Не забывай, о чем я спросил тебя. Ответ чрезвычайно важен. Не откладывай его. Встретимся вечером в кино, а сейчас... много дел.
Марал расстегнула ремешок от часов, пока слушала, потом снова застегнула, через силу улыбнулась Хаиткулы.
После того как она уехала, из Керки вернулся Пиримкулы-ага с известием о том, что Худайберды Ялкабов признался.
После ареста Худайберды Ялкабова дела Палты Ачиловича все же продвигались медленно — Худайберды ни в чем не признавался. Палта Ачилович не падал духом и через день ездил в Керки, где в присутствии Пиримкулы Абдул-лаева в своем рабочем кабинете задавал арестованному одни и те же вопросы. Он хотел добиться результатов, не прибегая к тем новым данным, которые Хаиткулы привез из Ашхабада. , Но оказавшись в Керки в день ссоры с ним, следователь повел себя по-другому.
— Ну, земляк, сегодня у нас с вами достаточно времени поговорить спокойно и всерьез.— Палта Ачилович раскинул руки, как бы касаясь ими стен кабинета, куда ввели Худайберды.— Разговор за дастарханом— это совсем не то, дорогой.— Он выложил на стол кипу бланков для ведения протокола допроса, но не спешил их заполнять. Включил магнитофон.— Да-а-а... Сейчас все будет по-другому и лучше... Это дома можно нас дурачить и даже оскорблять. Но
у нас есть и выдержка, и терпение... Сможете мне сказать, кого любил Бекджан?
Худайберды в ответ только тихо повел головой в сторону. Палта Ачилович понял это движение как отрицательный ответ.
— Кого вы любили?
— Назлы.
— А Назлы кого любила?
— Не знаю.
— Эту фотографию кто и когда вам вручил? Постарайтесь точно вспомнить.
— Бекджан. Второго марта пятьдесят восьмого года.
— Где он ее вам передал?
— У себя дома. Я об этом и раньше говорил. Не люблю повторять одно и то же.
— А я люблю. И не стыжусь этого своего недостатка... Бекджан знал о том, что вы любили Назлы?
— Знал.
— Знал и не придавал этому значения? А может быть, он узнал об этом после второго февраля? Что вы на это скажете? — Палта Ачилович вынул из ящика стола заранее приготовленное заключение графической экспертизы и вместе с фотографией Бекджана, перевернув ее предварительно оборотной стороной, положил его перед Худайберды. Протягивая ему бумагу и фотографию, он немного взвесил их на ладони, как бы убеждая допрашиваемого в весомости этих документов.— Почитайте!
Худайберды, прочитав заключение эксперта, быстро ответил:
— Ну, дурость... Сделал, не подумав...
Палта Ачилович сидел, наклонив голову к правому плечу. Он не ожидал, что Худайберды так быстро признается в подделке надписи; он продолжал:
— Да, да-а... Настоящие мужчины предпочтут лжи смерть. Сознаюсь, когда я впервые встретился с вами, вы не произвели на меня хорошего впечатления. А вот теперь начинаете нравиться. Взялись за ум, начинаете признаваться. Кто говорит правду, тот всегда остается в выигрыше... Значит, подпись на обороте фотографии вы исправили со второго февраля на второе марта, правильно?
— Да, это так.
— Кому же предназначалась эта фотография, Худайберды Ялкабович?
— Назлы...
— Как же она попала к вам?
— В день свадьбы Назлы принесла ее к нам вместе с другими вещами. Она так и осталась у меня...
— Да-а-а! Хорошо!.. Я еще вот о чем все время хотел у вас спросить, да забывал... Я как-то сомневаюсь... вы такой здоровенный парень, а не смогли сами заколоть барана! Деревенские ребята, как подрастут, обязательно овладевают этим искусством и у себя дома сами режут скотину. Почему же вы этого не сделали в тот день, четвертого марта пятьдесят восьмого года?
— Лучше, когда скотину режет кассап.
— Живет рядом с вами такой?
— Если хотите узнать, почему тогда я попросил заколоть барана не Сапбы-агу, а Гуч Эйе, отвечу: у Сапбы-аги тяжелая, как у нас говорят — несладкая, рука.
— Да-а-а, бывает... Может быть, вы и правы. Сможете это доказать?
Худайберды ничего не ответил, а у Палты Ачиловича мелькнула мысль, что он сам слишком много говорит, больше чем допрашиваемый, а должно быть наоборот. Не повторяя старого вопроса, он задал новый:
— Вы, я вижу, умный человек... Если бы, например, вы стали писателем, с чем бы вы сравнили ложь?
— Ни с чем, кроме как с ложью. Ложь есть ложь.
— Да-а-а... Но все-таки и по-другому бывает: ложь бывает непохожа на ложь, ложь бывает интересней, приятней правды. Вы, кажется, хотите себе это внушить... Можно поверить, что Гуйч Эйе вы подозвали просто так, без умысла против Бекджана. Но куда же девался Бекджан? То, что он любил Назлы, а у вас супружеская жизнь с ней не получилась,— это очень неприятный для вас факт.
Маленькие глазки Худайберды сделались крохотными, взгляд их стал острым, плечи его поднялись и сразу же опустились,.— было видно, что только большим усилием воли он заставляет себя сидеть спокойно.
Палту Ачиловича этот взгляд насторожил, но, как ни в чем не бывало, он продолжал говорить тем же бесстрастным голосом:
— Люди говорят, вы провели только ночь с ней, а утром прогнали...
Теперь и Палта Ачилович не мог выдержать взгляда Худайберды, никто бы, наверное, не выдержал... Он встал, сунул руку в карман брюк, продолжал тем же тоном:
— ...Сколько денег выброшено на ветер.... После этого, если человек разъярится, я думаю, он не отвечает за себя. Если бы я был на вашем месте...
— Хватит.— Худайберды сказал это так тихо, что Пал-та Ачилович ушам своим не поверил. Если бы Худайберды заорал на него, было бы понятно. А что кроется за этим?
Палта Ачилович закурил л, пока не докурил сигарету, пока не погасил ее, вопросов не задавал. После передышки спросил:
— Значит, не выгоняли жену? — Нет. Сама ушла.
— Сама? — Следователь искренне удивился.
— Сама. Я не знал, вернее — не верил, что Назлы не хотела идти за меня. Был уверен, что согласна. Мне говорили: «Не любит она тебя». Она даже написала письмо мйе. Но я не верил, не хотел верить. И никто бы меня не заставил в это поверить, сам аллах!.. А когда мы остались в ту ночь с ней вдвоем, она сказала: «Худайберды, ты, может быть, и самый лучший человек на свете, но я тебя не люблю. Это правда. Не разбивай счастье себе, не разбивай другим...» Мы с ней всю ночь проговорили. Я и так, и эдак... Не помогло. Помню, под конец сказал: «Подумай, что люди скажут... Не поздно ли приняла такое решение?»
— А она?
— Нет, говорит, не поздно.
— Она тогда не сказала, что любит другого?
— Нет, не сказала. Я и не спрашивал... Рано, под самое утро, ушла домой.
— А что об этом люди гоаорили?
— Ну, сами знаете, что в таких случаях они говорят. Девушке редко кто верит. Это еще ничего, бывало и хуже...
— Почему как следует не познакомились с девушкой до свадьбы?
— Я что-то чувствовал и боялся услышать от нее те самые слова, которые она мне потом сказала... В другом случае никакие уговоры не помогли бы, я ведь такой... Но тогда ночью понял, что Назлы совсем особая девушка, не из робких. Понял, что она меня никогда не полюбит.
— Удивляюсь, дорогой, чего ты теперь не женишься...
— Не могу ее забыть.
— До сих пор?
— Да... Особенно такой, какой она была ночью, пока мы говорили с ней. Стоит перед глазами, будто это было вчера... Другой такой девушки нет на свете. Нет и не будет...
— Вижу по лицу, говоришь правду. Но, извини меня, у нас есть веские доказательства...
Худайберды высоко поднял подбородок — впервые за все допросы.
— Вы правы, следователь! Бекджана убил я! Я!
Последнее «я» он выкрикнул так громко, что его услышали милиционер и Пиримкулы-ага, остававшиеся за дверью. Милиционер открыл дверь, вопросительно посмотрел на следователя. Увидев его, тот тихо сказал:
— Уведите.
Признание Худайберды застало ашхабадского инспектора врасплох — он-то был уверен, что все же стоит на верном пути, что держит в руках многие нити, которые давали ему возможность медленно, но верно распутывать весь этот зловещий клубок.
Настроение у лего было пасмурным, когда вместе с Пи-римкулы-агой, в свою очередь ошеломленным тем, что убийца был односельчанином Бекджана, шел в дом Най-мираба, куда их пригласил сам хозяин.
Если в туркменском ауле затевается той, то заранее — за день, за два — собирается генеш — совет старейшин и других уважаемых людей, а также тех, кто должен будет обслуживать на предстоящем празднике гостей. На этот раз генеш собрался у Най-мираба, ведь это его сын женился на сестре Марал Веллековой.
Най-мираб предоставил в распоряжение гостей весь дом. В комнатах за дастарханами сидели приглашенные и в ожидании запаздывавших тянули из пиал чай и вели неторопливый разговор.
Хозяин то и дело выглядывал во двор: не идет ли Ха-иткулы с товарищами? Увидев его и Пиримкулы-агу, спросил:
— А где Палта Ачилович? С ним мы как будто не ссорились... Или он заболел?
Хаиткулы ответил:
— Яшулы, он уехал в Керки, дня три там пробудет, может быть, успеет на той...
— А, неужели поехал мириться с женой? Это было бы хорошо, иним. Если бы так, то я на него не буду в обиде. Приедет на той, и хорошо.— Най-мираб проводил гостей на почетные места. Они поздоровались с теми, кто уже пил чай, а Най-мираб их представил: — Пиримкулы-милисе (милиционер) свой человек. А этот молодой человек — ашхабадский - инспектор Хаиткулы Мовлямбердыев, который раскрыл уголовное дело десятилетней давности, — может, слыхали?
Новое расследование ни для кого не было новостью, и все, разумеется, знали, что Худайберды Ялкабов арестован. Никто, правда, не знал, что он признал себя убийцей. Но многие не знали, кто ведет следствие, поэтому на Хаиткулы смотрели сейчас по-разному: кто дружески, кто неприязненно, а кто и вовсе не проявляя никакого любопытства.
После слов Най-мираба Хаиткулы почувствовал себя стесненно, но, не показывая этого, занялся чаем, про себя же решил: «Сейчас начнут спрашивать».
Так и случилось. Старик в красном шелковом халате, с белым, совсем круглым лицом, на котором было написано довольство, снял шапку, положил ее себе на колени.
— Сынок следователь, мы люди деревенские, законов не знаем.. Ходит слух, что власти прощают того, кто десять Лет скрывался и не попал в руки правосудия. Правда это или брехня? — Старик поднял глаза на Хаиткулы.
Хаиткулы собрался было ответить, как случилось то, что сразу положило конец всем вопросам и ответам. Сидевший рядом со стариком, задавшим вопрос, другой аксакал вдруг так и покатился со смеху. Он заливисто смеялся, широко раскрыв зеленые от пропитавшего их наса губы, между которыми виднелись только два сохранившихся зуба. Его смех тут же передался другим. Виновник веселья не замечал, что концы густой бороды на худом его лице попали в пиалу и намокли как бахрома, он смеялся и смеялся... Старик же, задавший вопрос Хаиткулы, нахмурился, но долго оставаться серьезным не мог и он. Общий смех захватил и его — губы запрыгали, затряслась борода.
Кара-ага, зачинщик этого веселья, внезапно прекратил смех и сделал строгое лицо. Он сердито смотрел на соседа.
— Что ты ржешь, как верблюд, объевшийся колючек? Если ты думаешь, что Кара, который никогда никого не боялся, да и сейчас не боится, вышел на пенсию и уже ни на что не годен, то ошибаешься. Когда ты еще был подпаском в песках и наступал себе на штанины, Кара строил колхоз, не забывай этого. Что ты лезешь раньше других со своими вопросами? — Он сказал это и поднес свою иссохшую руку к самому подбородку того, к кому обращался. Потом вдруг поднялся, хотел уйти, до постоял, постоял, оглядел комнату д людей, сидевших вокруг дастархана, и снова сел, отвернувшись от. соседа и бормоча; — Ладно, Ленгер, не буду с тобой связываться, когда вокруг столько народа, но учти: после сегодняшнего дня там, где будешь ты, не будет меня, а там, где буду я, там нечего делать тебе.
Когда дело приняло серьезный оборот, общий смех разом стих, словно вспыхнувшая и тут же погасшая спичка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24