Несмотря на все доводы всех разумов мира, мне хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь со мной.
А коль скоро я хотел проникнуться такой верой, то едва не проникся. Во всяком случае, был опасно близок к этому.
Дабы укрепить свой слабый от природы дух, я прочел последнюю саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:
— Ба! Ну и вранье.
После чего взял все семь писем и пустил их на растопку камина, а сам уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку — «разное».
Вероятно, это был первый случай в истории, когда слово «разное» столь точно и емко выражало суть соответствующего понятия. В этой стопе было зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила мне скидку, если я пришлю свой размер и сообщу, какого цвета должны быть штаны. Тут же лежало послание из Калифорнии, от какой-то шайки монахов, которые предупреждали меня о своем намерении в течение ста лет ежедневно служить обедни в мою честь и предлагали оценить их благочестивое рвение, воспользовавшись вложенным в письмо конвертом с обратным адресом и маркой. С вышеупомянутым посланием соседствовало письмо от сиротского приюта Келп-Чатл, что в Огасте, Джорджия. Означенное учреждение было на грани разорения и просило помощи. Из той же стопы я выкопал плохо отпечатанную записку от какого-то парня из Балтимора; он сообщал, что сочиняет музыку, и спрашивал, не желаю ли я с ним объединиться, если, конечно, наделен даром поэта-песенника. Тут же отыскалось послание от общественной организации Граждане против преступности (почетный председатель — сенатор Эрл Данбар). Не у них ли мой дядя Мэтт подрабатывал «советником»? В письме говорилось, что, если я хочу помочь извести всех вымогателей и гангстеров, достаточно отправить в ГПП чек, который очень пригодится для обеспечения дальнейшей самоотверженной работы этой организации. А еще тут было письмо от страхового агента, который утверждал, что, если я сообщу ему свой возраст, он тотчас подскажет, сколько денег я смогу сберечь на взносах по страхованию жизни, и предлагал воспользоваться приложенным конвертом. Было тут с полдюжины разных, хотя по сути одинаковых, просьб о денежной помощи. И уведомление, что я выиграл бесплатный абонемент на занятия бальными танцами. И еще — корзину флоридских апельсинов. Какой-то законник сообщал мне, что его клиентка, мисс Линда Лу Макбеггл, намерена подать на меня в суд за уклонение от исполнения отцовских обязанностей, если я тотчас не начну их исполнять и не возмещу добром причиненное ей зло. Тут же было надушенное письмо от мисс Кристел Сен-Сир, предлагавшей массаж на дому. И предупреждение об огромной опасности, грозящей мне, если я не пожертвую все свои деньги Мировому вселенскому собору торжествующих святых, ибо легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем толстосуму — попасть на небеса. Как бы в подтверждение дурных пророчеств в самом низу стопки я обнаружил открытку из библиотеки, напоминавшую мне о необходимости срочно вернуть книгу.
Знаете, что я вам скажу? Кабы все эти послания поступили ко мне не скопом, а по отдельности, я наверняка купился бы на них (особенно в том случае, если бы мой разум не был занят решением других головоломок). Но вот так, грудой, они лишь раскрыли мне глаза, ибо я впервые в жизни увидел, насколько все это нелепо. Ну, вы меня понимаете: одна обнаженная женщина это прекрасно, а вот сборище нудистов — сущий дурдом.
О! Как же ревел огонь в моем камине!
Глава 18
Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня в двадцать минут девятого. Я ничего не соображал и едва не ответил на звонок. На нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился, лишь когда мои пальцы уже коснулись трубки. Я отдернул руку, словно телефон был раскален докрасна, задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между звонками не начал делаться все длиннее и длиннее и не превратился в тишину, которую больше не нарушали никакие телефонные звонки.
В этот миг, во вторник 23 мая, меня посетила первая связная мысль:
«Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе параллельный телефон». Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед зеркалом.
Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным, все равно как после дневного киносеанса — выходишь, а на улице еще светло.
И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.
Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка — она хоть и приятна, но все же это разрядка.
Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.
Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.
Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.
Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.
В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.
Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.
Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.
Потом вдруг снова грянул голос:
— Соркпфящщясстк!
— Ой! — воскликнул я. — Я хочу сообщить...
— Фаммация или заява? — спросил голос.
— Прошу прощения?
Голос вполголоса вздохнул.
— Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?
— Ах! — врубившись, проговорил я. — Вы имеете в виду информацию?
— Фаммация? Ладно.
Щелк.
— Нет! — вскричал я. — Не фаммация! Заява! Заява!
Но было уже поздно. Опять молчание, потом — новый голос:
— Сержант Сриз, фаммация.
— Мне не нужна фаммация, — сказал я. — Я хочу сделать заявление.
— Вы ошиблись номером, — сообщил он мне. — Не кладите трубку.
И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем — и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:
— Сержант Сриз, дежурный.
— Я хочу сделать заявление, — сказал я.
— Преступление или правонарушение?
— Что?
— Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?
— О похищении, — ответил я. — Полагаю, это преступление.
— Вам надо угол в розах, — сообщил он. — Не вешайте трубку. — И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.
— Вы там все спятили, — сказал я тишине. — При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.
— Сриз, угол в розах слева.
— Что это такое?
— Угол в розах слева.
— Повторите еще раз, — попросил я, напрягая слух.
— Языка не знаете? — спросил меня очередной Сриз. — Вам позвать испаноязычного слева?
— Ах, уголовный розыск! — осенило меня. — Следователи?
— Не кладите трубку, — сказал он, и раздался щелчок.
— Подождите! — заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.
— Мендес, уголь в срезах слива.
— Слушайте, — сказал я, но последующие десять секунд был вынужден слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще одну попытку. — Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который знает английский?
— Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, — с дивной четкостью произнес Мендес.
— Да благословит вас бог, — сказал я. — Я хочу сообщить о похищении.
— Ког-да сие есть за-имело мес-то?
— Вчера пополудни.
— По-чем?
— Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.
— Ва-ше имья, сеньор?
— Это анонимный звонок.
— Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.
— Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн — Западная сто двенадцатая, семьсот двадцать семь, квартира...
— Не наш учь-ясток.
— Прошу прощения?
— По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к нуж-но-му учья-стку.
— Нет, не надо, — ответил я. — О похищении я сообщил и теперь кладу трубку.
— Сень...
Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью «Дейли-ньюс». Дабы чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю, кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.
— С двенадцати до двух, — был ответ. — Имя, пожалуйста.
Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл рот и произнес:
— Фред Нидик.
Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет:
«да бросьте вы» или: «ха-ха, очень смешно», или: «еще один пьянчужка». Но вместо этого она спросила:
— Вы уже были на приеме, мистер Нытик?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32