Как оказалось, генеральный директор Броверман издал приказ: рубрика «Светская жизнь» закрывается как не отвечающая профилю «Российского курьера», соответственно сокращается штатная единица. Это означало, что Милене Броневой нужно искать работу.
Увольнение Милены Стас воспринял с сочувствием, но и не без некоторого злорадства. Достала она всю редакцию своим апломбом. И все-то рвутся дать ей интервью, Алка Пугачева телефон оборвала. Все мечтают с ней переспать, один нефтебарон из Тюмени чуть ли не на коленях стоял, умолял поужинать с ней в «Голден-Паласе». Все жаждут заполучить ее в сотрудники, с телевидения звонят, из «Вога» звонят, из «Космополитена» звонят, из «Мари-Клер» звонят.
Среди журналистов не считалось грехом прихвастнуть знакомствами со знаменитостями. Но Стас не помнил случая, чтобы кто-нибудь хвалился своими гонорарами или своей востребованностью. Вулканическая подвижность времени рождает карьеры, но так же стремительно и непредсказуемо их крушит. Сегодня ты алюминиевый король, а завтра сидишь в Бутырке. Сегодня ты поливаешь по телевизору власть имущих за очень скромную, по сравнению с американскими телезвездами, зарплату в пятьдесят тысяч долларов в месяц, а завтра тебе перекрывают кислород на всех российских каналах, а в Си-Эн-Эн не берут даже стажером. Только такая самовлюбленная идиотка, как Милена, могла набивать себе цену разговорами о своей незаменимости в нынешние времена, когда никто не может быть уверенным в завтрашнем дне: ни бизнесмены, ни политики, ни тем более журналисты.
Но, как выяснилось, Милена была совершенно искренне убеждена, что в «Российском курьере» ее должны на руках носить. Приказ Бровермана оказался для нее полной неожиданностью. И она почему-то решила, что именно Стас Шинкарев должен возглавить движение в защиту ее прав, нагло попранных этим старым кобелем Броверманом, который при каждом удобном случае зажимал ее в углу, норовил ущипнуть, зазывал на дачу и вообще, но она ему все равно не дала.
То, что Броверман бабник, знали все. Но то, что он соблазнился длинной и худой, как грабли, Миленой, вызывало у Стаса очень большие сомнения. И выглядело уж вовсе неправдоподобным, что Броверман закрыл «Светскую жизнь» и сократил штатную единицу за то, что Милена ему не дала.
Герман Сажин покомкал бурую, как медвежья шерсть, бороду, с досадой выключил компьютер, тяжело поднялся из-за стола и двинулся к двери.
— Коли спрашивать станут, скажи: здесь, мол, где-то, — проинструктировал он Стаса, а Милене посоветовал: — Могла бы и дать. Делов-то.
— Мерин! — с ненавистью парировала Милена.
Сажин тяжело вздохнул:
— У мерина детей не бывает. А у меня на подходе пятый. Или шестой.
С порога он оглянулся на Милену и с сомнением покачал большой плешивой головой:
— Не знаю, не знаю. Щипать тебя — ногти сломаешь.
И тотчас же, с неожиданной для его грузного тела проворностью, выскользнул в коридор, а в закрывшуюся за ним дверь грохнулась керамическая пепельница, запущенная рукой Милены, раскололась, черепки сыпанули на паркет каменным градом.
Словно истратив на это действие всю энергию, Милена опустилась на первый попавшийся стул и долго сидела, закрыв лицо узкими, в перстнях, руками.
— Какие проблемы? — небрежно, но с глубоко запрятанной иронией проговорил Стас. — Уйдешь на телевидение. Или в «Вог».
Она не ответила.
— Или в «Космополитен», — продолжал Стас. — В «Мари-Клер» тоже очень не кисло. Фирма!
Милена повернула к нему лицо с расплывшейся от слез тушью:
— Издеваешься? Да кому я нужна!
И неожиданно разрыдалась — горько, в голос.
Стас растерялся. Вскочил с места, забегал вокруг Милены, бормотал успокаивающие слова, осторожно, издали гладил ее по облитым черной кожей плечам и черным волосам, туго стянутым узлом на затылке, готовый в любой момент отскочить, если ей вдруг вздумается рыдать у него на груди.
Волосы у Милены были жесткие, они будто пружинили под подушечками пальцев. Стас вдруг представил, что такие же упругие волосы у нее на лобке, воображение тотчас нарисовало ее длинное гибкое тело, белое, с маленькой грудью, с черными подмышками, с раскинутыми ногами. Он густо покраснел и опасливо, стыдясь себя, посмотрел на дверь. Не дай бог кто войдет и увидит его в этом двусмысленном положении. Будет так же позорно, как если бы его застали со спущенными брюками.
Словно почувствовав проскочившую между ними искру, Милена внимательно посмотрела на него.
— И ты туда же! Отвали! — хмуро сказала она, извлекла из торбы косметичку и деловито принялась наводить на лице порядок.
Он пожал плечами и отошел, обиженный тем, что она отвергла его участие, и одновременно чувствуя облегчение от того, что не оказался втянутым в чужие проблемы. А то мало у него своих проблем. Не слишком настойчиво предложил:
— Хочешь, я поговорю с Поповым?
— Да что Попов! Не его дела. Это Лозовский. Скотина, хам! — злобно ответила Милена и умолкла, поправляя помадой рисунок губ.
Стас знал, чем вызвана ее злобность. Дело было вовсе не в том, что Лозовский резко отрицательно относился к введенной Поповым рубрике «Светская жизнь» и своего отношения не скрывал. Все началось с приема, устроенного Броверманом в «Президент-отеле» по случаю пятилетнего юбилея «Российского курьера». Прием удался, весь московский политический бомонд счел необходимым отметиться. Милена, на этот раз не в черной коже, а в чем-то красном, шелковом, до пят, артистически бесформенном и довольно эффектном, была в центре внимания, так как от нее зависело, кто будет упомянут в «Светской хронике» «Курьера», а кто нет. Но так было лишь до тех пор, пока не приехал Лозовский с женой.
Не сказать, что она была красавицей, но походка, но хрупкая стать, но гордая посадка головы, отягощенной тяжелым узлом русых волос, но нитка жемчуга на точеной шее, но черное вечернее платье такой простоты и элегантности, что рядом с ней Фаина, самая модная герла редакции, выглядела шлюхой с Тверской, а толстая, вся в золоте, жена Попова базарной торговкой. Она смущалась, но и смущение ей шло, делало ее лицо юным, заставляло блестеть глаза.
И сразу возле Милены опустело, а тусовка переместилась к чете Лозовских.
Депутат от ЛДПР, каким-то образом попавший на прием, рассыпался мелким бесом. Лозовский, во фраке и с уложенными по такому случаю белобрысыми волосами похожий на скандинавского дипломата, сонно ухмылялся, а его жена слушала либерального демократа с наивным интересом и даже как бы с восхищением. А потом сказала:
— Вы — артист.
— Мадам, я депутат Госдумы! — горячо запротестовал парламентарий, пораженный тем, что кто-то может его не знать.
— Нет-нет, — возразила она. — Вы артист. Очень жалко, что вы не работаете в цирке. Вместе с вашим лидером вы были бы прекрасной коверной парой.
Лозовский заржал. Депутат обиделся и слинял, но и к Милене уже не вернулся.
После этого приема молодые журналистки и нештатницы «Курьера», с плотоядным интересом поглядывавшие на высокого, самоуверенного и, как было всем известно, очень небедного Лозовского, поняли, что тут им ловить нечего. Милена тоже поняла, но так и не смогла смириться с тем, что ей указали ее место на лестнице жизни.
— Скотина! Хам! — покончив с губами, с прежней злобой повторила она. — Он меня ненавидит!
— Только не говори: за то, что ты ему не дала, — поморщившись, попросил Стас.
Милена придирчиво осмотрела себя в зеркальце, швырнула косметичку в торбу, встала и свысока, как на убогого, посмотрела на Стаса.
— Дурак ты, Стас Шинкарев! Ты что, не понимаешь, что происходит? Ничего, скоро поймешь. Потому что следующим будешь ты!
И она удалилась с гордо поднятой головой.
Стас распинал по углам осколки пепельницы и сел за компьютер. Но работа не шла. Разговор с Миленой оставил неприятный осадок. Поразмыслив, он решил, что стоит, пожалуй, поговорить с Лозовским. Никакой пользы от разговора он не ожидал, но и хуже не будет. По крайней мере, у него появится повод позвонить Милене. А он чувствовал, что ему хочется ей позвонить. Она была на полторы головы выше его, она была, по меркам Стаса, старуха и совершенно не в его вкусе. Но что-то в ней, черт возьми, было. Может, ее болтовня насчет мужиков не такая уж болтовня?
Он выключил компьютер и направился в отдел расследований.
В отделе расследований Стас бывал редко, куда реже, чем в кабинете главного редактора. У Попова он иногда просиживал целыми вечерами. Стас умел слушать, а Попов любил под настроение поговорить — под крошечную чашечку «мокко», маслянистые зерна которого сам молол на ручной медной мельничке и варил в джазве на спиртовке, входившей в экзотический кофейный набор, под рюмку коллекционного коньяка.
Отдел расследований — это была территория Лозовского, чужая земля. Иногда, заслышав доносившиеся из-за стеклянной стенки загона раскаты хохота и громкие голоса, Стас испытывал то же чувство, с каким давно, еще школьником, заглядывал в окна центрального тульского ресторана и прислушивался к музыке, представляя, какая там, внутри, интересная, манящая своей утонченной порочностью взрослая жизнь. Позже он убедился, что никакой утонченной жизни там нет, а есть тупая пьянка и похабный кобеляж. Он знал, что ничего интересного не происходит и в загоне — обычный треп, как и во всех редакциях. Но то, что он не может сидеть там вместе со всеми, вызывало у него царапающее чувство собственной неполноценности.
Никто бы его, конечно, не выгнал, даже, возможно, никто не обратил бы на него внимания, но заходить в загон лишний раз не следовало. Попову немедленно донесут, и доказывай потом, что у тебя и мысли не было переметнуться к Лозовскому. И потому Стас шел по редакционному коридору с озабоченным видом человека, которые идет в загон по делу.
По делу он идет в загон. Всем понятно? По делу!
Ни Тюрина, ни Регины Смирновой не было. Между столами бурым медведем слонялся Герман Сажин, томясь от вынужденного безделья. Лозовский, повесив пиджак на спинку офисного, на колесиках, кресла и поддернув рукава свитерка, ожесточенно долбил по клавиатуре компьютера, иногда задумывался, лохматил белобрысые волосы, моргал сонными веками и вновь обрушивался на клавиши.
Увидев Стаса, Сажин обрадованно спросил:
— Свалила?
И, не дожидаясь ответа, поспешил к себе.
В «Курьере» все журналисты были на «ты» и называли друг друга по именам, даже главного редактора и генерального директора. Стасу в его двадцать три года называть по имени и на «ты» сорокалетних Сажина или Перовскую, а тем более пятидесятилетних Попова и Бровермана, было неловко, это могло быть воспринято как развязность. К Попову и Броверману он обращался по имени-отчеству, а к остальным по имени, но на «вы». Получалось нормально: «Герман», «Нина». С Лозовским было сложней. Называть его, как все, Володей, язык не поворачивался,
«Владимир» звучало фонетически высокопарно, а называть Владимиром Ивановичем значило признавать его начальством, как главного редактора или генерального директора, а себя подчиненным. Поэтому Стас старался обходиться вообще без имени, и это странным образом допускало в общении «ты».
— Есть разговор, — проговорил он, усаживаясь на край основательного, еще правдинских времен, письменного стола, чтобы не смотреть на долговязого Лозовского снизу вверх.
— Секунду, — попросил тот, утрамбовывая какую-то фразу. Потом щелкнул мышью, сохраняя текст, откатился от стола и кивнул:
— Давай. Только в темпе. Если через час я не сдам материал, Гришка с меня шкуру спустит.
«Гришка» — это был ответственный секретарь «Курьера» Мартынов. С Лозовским они были друзьями, но это не мешало Мартынову орать на Лозовского, как он орал на всех, кто срывал график и тем самым нарушал работу секретариата.
Стас понял, что пришел не вовремя, но все же решил провести этот разговор, чтобы больше к нему не возвращаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57