— Хорошо, когда о тебе помнят, — вздохнула Катя и открыла дверь.
Перед ней простирался довольно большой зал площадью тридцать-тридцать пять квадратных метров. Мебели было мало, и поэтому Кате, фотографу, человеку, привыкшему к законченной композиции, захотелось поставить сюда большой концертный рояль и непременно с поднятой крышкой. Вот тогда бы редакционная пьянка приняла законченно-живописный вид.
Ее появлению никто не удивился. На угловом диване разместилось семь человек, остальные сидели на стульях, собранных по всей редакции. Посчитать количество участников праздника не представлялось возможным. Люди сновали туда-сюда, кто-то взял со стола бутылку, стянул с углового дивана за руку девушку и потащил в соседнюю дверь. Все это напоминало сумасшедший дом.
Наконец, огромный старый магнитофон взревел двумя колонками, словно приветствовал появление в редакции нового человека.
— Садись! — крикнул кто-то Кате.
Ее тут же схватили за руку, и она оказалась на угловом диване, с которого уже не было никакой возможности выбраться. Рядом с ней оказались бородатый толстяк в расстегнутой почти до пупа рубахе и смазливая молоденькая девчонка, явно из технического персонала. Она даже не пыталась ладонями прикрыть колени, все время взвизгивала, когда толстяк запускал свою руку ей под юбку, пытаясь ущипнуть девчонку за ягодицу. В руке у Кати, словно по мановению волшебной палочки, появился стакан. И тут же в него полилось спиртное.
— Длинный ей, крученый! — кто-то закричал. — Длинный ей!
Бутылка пошла вверх, как капельница на штативе.
Струя растянулась метра на полтора, она начиналась на горлышке бутылки, а кончалась в высоком стакане или наоборот. Дергаться было опасно, алкоголь сразу хлынул бы на брюки.
— Хватит! Хватит! — воскликнула Катя.
— Я сам знаю, — пробасил мужчина, и струя оборвалась, словно ее обрезали острой бритвой.
Катя с ужасом смотрела на полный стакан, в котором застыла выпуклая, как линза фотообъектива, поверхность водки.
— Это штрафная. Кстати, кто ты? Такая симпатичная и нездешняя.
Ее сразу приняли за свою. Другой человек начал бы о чем-то спрашивать, оправдываться, извиняться — в общем, говорить невесть что, а Катя, словно тут и была, только отлучилась куда-то минут на десять и снова пришла и села к столу.
— Ну, что ты нам пожелаешь? — спросил толстяк, кладя потную руку на Катину спину.
— Здоровья, — сразу же нашлась Ершова, — и денег побольше, разных цветов.
— Вот это хороший тост, — загалдели вокруг, — с деньгами у нас, как всегда, туго.
Хотя по столу и по количеству алкоголя сказать подобное язык не поворачивался. Бутылки стояли не только на столе, но и на полу, на полках стеллажа, были и пустые, и отпитые наполовину.
Катя увидела, что у ее ног стоит спортивная сумка, в которой пристроились, как снаряды у орудия, бутылки в три ряда с одинаковыми винтовыми пробками.
— Это бронебойные, — сказал толстяк, перехватив ее взгляд, — о них все забыли. Это на случай атаки.
— Какой атаки?
— Мало ли что случится! Транспорт ходить перестанет, ночник закроется, электричество кончится… Всякое в жизни бывает.
— Сколько вы уже сидите? — наивно осведомилась Ершова.
Толстяк посмотрел на часы:
— Второй день.
— Второй день?
— Да, второй день. Как сели с утра, так и сидим. Никто не может уйти, закон у нас такой. Кто уйдет, тот сволочь.
Отпустили только беременных и больных.
— У вас какой-то терроризм! Вы что, заложниками всех держите?
— Мы все заложники зеленого змия, — и толстяк тронул ногой сумку, та отозвалась тревожным, жалостным звоном. Но это был не победный звон пустых бутылок, это был угрожающий звон, похожий на набат.
— Где ваш фотограф?
— Эдик, что ли?
— Да-да, Эдик.
— В своей комнатухе. Затащил туда сестру художника и, наверное, пытается совратить. Картинки ей всякие гнусные показывает, обещает на обложку сфотографировать.
Он всегда так.
— Да что я, Эдика не знаю! — засмеялась Катя.
— Ты лучше выпей.
— Хорошо, хорошо. Правда, мне…
— Тут подобные отговорки не принимаются, пьешь или не пьешь. Если не пьешь, то тогда и приходить не стоит, а уж раз пришла, значит, пей.
Катя чокнулась с толстяком, сделала несколько глотков.
Колонки ревели невыносимо. Это была дикая музыка, самый жуткий рэп, который только можно было вообразить. Орали, галдели, звенели. А иногда музыка смолкала и звучал голос президента: «Шта, расслабились?»
Наконец Катя улучила момент, когда толстяк отвернулся, и вылила стакан водки в кувшин с морсом. Толстяк этого не заметил, его взгляд упал на пустой стакан, и он сладострастно захохотал:
— Вот и молодчина, давно бы так!
Катя изо всех сил взялась изображать, что у нее перехватило в горле. Толстяк из того же кувшина быстро налил полный стакан и поднес собственной рукой ко рту Ершовой.
— Пей, пей, малышка, сейчас! полегчает. Водка не «левая», крепкая, мать ее так…
Катя сделала глоток, а затем, тряхнув головой, зашептала на ухо толстяку:
— Где тут у вас туалет? Я забыла…
— Туалет — это святое, — толстяк погладил себя по животу. — Правда, у нас разницы нет, женский или мужской, так что ты, когда зайдешь, поинтересуйся, есть там кто или нет, защелка месяц тому назад сломалась.
В туалет Катя не пошла.
Она соскользнула с дивана, и сразу же после этого, как две льдины в половодье, толстяк и худосочная девчонка сомкнулись. Кате даже показалось, что у худенькой девушки что-то внутри хрустнуло.
Оглянувшись у двери, она увидела, что у толстяка и у ее соседки стаканы вновь пустые.
— Где Эдик? — поинтересовалась она у двух девиц, все еще куривших в коридоре.
— Прямо и налево; напротив туалета.
— Ага, спасибо.
Катя прижала сумку к бедру и двинулась к двери фотолаборатории. Та, естественно, оказалась запертой, и Кате пришлось колотить в дверь, обитую железом, изо всей силы, пока, наконец, оттуда не послышался недовольный голос.
— Чего надо? Сейчас ее отпущу.
— Эдик, открывай! — крикнула Катя.
Голос фотографу был не знаком. Он открыл дверь и зажмурился, слишком уж ярким был свет после темной фотолаборатории, где горело лишь пару красных фонарей.
Девица поправляла колготки, делала это абсолютно спокойно, ничуть не смущаясь.
— Екатерина Ершова? — наконец произнес Эдик.
— Я.
— Вот видишь, узнал. Каким ветром тебя сюда занесло, какими судьбами закинуло?
— Да я, собственно говоря, здесь в Питере по одному делу.
— По делу? Заходи. Эй, малышка, сбегай, пожалуйста, за бутылкой, да пару бутербродов прихвати. Заходи, заходи.
Эдик сразу же изменился, словно на него вылили ушат холодной воды. Он тряс головой, протирал глаза и хмурился. Подобную гостью увидеть в своей затрапезной лаборатории он никак не ожидал. Екатерина Ершова в кругах, где вращался фотограф, была человеком известным, ее имя было у всех на слуху.
— Присаживайся вот сюда, — Эдик сгреб фотографии с глубокого кресла. — Присаживайся.
— У тебя кофе есть? …
— А ты что стоишь, глазами хлопаешь, как таракан?
Быстро! Потом колготки поправишь. Бегом! Принеси то, что я тебе сказал. Кофе, Катя, я сейчас сделаю. Ты меня извини… Видишь, какой бардак в редакции творится? Как с цепи сорвались. Два месяца не пили. И вот, как всегда, премию получили, номер сдали и решили на всю катушку, как в былые времена, оттянуться по полной программе.
— Понятно. Мне все это понятно. Слушай, у тебя аппаратура работает?
— Конечно, работает! Ты же видишь, какая у меня аппаратура?
— Вижу, вижу, нормальная. И у меня когда-то такая была.
— Сейчас у тебя, наверное, классная, самая-самая, последний писк?
— Ну, не самая-самая, недовольно приличная.
— Видел твои последние работы, ты меня, как всегда, удивляешь. Да и не только меня.
С Эдиком Катя познакомилась три года назад, когда в Питере была ее выставка и журнал посвятил ей целый разворот. Эдик тогда сфотографировал ее, и фотография получилась удачная. Кате этот снимок нравился, вернее, она нравилась сама себе на снимке Эдика.
Через пару минут появилась девчонка с размазанным ртом, похожим на большую кровоточащую рану.
— Ну и вид у тебя гнусный! — рассмеялся фотограф, обращаясь к своей подруге.
— Сам виноват, — отрезала она.
— Это Ершова, слыхала о ней?
— Не-а, не слышала. А она кто?
— Фотограф.
— Всего лишь? — фотограф в иерархии этого журнала занимал место где-то между корректором и техническим редактором.
— Она настоящий фотограф. Равных ей здесь нет.
Эдик сказал эти слова так, что не поверить было невозможно. И его подружка посмотрела на Катю, уже не скрывая удивления, с затаенным уважением во взгляде.
Катя лишь улыбнулась в ответ, дескать, Эдик, как всегда, преувеличивает и привирает.
— Ну что, выпьем. Катя, за встречу?
— Нет, пить я не буду. Я хочу у тебя в лаборатории хотя бы часок поработать. Мне надо две пленки отпечатать, выручишь?
— Не вопрос, — сказал фотограф, понимая, что отказать Ершовой он не сможет. Ведь они были специалистами в разных весовых категориях, и Ершова, если говорить музыкальными терминами, являлась маэстро, а Эдик, в лучшем случае, ударником в небольшом симфоническом оркестре, которому доверили две тарелки и треугольник.
— Какая у тебя есть бумага? — Ершова уже распоряжалась в лаборатории, словно была здесь хозяйкой, приехавшей после месячной отлучки, а Эдик — всего лишь квартирант, который все здесь привел в беспорядок.
Эдик с готовностью принялся вытаскивать ящики из письменного стола, раскладывал прямо на полу пачки разноформатной фотобумаги.
— Какая оптика у тебя к увеличителю?
Пришлось открывать сейф, вытаскивать цилиндрические коробки с телеобъективами. Девица сразу же почувствовала себя лишней в этой компании. Она понимала:
Эдик уже не променяет Катю на нее, ведь разговор зашел о профессии, а для журналиста, пусть даже пьяного, профессия превыше удовольствия, это самый высокий кайф.
Катя говорила и действовала напористо — так, чтобы Эдик не успел спросить, что же, собственно, ей надо напечатать.
— Так, это мне пригодится, а эти пачки можешь сразу выбросить в мусорную корзину, эти три объектива оставь.
У тебя реактивы свежие или лучше развести новые?
— Да нет, что ты, — Эдик готов был перекреститься, — только сегодня утром развел.
— Сегодня? — усомнилась Катя. — Вы же два дня как пьете!
— В самом деле? — изумился Эдик и посмотрел на девицу.
Та с готовностью кивнула:
— Точно, уже второй день.
— А я-то сижу в своей конуре. У меня тут ни дня, ни ночи — улица Красных фонарей.
— Вот, я и вижу, что улица Красных фонарей, — Катя посмотрела на девицу. Та под ее пристальным взглядом почувствовала себя неловко и принялась обтягивать короткую юбку. — Кофе, пожалуйста, сварите.
Девушке польстило, что такая важная гостья, как Ершова, обратилась к ней на «вы»:
— Сейчас посмотрю. Водки — это не проблема, а вот кофе…
— Кофе у меня там, в сейфе, вместе с объективами, — Эдик с готовностью принялся помогать девице.
Он достал из сейфа картонный цилиндр, заклеенный скотчем, на котором было написано фломастером «Не проявленные пленки».
— Я специально так держу, чтобы никто не залез. А то, ты же знаешь наших, они пьют все, что можно проглотить, и трахают все, что шевелится.
— Да, да, знаю. Но меня сейчас интересуют работа и кофе Воткни глянцеватель, пусть прогреется Вспыхнули лампочки, тихо загудел электромотор, и зеркальный барабан, вздрогнув, медленно провернулся.
— А теперь пошли все вон, — не отрывая взгляда от рамки под фотоувеличителем, произнесла Катя. — Через час я освобожусь, скажи, чтобы никто не заходил.
Эдик даже не пытался просить остаться и посмотреть, как работает Ершова. Он понимал, что это святое, что-то сродни священнодействию, молитве, медитации. Он на цыпочках двинулся к выходу и поволок за собой любопытную девицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50