Неужели эти обстоятельства, эти ужасные совпадения вам ничего и никого не напоминают?
Я собирался заявить, что по-прежнему понятия не имею, о чем идет речь; но тут очертания старой, старой истории начали понемногу проявляться у меня в голове, и я невольно содрогнулся.
– Да, Ватсон, – тихо сказал Холмс, подходя к моему окну. – Итальянский секретарь… – Он тоже выглянул в окно, и странным, завороженным голосом произнес: – Риццио…
- Но… – услышал я собственный голос, тихий и запинающийся. – Холмс, это же было триста лет назад! Какое…
– Однако люди говорят, что он до сих пор бродит по дворцовым залам, взыскуя возмездия…
Я опять невольно содрогнулся – и это привело меня в ярость:
– Чепуха! Но даже будь это правдой, зачем, во имя всего на свете…
– Вот это мы и должны понять, друг мой, – и желательно до того, как приедем на место назначения. – Холмс взглянул на часы на каминной полке. – Пора, Ватсон, пора – в дорогу!
Глава 3
На север, к шотландской границе
Какие бы иллюзии ни питал я насчет роскоши, окружающей путешествующих под эгидой королевского дома, все они развеялись, едва я увидел чудовище, ожидавшее нас на старой обветшавшей платформе в некотором отдалении от главных путей и зданий Юстонского вокзала. Мы едва успели вовремя прибыть к пункту нашего отправления (несмотря на пари и какое бы то ни было расследование, Холмс и слышать не желал о том, чтобы сесть в поезд без, по меньшей мере, изрядного запаса табаку нужной смеси, приготовленной самым надежным его поставщиком, поэтому на вокзал мы ехали кружным путем); и даже в сумерках, а может, именно из-за того, что смеркалось, огромный паровоз, сверкающий прожекторами и фыркающий в нетерпении, разводя пары в котле, представлял собой такой разительный контраст с маленьким, очень одиноким пассажирским вагончиком, который, если не считать угольного бункера, и составлял собою весь поезд. Я решил, что устроители путешествия пожертвовали всяческим удобством ради скорости, и моя догадка подтвердилась, когда мы подошли к вагону и обнаружили ряд унылых, ничем не приукрашенных купе. В головном и хвостовом купе расположились молодые люди в штатском, которые тут же дали нам понять, что они не из полиции. А откуда, они не сказали, и, зная, что эта загадка бросит вызов Холмсу, и, может быть, слегка развлечет его, я промолчал, хоть и заметил, что выправка у них явно военная.
К нам подошли двое, видимо – командиры. У одного было кислое лицо и острый нос, у другого лицо было более приятное и располагающее.
– Добрый вечер, джентльмены, – произнес последний. – Пожалуйста, войдите в вагон, и мы отправимся в путь. Боюсь, у нас нет времени на любезности, но я только хотел бы сказать, что для всех нас большая честь приветствовать вас в этом поезде.
– Благодарю вас, лейтенант?.. – вопросительно не договорил Холмс.
Первый молодой человек улыбнулся, а второй нервно заходил из стороны в сторону.
– Отлично, мистер Холмс. Но, к сожалению, мы пока не можем назвать вам своих имен и воинских званий – у нас приказ.
– Я полагаю, бесполезно спрашивать, чей именно?
– Верно, сэр.
– Пора отправляться, – резко сказал второй.
– Конечно, – ответил Холмс, подходя к одному из средних купе вагона. – Но помните, юноша, что скрытность – не всегда лучшая стратегия для сохранения тайны.
– Что вы хотите сказать, мистер Холмс? – с определенным негодованием спросил кислолицый молодой человек.
– Хочу сказать, что раз вы отказываетесь от разговора, мне придется полагаться на собственную наблюдательность, – ответил Холмс. – А она у меня гораздо лучше развита, нежели способность к светской беседе. Например, пока вы столь красноречиво молчали, я понял, что в вашей осанке навеки запечатлелась армейская выправка; и все же по вас не скажешь, что вам приходилось подвергаться значительным физическим нагрузкам или что вы много бывали на открытом воздухе. Поэтому несложно сделать вывод, что вы либо штабной офицер в невысоком чине, либо сотрудник военной разведки в чине более высоком. И какое из этих предположений в нашей ситуации кажется наиболее вероятным? – Неприятного типа это задело за живое, и Холмс подошел к нему. – Дружелюбная беседа порою служит самым лучшим прикрытием, и, несомненно, ваш коллега из военно-морского флота это уже понял. – Холмс постучал костяшками пальцев по груди армейского офицера, сказал: – Извольте это запомнить, – и вошел в вагон. – А вам, сэр, – добавил он, опустив окно и обращаясь ко второму молодому человеку, – я бы посоветовал, если, конечно, вы желаете преуспеть на вашем теперешнем поприще, избавиться от походки вразвалочку!
Молодой человек невольно засмеялся и с уважением оглядел нас с Холмсом, закрывая дверь купе.
– Приятной поездки, джентльмены, – сказал он, – и дайте нам знать, если мы можем чем-то быть полезны…
Он махнул рукой людям впереди и позади нас, поезд дернулся и тронулся с места.
Невзирая на веселость этого офицера, меня стали одолевать мрачные предчувствия – та тревога, что охватывает человека, когда ему неизвестно даже, кому он может доверять и почему; я нередко испытывал подобное в Афганистане, а теперь у меня возникло похожее ощущение в связи с этой поездкой. По мере нашего продвижения на север моей тревоге суждено было перейти в глубокую философскую скорбь и даже ужас. В начале пути мы с Холмсом бодрились, занявшись разгадкой оставшейся части Майкрофтовой телеграммы в попытке разрешить наше пари. Но в телеграмме осталось довольно мало темных мест. Фраза про «мистера Уэбли» никого не поставила бы в тупик (кроме разве людей, ничего не смыслящих в британском огнестрельном оружии). Майкрофт знал, что я беру свой армейский револьвер лишь на самые опасные вылазки, а значит, таким недвусмысленным намеком хотел сообщить, что наши противники опасны и жестоки. По правде сказать, предостережение было совершенно излишним, принимая во внимание судьбу, постигшую двоих людей, предположительно имеющих отношение к нашему делу. Странное упоминание ладони и «зачитанной судьбы» могло бы ненадолго сбить меня с толку, если бы я не знал, что по крайней мере один преступник из тех, с кем Холмсу приходилось сталкиваться, некий «Свинтус» Шинвелл Джонсон, имел привычку по временам носить с собой дьявольское уродливое орудие, именуемое «наладонным защитником»: полностью умещающийся в ладони однозарядный пистолет под укороченный патрон 32 калибра. Короткий ствол высовывался меж средним и безымянным пальцами, а спусковым крючком служил рычаг, на который нужно было нажимать пяткой ладони. Преступный мир Лондона перенял это оружие у чикагских бандитов, а Шинвелл Джонсон, будучи осведомлен об интересе Холмса к экзотическому оружию, даже подарил ему один такой после завершения одного особо трудного дела, над которым они работали вместе; но для чего Майкрофт советовал нам взять его с собой во дворец, мы с Холмсом так и не смогли догадаться. Однако распоряжения брата мой друг не ослушался, хоть и вверил это оружие мне по дороге на вокзал.
Мы перешли к следующему ребусу, а наш поезд к этому времени уже летел, гигантской шутихой пронзая чернейшую ночь, ибо с Северного моря налетела гроза, словно желая окончательно уверить нас в том, что расследование не сулит ничего хорошего. Фраза «Каледонию заказано два спальных», как мне показалось, имела двоякий смысл: она подтверждала (на случай, если бы мы еще не догадались), что наш путь лежит в Шотландию; в то же время наш противник (или противники) решил бы, что мы отбыли за границу на борту «Каледонии». Заглянув в «Тайме», мы обнаружили, что Майкрофт все предусмотрительно проверил: в самом деле, на следующий день пароход «Каледония» компании «Кьюнард» отправлялся из Саутгемптона в Нью-Йорк. Меня это слегка приободрило, ибо, как уже упомянул Холмс, мы знали, что некоторые талантливые и решительные преступники справедливо считали тайну переписки, хранимую английским телеграфом, лишь незначительной помехой для сбора информации о своих противниках. Поэтому я был бы счастлив, если бы кто-то из наших врагов поверил, что мы сейчас в Америке.
Начало последней строки телеграммы мы с Холмсом уже разгадали; я предположил, что окончание фразы служит лишь завершением аналогии, подтверждением того, что Майкрофт встретит наш поезд в «карантине» – так моряки называют место, обычно недалеко от порта назначения, где власти проводят осмотр судна, пассажиров и команды. В нашем случае эта точка должна быть достаточно далеко от Эдинбурга, чтобы Майкрофту хватило времени ознакомить нас со всеми подлинными фактами дела до прибытия на место. На этом телеграмма внезапно заканчивалась; при обычных обстоятельствах я был бы горд тем, что так ловко ее разгадал. Но нам в эту ночь предстоял долгий путь, и даже при той скорости, какую развивал паровоз, до границы с Шотландией оставалось еще немало. Похоже было, что нам не удастся скоротать это время сном или же каким-то иным способом избежать обсуждения мрачной темы, мельком затронутой Холмсом перед нашим отъездом с Бейкер-стрит, а она, между тем, вызывала у меня смертный ужас – а также, разумеется, сомнения в здравости рассудка моего друга.
– Это чудовищная история, Ватсон, – задумчиво говорил Холмс, довольный тем, что у него наконец было вволю табаку его любимого «бодрящего» сорта; табак уже тлел у него в трубке, и Холмс предвкушал погружение в детальный разбор жестокости человека к человеку, как иной мог бы предвкушать сытную и обильную трапезу. Правда, эксцесс, о коем Холмс намеревался говорить сегодня ночью, случился триста лет назад; но у Холмса своеобразное понимание добра и зла, и ему неважно, когда совершилось преступление, вчера или в прошлом году; напротив, тот факт, что правосудие так сильно запоздало, лишь заставлял его мозговые шестеренки крутиться быстрее. – Воистину чудовищная, но все же знать о ней в определенном смысле полезно, – продолжал он с оттенком презрения в голосе. – Наши современники привыкли думать, что елизаветинская эпоха – это Шекспир, Марлоу и Дрейк, выдающиеся литераторы и еще более выдающиеся патриоты. Мы забываем, что у этой эпохи была и оборотная сторона, довольно отвратительная, что в те годы на кострах сгорело куда больше англичан, чем играло на сцене всех театров вместе взятых; что шпионов-убийц, торговцев тайнами, было больше, чем героев, ступавших на палубы победоносных кораблей. Ведь и Марлоу встретил свою смерть не мудрым, престарелым поэтом, но юным тайным агентом, при исполнении служебных обязанностей, когда в глазницу ему вонзился кинжал другого шпиона.
– Но послушайте, Холмс, – запротестовал я, отчасти сердито; я всегда считал политические и исторические воззрения моего гениального друга несколько примитивными (до сих пор помню, как во время нашей первой встречи Холмс признался, что никогда не слыхал о Томасе Карлайле, и тем более не читал ничего из его трудов). Однако это никогда не служило источником раздоров между нами; хотя интерпретации Холмса страдали некоторой упрощенностью, они, как правило, не расходились с моими собственными чувствами. Но по временам он проявлял то, что я не могу назвать иначе как юношеским цинизмом, – а ведь любой человек с военным прошлым воспринимает обиды своей истории и своей нации именно сердцем, хотя умом, возможно, оценивает факты совершенно иначе. – Мы ведь говорим сейчас о Шотландии, а не об Англии.
- Мы говорим об особенно омерзительном преступлении, на которое преступники никогда не осмелились бы без поддержки влиятельных англичан, без тайного участия самой высокопоставленной интриганки, Елизаветы. Нет, Ватсон, у нас не выйдет положить эту кровавую трагедию в папочку с надписью «чего только не бывает в этой Шотландии» и забыть о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Я собирался заявить, что по-прежнему понятия не имею, о чем идет речь; но тут очертания старой, старой истории начали понемногу проявляться у меня в голове, и я невольно содрогнулся.
– Да, Ватсон, – тихо сказал Холмс, подходя к моему окну. – Итальянский секретарь… – Он тоже выглянул в окно, и странным, завороженным голосом произнес: – Риццио…
- Но… – услышал я собственный голос, тихий и запинающийся. – Холмс, это же было триста лет назад! Какое…
– Однако люди говорят, что он до сих пор бродит по дворцовым залам, взыскуя возмездия…
Я опять невольно содрогнулся – и это привело меня в ярость:
– Чепуха! Но даже будь это правдой, зачем, во имя всего на свете…
– Вот это мы и должны понять, друг мой, – и желательно до того, как приедем на место назначения. – Холмс взглянул на часы на каминной полке. – Пора, Ватсон, пора – в дорогу!
Глава 3
На север, к шотландской границе
Какие бы иллюзии ни питал я насчет роскоши, окружающей путешествующих под эгидой королевского дома, все они развеялись, едва я увидел чудовище, ожидавшее нас на старой обветшавшей платформе в некотором отдалении от главных путей и зданий Юстонского вокзала. Мы едва успели вовремя прибыть к пункту нашего отправления (несмотря на пари и какое бы то ни было расследование, Холмс и слышать не желал о том, чтобы сесть в поезд без, по меньшей мере, изрядного запаса табаку нужной смеси, приготовленной самым надежным его поставщиком, поэтому на вокзал мы ехали кружным путем); и даже в сумерках, а может, именно из-за того, что смеркалось, огромный паровоз, сверкающий прожекторами и фыркающий в нетерпении, разводя пары в котле, представлял собой такой разительный контраст с маленьким, очень одиноким пассажирским вагончиком, который, если не считать угольного бункера, и составлял собою весь поезд. Я решил, что устроители путешествия пожертвовали всяческим удобством ради скорости, и моя догадка подтвердилась, когда мы подошли к вагону и обнаружили ряд унылых, ничем не приукрашенных купе. В головном и хвостовом купе расположились молодые люди в штатском, которые тут же дали нам понять, что они не из полиции. А откуда, они не сказали, и, зная, что эта загадка бросит вызов Холмсу, и, может быть, слегка развлечет его, я промолчал, хоть и заметил, что выправка у них явно военная.
К нам подошли двое, видимо – командиры. У одного было кислое лицо и острый нос, у другого лицо было более приятное и располагающее.
– Добрый вечер, джентльмены, – произнес последний. – Пожалуйста, войдите в вагон, и мы отправимся в путь. Боюсь, у нас нет времени на любезности, но я только хотел бы сказать, что для всех нас большая честь приветствовать вас в этом поезде.
– Благодарю вас, лейтенант?.. – вопросительно не договорил Холмс.
Первый молодой человек улыбнулся, а второй нервно заходил из стороны в сторону.
– Отлично, мистер Холмс. Но, к сожалению, мы пока не можем назвать вам своих имен и воинских званий – у нас приказ.
– Я полагаю, бесполезно спрашивать, чей именно?
– Верно, сэр.
– Пора отправляться, – резко сказал второй.
– Конечно, – ответил Холмс, подходя к одному из средних купе вагона. – Но помните, юноша, что скрытность – не всегда лучшая стратегия для сохранения тайны.
– Что вы хотите сказать, мистер Холмс? – с определенным негодованием спросил кислолицый молодой человек.
– Хочу сказать, что раз вы отказываетесь от разговора, мне придется полагаться на собственную наблюдательность, – ответил Холмс. – А она у меня гораздо лучше развита, нежели способность к светской беседе. Например, пока вы столь красноречиво молчали, я понял, что в вашей осанке навеки запечатлелась армейская выправка; и все же по вас не скажешь, что вам приходилось подвергаться значительным физическим нагрузкам или что вы много бывали на открытом воздухе. Поэтому несложно сделать вывод, что вы либо штабной офицер в невысоком чине, либо сотрудник военной разведки в чине более высоком. И какое из этих предположений в нашей ситуации кажется наиболее вероятным? – Неприятного типа это задело за живое, и Холмс подошел к нему. – Дружелюбная беседа порою служит самым лучшим прикрытием, и, несомненно, ваш коллега из военно-морского флота это уже понял. – Холмс постучал костяшками пальцев по груди армейского офицера, сказал: – Извольте это запомнить, – и вошел в вагон. – А вам, сэр, – добавил он, опустив окно и обращаясь ко второму молодому человеку, – я бы посоветовал, если, конечно, вы желаете преуспеть на вашем теперешнем поприще, избавиться от походки вразвалочку!
Молодой человек невольно засмеялся и с уважением оглядел нас с Холмсом, закрывая дверь купе.
– Приятной поездки, джентльмены, – сказал он, – и дайте нам знать, если мы можем чем-то быть полезны…
Он махнул рукой людям впереди и позади нас, поезд дернулся и тронулся с места.
Невзирая на веселость этого офицера, меня стали одолевать мрачные предчувствия – та тревога, что охватывает человека, когда ему неизвестно даже, кому он может доверять и почему; я нередко испытывал подобное в Афганистане, а теперь у меня возникло похожее ощущение в связи с этой поездкой. По мере нашего продвижения на север моей тревоге суждено было перейти в глубокую философскую скорбь и даже ужас. В начале пути мы с Холмсом бодрились, занявшись разгадкой оставшейся части Майкрофтовой телеграммы в попытке разрешить наше пари. Но в телеграмме осталось довольно мало темных мест. Фраза про «мистера Уэбли» никого не поставила бы в тупик (кроме разве людей, ничего не смыслящих в британском огнестрельном оружии). Майкрофт знал, что я беру свой армейский револьвер лишь на самые опасные вылазки, а значит, таким недвусмысленным намеком хотел сообщить, что наши противники опасны и жестоки. По правде сказать, предостережение было совершенно излишним, принимая во внимание судьбу, постигшую двоих людей, предположительно имеющих отношение к нашему делу. Странное упоминание ладони и «зачитанной судьбы» могло бы ненадолго сбить меня с толку, если бы я не знал, что по крайней мере один преступник из тех, с кем Холмсу приходилось сталкиваться, некий «Свинтус» Шинвелл Джонсон, имел привычку по временам носить с собой дьявольское уродливое орудие, именуемое «наладонным защитником»: полностью умещающийся в ладони однозарядный пистолет под укороченный патрон 32 калибра. Короткий ствол высовывался меж средним и безымянным пальцами, а спусковым крючком служил рычаг, на который нужно было нажимать пяткой ладони. Преступный мир Лондона перенял это оружие у чикагских бандитов, а Шинвелл Джонсон, будучи осведомлен об интересе Холмса к экзотическому оружию, даже подарил ему один такой после завершения одного особо трудного дела, над которым они работали вместе; но для чего Майкрофт советовал нам взять его с собой во дворец, мы с Холмсом так и не смогли догадаться. Однако распоряжения брата мой друг не ослушался, хоть и вверил это оружие мне по дороге на вокзал.
Мы перешли к следующему ребусу, а наш поезд к этому времени уже летел, гигантской шутихой пронзая чернейшую ночь, ибо с Северного моря налетела гроза, словно желая окончательно уверить нас в том, что расследование не сулит ничего хорошего. Фраза «Каледонию заказано два спальных», как мне показалось, имела двоякий смысл: она подтверждала (на случай, если бы мы еще не догадались), что наш путь лежит в Шотландию; в то же время наш противник (или противники) решил бы, что мы отбыли за границу на борту «Каледонии». Заглянув в «Тайме», мы обнаружили, что Майкрофт все предусмотрительно проверил: в самом деле, на следующий день пароход «Каледония» компании «Кьюнард» отправлялся из Саутгемптона в Нью-Йорк. Меня это слегка приободрило, ибо, как уже упомянул Холмс, мы знали, что некоторые талантливые и решительные преступники справедливо считали тайну переписки, хранимую английским телеграфом, лишь незначительной помехой для сбора информации о своих противниках. Поэтому я был бы счастлив, если бы кто-то из наших врагов поверил, что мы сейчас в Америке.
Начало последней строки телеграммы мы с Холмсом уже разгадали; я предположил, что окончание фразы служит лишь завершением аналогии, подтверждением того, что Майкрофт встретит наш поезд в «карантине» – так моряки называют место, обычно недалеко от порта назначения, где власти проводят осмотр судна, пассажиров и команды. В нашем случае эта точка должна быть достаточно далеко от Эдинбурга, чтобы Майкрофту хватило времени ознакомить нас со всеми подлинными фактами дела до прибытия на место. На этом телеграмма внезапно заканчивалась; при обычных обстоятельствах я был бы горд тем, что так ловко ее разгадал. Но нам в эту ночь предстоял долгий путь, и даже при той скорости, какую развивал паровоз, до границы с Шотландией оставалось еще немало. Похоже было, что нам не удастся скоротать это время сном или же каким-то иным способом избежать обсуждения мрачной темы, мельком затронутой Холмсом перед нашим отъездом с Бейкер-стрит, а она, между тем, вызывала у меня смертный ужас – а также, разумеется, сомнения в здравости рассудка моего друга.
– Это чудовищная история, Ватсон, – задумчиво говорил Холмс, довольный тем, что у него наконец было вволю табаку его любимого «бодрящего» сорта; табак уже тлел у него в трубке, и Холмс предвкушал погружение в детальный разбор жестокости человека к человеку, как иной мог бы предвкушать сытную и обильную трапезу. Правда, эксцесс, о коем Холмс намеревался говорить сегодня ночью, случился триста лет назад; но у Холмса своеобразное понимание добра и зла, и ему неважно, когда совершилось преступление, вчера или в прошлом году; напротив, тот факт, что правосудие так сильно запоздало, лишь заставлял его мозговые шестеренки крутиться быстрее. – Воистину чудовищная, но все же знать о ней в определенном смысле полезно, – продолжал он с оттенком презрения в голосе. – Наши современники привыкли думать, что елизаветинская эпоха – это Шекспир, Марлоу и Дрейк, выдающиеся литераторы и еще более выдающиеся патриоты. Мы забываем, что у этой эпохи была и оборотная сторона, довольно отвратительная, что в те годы на кострах сгорело куда больше англичан, чем играло на сцене всех театров вместе взятых; что шпионов-убийц, торговцев тайнами, было больше, чем героев, ступавших на палубы победоносных кораблей. Ведь и Марлоу встретил свою смерть не мудрым, престарелым поэтом, но юным тайным агентом, при исполнении служебных обязанностей, когда в глазницу ему вонзился кинжал другого шпиона.
– Но послушайте, Холмс, – запротестовал я, отчасти сердито; я всегда считал политические и исторические воззрения моего гениального друга несколько примитивными (до сих пор помню, как во время нашей первой встречи Холмс признался, что никогда не слыхал о Томасе Карлайле, и тем более не читал ничего из его трудов). Однако это никогда не служило источником раздоров между нами; хотя интерпретации Холмса страдали некоторой упрощенностью, они, как правило, не расходились с моими собственными чувствами. Но по временам он проявлял то, что я не могу назвать иначе как юношеским цинизмом, – а ведь любой человек с военным прошлым воспринимает обиды своей истории и своей нации именно сердцем, хотя умом, возможно, оценивает факты совершенно иначе. – Мы ведь говорим сейчас о Шотландии, а не об Англии.
- Мы говорим об особенно омерзительном преступлении, на которое преступники никогда не осмелились бы без поддержки влиятельных англичан, без тайного участия самой высокопоставленной интриганки, Елизаветы. Нет, Ватсон, у нас не выйдет положить эту кровавую трагедию в папочку с надписью «чего только не бывает в этой Шотландии» и забыть о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31