Что, Грегор, прикидываешь, останешься ли в живых, если сейчас попробуешь напасть на меня?
Едва слышно вздохнув, он спешился, взял коня под уздцы и двинулся по льду. Мы неспешно шли к монастырю. Копыта коней звонко стучали по запорошенному зеркалу льда, поднимая облачка снежной пыли. Так мы добрались до толстой каменной стены, которой я в свое время опоясал остров, превратив скромную монашескую обитель в надежную крепость для хранения казны и сокровищ Валашского государства. Возле стены росли деревья. Их голые ветви бились о каменную кладку, словно умоляя пустить внутрь.
Со сторожевой башни раздался окрик заметившего нас дозорного. Сложив руки чашей, я приставил их ко рту и прокричал ответ. Мы приблизились к самым воротам, и потянулись томительные минуты ожидания. Грегор беспокойно переминался с ноги на ногу. Я намеренно выбрал место у него за спиной. Его поникшие плечи были красноречивее любых слов. Муторно было Грегору. И страшно. Виноватому всегда страшно. Мы стояли молча. Первые снежинки, кружась, падали мне на лицо и, будто холодные слезы, скатывались по щекам.
Наконец ворота заскрипели, поворачиваясь на ржавых петлях. Нас встретили двое вооруженных стражников, которые тут же согнулись в низком поклоне, увидев, что к ним пожаловал сам господарь Валахии. Одному из них я велел отвести наших лошадей на конюшню и распорядиться насчет трапезы для нас, а другому – идти вместе с нами якобы для того, чтобы протопить в покоях. Втроем мы двинулись по замерзшей глинистой дороге мимо высокой сторожевой башни, мимо церкви, к прекрасному дворцу, возведенному в лучшие дни моего правления. В мозгу пронеслась сердитая мысль: Грегор не заслуживает чести переступить порог его дворца, ибо он возведен потом и кровью моих благочестивых подданных. Дворец был для меня святыней, и я знал, что больше никогда его не увижу.
Однако я скрыл свои чувства и вместе с предателем вошел в знакомые покои. В мое отсутствие никому не позволялось здесь жить, а потому везде царил такой холод, что пар от нашего дыхания повисал в воздухе густым туманом. Мы прошли в трапезную. К ней примыкала комнатка размером с монашескую келью. Там было устроено нечто вроде молельни, и стену украшала икона с ликом Богородицы. Стражник – молодой, сильный парень – сразу же принялся растапливать очаг.
Я нарочито медленно снял тюрбан, отстегнул с пояса саблю, затем снял сам пояс и сложил все это поближе к очагу (и к стражнику), жестом велев Грегору последовать моему примеру. Он украдкой взглянул на мое оружие, потом на парня и, наконец, на меня. Грегор трусил и потому мешкал. Может, он и сумел бы убить меня сейчас, но живым отсюда не вышел бы. А Грегор не торопился прощаться с жизнью.
Я вновь подал ему знак, приглашая сесть за старинный дубовый стол (чувствовалось, что собственная трусость утомила его сильнее, чем дорога).
– Грегор, друг мой, – начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне и дружелюбно. – Хочу поведать тебе, зачем мы столь спешно покинули Бухарест и прискакали сюда. Видишь ли, мне понадобились... деньги. Вот я и пустился в путь, дабы пополнить запас. Даже в стенах Куртя Домняски я мало кому могу доверять. Сам понимаешь, почему я ни словом не обмолвился, куда и зачем мы едем. Вскоре мы двинемся назад, а пока давай отдохнем и подкрепимся.
Так оно и есть! Глаза Грегора жадно заблестели. Теперь ему будет не дождаться, когда мы станем возвращаться и окажемся в Валашском лесу... Не дождется.
Вскоре дрова разгорелись, и в трапезной потеплело. Стражника я оставил при нас. Седобородый старик-монах принес угощение: холодную жареную курицу, хлеб, сыр и кувшин со сливовицей. Почти беззубым ртом он прошамкал приветствие. Надо сказать, старик достаточно проворно прислуживал нам за столом, наливая сливовицу в бокалы. Удивительно, что его сморщенные, пергаментного цвета руки со вздутыми синими жилами и скрюченными пальцами совсем не дрожали. Удерживая тяжелый кувшин, он не пролил ни капли. Но еще больше мне понравилось, что этот монах совершенно не выказывал страха. Он не сгибался в три погибели перед грозным повелителем, а держался с молчаливым достоинством. Поведение старика разительно отличалось от многих глупцов из моего окружения, угодливо заглядывавших мне в рот. Возможно, отчужденность монаха объяснялась моим вероотступничеством. (Я несколько лет провел в Венгрии под домашним арестом. Единственным способом завоевать доверие короля Матьяша и вернуть свой трон было обращение в католическую веру. С моей стороны это явилось не более чем политическим шагом. В Турции, например, я был вынужден расстилать молитвенный коврик, становиться на колени лицом к Мекке и молиться Аллаху. Однако народ не простил мне предательства «веры отцов».)
Может, чернь думала, что вместо этого я должен был выбрать смерть? Но смерть одинаково отвратительна, погибаешь ли ты мучеником за веру, или тебя просто убивают, как шелудивого пса. А я хотел жить.
Но, видно, старый монах был убежден, что я предал Господа и потому заслуживал Божьей кары, как Грегор заслуживал моего возмездия.
То-то удивился бы этот старик, узнав, что на самом деле я испытываю искренний страх перед Богом. Я боюсь Его, ибо знаю: Его сердце подобно моему – оно почернело от власти, но по-прежнему упивается возможностью решать, кто, когда и как окончит свой жизненный путь. И сердцу Бога приятны человеческие страдания.
Сердце Бога куда сильнее отягчено злом, нежели мое, и куда безжалостнее моего. Он умерщвляет молодых и старых. Ему все равно, кто перед Ним: мужчина, женщина или несмышленое дитя. Бог лишает жизни, не считаясь с обстоятельствами, убивает верных и предателей, умных и глупцов. Я же щажу невиновных и казню лишь тех, кто меня предал. Остальные пусть смотрят и запоминают, какая участь ждет предателей.
А Бог не церемонится. Он убивает и грешников, и праведников. Ему нет дела до набожности своих жертв. Да и справедливость, видно, Его не заботит. Скольким супостатам Он позволял править моими исконными землями. Ценою тяжких многолетних усилий я вернул себе трон, но Бог почему-то не пожелал помочь мне удержаться на нем. И посему у нас с Господом разные дороги. Сколько бы я ни молился, Он не дарует мне желанного бессмертия.
Впрочем, довольно про Бога. Вернусь к Грегору. Наша с ним «тайная вечеря» проходила в молчании. Когда же он, наевшись досыта, откинулся на спинку стула, не то вздохнув, не то рыгнув, я нарушил тишину и сказал:
– Друг мой, тяжело у меня нынче на сердце, ибо знаю, что трон подо мной вновь шатается. Бояре перекинулись на сторону моих врагов.
Грегор изобразил искреннее недоумение и принялся было мне возражать, но я властно поднял руку, велев ему замолчать.
– Не думай, будто мне неизвестно об их замыслах. А сейчас, когда Стефан со своим войском ушел из Бухареста, мое положение стало еще неустойчивее.
На это ему было нечего возразить. Грегор знал, что я отослал жену и сыновей подальше от столицы, дабы не подвергать их жизни опасности. Внимательно глядя ему в глаза, я спросил:
– Грегор, не помолишься ли ты за меня? За сохранение жизни и успех своего господаря? Ты – человек благочестивый и набожный, а меня считают вероотступником и еретиком.
Я умолк, рассчитывая перехватить взгляд седого монаха, все еще готового, если понадобится, прислуживать нам (правда, он переместился поближе к огню, чтоб его старым костям было теплее). Но лицо старика (и то, что на нем написано) скрывал клобук. А может, монах был глухим и вообще ничего не услышал. Или, наоборот, услышал, но у него хватило ума не показывать своего недовольства – знает поди, что я скор на расправу.
– Давай, Грегор, помолись за меня Господу нашему и Пресвятой Деве.
Что оставалось этой змее? Он молча повиновался. Мы оба встали из-за стола, и я повел его в молельню. Дверь ее была приоткрыта, и, даже сидя за столом, я мог видеть все, что происходило внутри. Остановившись на пороге, я перекрестился по православному обычаю (конечно же, монах это заметил), а Грегору велел войти внутрь и встать на колени перед иконой Богоматери. Небольшой коврик, покрывавший деревянный пол, напомнил мне мусульманские коврики, и я едва не усмехнулся.
Кряхтя, Грегор опустился на колени. Было слышно, как хрустнули его суставы (что ж, наши годы берут свое).
– Молись за нас, – тихо произнес я и махнул стоящему возле очага стражнику, чтобы тот взял меч Грегора и приблизился ко мне.
Вот он, коленопреклоненный Иуда. Мне хорошо был виден его профиль – как же Грегор похож на меня! Он вполне мог быть моим братом и... братоубийцей. Я следил за его обветренным горбоносым лицом с острым подбородком и видел, как под черными обвислыми усами дрожат тонкие губы. Я наслаждался зрелищем ужаса, разгоравшегося в его больших темных глазах (он всегда завидовал изумрудной зелени моих). Стражник стоял рядом со мною, держа меч наготове. Я вернулся за стол. Мне не впервой было посылать людей в эту молельню, но Грегору суждено стать последним в этом ряду. Глотнув сладкой, обжигающей сливовицы, я вновь обратился к предателю:
– Молись, друг мой. Молись за мое долголетие... и за погибель тех, кто посмеет меня предать.
Грегор всхлипнул и молитвенно сложил руки. Не вставая с колен, он повернулся ко мне, смяв коврик.
– Мой повелитель! Клянусь, я не обманывал тебя!
Я в полной мере насладился его отчаянием, а затем с наигранным удивлением спросил:
– Разве я в чем-то тебя обвинил?
Его глаза стали еще шире, он заморгал и плотно стиснул дрожащие губы. Сумей он дать мне достойный ответ (и не будь я столь уверен в своем магическом чутье), я бы, возможно, пощадил его. Но я был убежден, что все увиденное мной в Круге – истина, и не сомневался в правильности своей ворожбы. Впрочем, тут и колдовства не надо: вина Грегора была сейчас написана у него на лице. Блеснув, по щеке моего «верноподданного» скатилась слезинка.
– Ого! – воскликнул я. – Никак молитва заставила тебя прослезиться?
– Повелитель, прошу тебя...
– Повернись лицом к иконе! – крикнул я, жестом велев стражнику повыразительнее взмахнуть мечом.
Меня не на шутку начало злить малодушие Грегора.
– Ты слышал, что я сказал? Лицом к иконе! Молись Богородице, чтобы даровала тебе милосердие, а мне – победу над Басарабом!
Грегор послушно сплел руки и вновь повернулся к лику Богородицы. Коврик, на котором он ерзал, сбился в сторону, обнажив борозду в деревянном полу. Но мой незадачливый обманщик этого даже не заметил. Поднеся сомкнутые руки к самому носу и закрыв глаза, он забормотал слова молитвы:
– Боже милостивый, Пресвятая Богородица, явите ваше безграничное милосердие. Даруйте моему господину долгую жизнь и победу над врагами и укрепите его веру в то, что я его не предавал...
– Да, – достаточно громко прошептал я, – быть может, Бог и явит тебе Свое милосердие. Но со мною Он никогда не был милосердным, так что нам с Богом говорить не о чем.
– Владыка живота моего! – вскричал Грегор.
Глаза его оставались закрытыми, а лицо по-прежнему было обращено к иконе, и потому я не знал, к кому он обращается – к Богу или ко мне.
– Мой повелитель, я неповинен ни в каких преступлениях против тебя! Ну что мне сделать, дабы ты уверовал в мою преданность тебе?
– Храбро погибнуть, – ответил я. – Ты все равно обречен, Грегор. Так что молись, и поскорее. Я не собираюсь, подобно своему отцу, бесславно умереть от рук наемного убийцы где-нибудь в лесу под Бухарестом.
Грегор запрокинул голову, раскрыл руки, будто в них находилась книга, потом прижал их к глазам и зарыдал. Я внимательно следил, как он поведет себя теперь, когда все его надежды рухнули. Грегор был в полном отчаянии, казалось, он вот-вот свалится на пол. Его всхлипывания становились все громче и истеричнее.
Всю свою жизнь я изучал смерть и, глядя ей в лицо, надеялся понять ее суть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57