Итак, вести о благополучном исходе судебного процесса меня обрадовали, однако то, что ты сообщаешь о состоянии твоего здоровья, не могло не насторожить меня. Мой друг, не следует так легкомысленно относиться к болезни! Ты еще не знаком с нашим бретонским климатом, который по первому впечатлению представляется мягким и благоприятным для здоровья. О, как коварно и обманчиво это первое впечатление! Морской климат, конечно полезен, но извечная сырость, которая господствует в наших краях, может весьма пагубно сказаться на человеке, к ней не привыкшему. Любая, даже самая незначительная простуда, а еще в большей степени та, которая сопровождается жаром и лихорадкою, может перейти в длительный кашель, который потом нелегко излечить. Так что не скупить на врача, милый мой, и не пытайся лечить все болезни местной яблочной водкой, как это делают крестьяне.
Но довольно с меня наставлений. Лучше я позабавлю тебя одним происшествием, которое нейдет у меня из головы даже теперь, по прошествии двух недель после случившегося.
Как я сообщал тебе ранее, Ив, мой кузен, с которым ты изволил познакомится три года тому назад, унаследовал небольшой замок в Керзервенн, женился, и, кажется навсегда решил осесть в этой приятной и живописной местности. Кузен мой небогат, да и наследство ему досталось сомнительное, не замок, а одно название. О, ты не знаешь, что такое нижнебретонская знать! Это люди, которые немногим отличаются от местных крестьян как по доходам, так и по образованию. Я ни в коей мере не стремлюсь принизить достоинства моего кузена, напротив, я всячески восхищаюсь простотой и скромностью нравов, царящих в отдаленных от больших городов уголках нашей милой Бретани. Люди здесь не развращены роскошью, они живут скромно и весело, в труде и в молитвах… Однако их религиозное чувство не всегда уберегает их от греха, к тому же Ив как был, так и остался богоборцем, в чем я и имел возможность убедиться.
Итак, я прибыл в Керзервенн поздно вечером. Дорога была ужасной, я отбил себе зад, пока проехал по всем ухабам, которыми так богаты наши дороги! О, эти нижнебретонские дороги! Пожалуй, ни в одной стране мира, включая самые отдаленные, не найдешь ты таких скверных дорог! Как только пойдет дождь (а он в нашей сырой местности идет чуть ли не каждый день), путь превращается в сплошное грязное месиво. Стоит этому месиву чуть подсохнуть, и любой проезжающий экипаж вздымает тучи пыли; осенью и зимой же грязь смерзается неровно и бедный путешественник вынужден подпрыгивать и метаться, то и дело приземляясь на жесткую скамью. Вот такой нелегкий путь проделал я до Керзервенн, где нашел моего кузена в добром здравии. Он встретил меня весьма радушно и тут же познакомил меня со своею женою, премилым созданием семнадцати лет от роду. Она оробела при виде меня, и от того казалась еще прекраснее. Щеки ее были румяны подобно спелым яблочкам, белые кудри придавали ей поистине ангельский вид. Она была воспитана и любезна, несмотря на свое довольно скромное происхождение. Глядя на ее полную грудь и круглый живот, я предположил, что она намеревается продолжить славный род Ле Пеллетье, и не ошибся в своем предположении.
Кузен мой болтал без умолку, он провел меня по всем помещениям, хвалясь обустройством замка. Скажу тебе, друг мой – разумеется, то, что я сообщаю тебе, я не осмелился высказать вслух при моей кузене и его очаровательной супруге – тот монастырь, где мы воспитывались, кажется мне после посещения замка Керзервенн весьма уютным и обустроенным с учетом удобства в нем проживающих. Как описать тебе состояние замка? Вообрази старинное строение (а постройка, думается мне, была возведена сразу после окончания Столетней войны), готовое вот-вот обрушиться; крыша его перекосилась и протекает в нескольких местах; стены держатся на молитвах обитателей замка, а все столбы и балки прогнили так, что мне страшно было прикоснуться к ним рукою.
Впрочем, радушный прием хозяев и сытная еда несколько скрасили неблагоприятное впечатление от сего исторического здания. В камине был зажарен специально для меня молочный поросенок; слуга принес на стол несколько бутылей местного сидра.
О, если бы ты знал, что за сидр пил я в Керзервенн! Золотистый, нет, янтарный, чуть терпкий, игристый, он пощипывал язык и оставлял после глотка приятный привкус. Он опьянял мягко и незаметно, так что все вокруг вдруг становилось добрым и приятным, и я не замечал уже ни сырости, ни пятен плесени на стенах, ни гнилых перекрытий над головой… Разговор становился все более увлекательным, а моя новоиспеченная родственница казалась самой прекрасной женщиной на свете…
… Воздействие сидра на наше грешное тело тебе известно. По прошествии некоторого времени я ощутил сильный зов природы и вынужден был осведомиться, где находится то самое место, куда мне следовало отправиться, чтобы сделать то, что за меня исполнить никто бы не смог. Хозяин замка встал из-за стола и, проводив меня на крыльцо, указал в дальний угол сада, весьма, надо сказать, запущенного. Я поблагодарил его и отправился, куда мне было указано, дабы выполнить свой долг перед природой. С превеликим трудом отыскал я указанное строение, скрытое густыми зарослями. Войдя туда, я ощутил, что долг мой перед природой серьезнее, чем я предполагал ранее, и уселся, намереваясь предаться размышлениям в уединении.
Прошу простить меня заранее, любезный мой, за включение столь низменных и не совсем пристойных подробностей в мой рассказ, однако без них он теряет весь смысл. Итак, по прошествии некоторого времени я стал озираться в поисках бумаги, тряпки, или хотя бы пакли для достойного завершения моего дела. Ты смеешься, когда читаешь эти строки? А мне, представь, было не до смеха. В Керзервенн читают и пишут мало, бумага в этих краях дорога, а уровень гигиены столь низок и примитивен, что я готовился к самому худшему. Сквозь щелочку между плохо пригнанных досок проникал слабый луч заходящего солнца, и разглядеть что-либо было нелегко. Однако взгляд мой упал на какую-то изодранную рукописную книгу. Страницы в ней были небрежно вырваны и сомнения в том, для чего эта книга использовалась, у меня не возникало. Ты знаешь, сколь трепетно я отношусь к книгам, в особенности старинным, но тут я решил все же продолжить надругательство над рукописью, ибо другой возможности привести себя в надлежащий вид у меня не было. И все же перед тем, как решиться на это, я решил поднести изорванные страницы к глазам и прочитать, что же за книга попала у хозяев замка в такую немилость. При тусклом свете последнего луча солнца, чудом пробившегося в место моего уединения, я разобрал несколько строк, написанных на столь нелюбимом тобою нижнебретонском наречии. Знал бы ты, ЧТО ЭТО БЫЛИ ЗА СТРОКИ! Руки мои задрожали. Я был невольным соучастником наихудшего из святотатств. Не веря себе, я перечел еще раз. Да, ошибки быть не могло. Я держал в руках обрывки Евангелия на бретонском наречии! Я ужаснулся при мысли о том, что мог бы по рассеянности использовать страницы из книги, не удосуживаясь их прочесть.
Кто и зачем кощунственно поместил сюда Книгу, чтобы таким непристойным образом опозорить ее? Сомнений не было, кто-то решил над нею надругаться, ведь судя по ее виду, она предназначалась явно не для чтения. Я вознегодовал и решил пренебречь телесной чистотою ради чистоты духовной. Я бережно обнял книгу и вынес ее из позорного заточения на свет Божий. Бредя по саду, я рассматривал свою находку. Увы! Жители Керзервенн оставили лишь десяток нетронутых страниц, остальные же были порваны и использованы. Я был сокрушен.
Когда я вошел в залу, кузен заметил перемену в моем лице. Он спросил, что со мной произошло, и предположил, что слишком жирная свинина успела навредить моему желудку. Я уверил его в том, что здоровье мое безупречно и выложил на стол найденную мною изуродованную книгу. Кузен мой поморщился и попросил убрать "это" со стола подальше, так как от "этого" прескверно пахнет отхожим местом, а жена его, в нынешнем ее положении, не переносит подобные запахи. Я потребовал объяснений относительно книги. Кузен пожал плечами, назвал меня попом-мракобесом (ты же знаешь, что он сам ни во что не верит), и обещал рассказать историю этой книги с условием, что я немедленно уберу ее со стола.
Я бережно убрал со стола поруганную Книгу и отнес ее к себе наверх в комнату, которую мне отвели. Спустившись вниз по старой скрипучей лестнице, которая готова была рухнуть подо мною, хотя я не считаю себя излишне тучным, я застал супругов за каким-то оживленным спором, который прервался тут же, как только я оказался подле них. Кузен выглядел взволнованным и раздраженным.
– Помолчи, Маргарита, – сказал он отрывисто, и обратился ко мне: – Моя жена просто помешана на всех этих поповских историях. Как и обещал, я расскажу Вам про эту книжицу.Я думаю, что Вам, дорогой мой кузен, как и всем, кто занимается нашими скромными и никому не нужными нижнебретонскими рукописями, известно имя Жана Юэльвана.
– Разумеется, – отвечал я, – Он был священником в Брие с 1679 по 1684 год…
– Хорош священник! – перебил меня мой собеседник, – До того, как он принял сан, успел побывать и моряком и мушкетером, и, наверное, много пролил крови человеческой, прежде чем заделаться спасителем душ. Я-то знаю, в семье до сих пор о нем много чего рассказывают.
– В семье? А разве он нам родственник? – удивился я.
Нам – нет, – сухо отвечал мне кузен, – а вот Маргарита (так звали его красавицу-жену) состоит с ним в дальнем родстве.
Тут мой кузен пустился к такие генеалогические изыски, которые утомили бы тебя, возьмись я их пересказывать. У нас в Бретани почти все друг другу родственники: издавна в семьях рождалось помногу детей, пятнадцать, а то и двадцать потомков – и в наши дни не редкость. Боюсь, что твои парижские приятельницы, которые всеми силами противятся воле Божьей и природе человеческой, дабы произвести на свет как можно меньше отпрысков, пришли бы в ужас, узнав о нашем бретонском чадолюбии. Следовательно, когда люди женятся между собой, то у каждого в придачу к нескольким десяткам собственных родственников, прибавляется еще столько же со стороны супруга или супруги. Поэтому родство Маргариты с Жаном Юэльваном меня ничуть не удивило.
Закончив свой рассказ о родственниках, кузен продолжал:
– Думаю, что тебе известно, что Жан Юэльван, в точности как и ты, был помешан на старинных бретонских рукописях. Больше того, она сам считал себя литератором и не поленился написать тринадцать томов какой-то галиматьи. Он так любил изводить чернила и бумагу, что сделал несколько списков перевода Библии на нижнебретонское наречие.
Сердце мое учащенно забилось. Я всегда волнуюсь, когда нападаю на след какой-нибудь новой рукописи. А такое сокровище, как Святое Писание на нашем родном языке, я давно мечтал найти. Я знал, что кто-то когда-то создал такой перевод, частью в стихах, а частью в прозе. В семнадцатом столетии наши священники предлагали даже ввести богослужение на родном для их народа языке – почему мы должны отдаляться от своих же прихожан, которые клюют носом во время мессы только потому, что ничего не понимают из нашей латыни? Почему Святое Писание доступно лишь тем, кто умеет читать по-латински? Прав был Жан Юэльван – надо было дать крестьянину в его заскорузлые руки такую Библию, которую, даже будучи полуграмотным, он мог бы прочесть и пропустить через сердце. Но в то время, как ты знаешь, делами церковной реформы ведали Иезуиты, и многие из них – увы! – вместо того, чтобы дать народу возможность потянуться к религии, подобно школьным учителям, вбивали в их головы свою доктрину, пытаясь таким образом "просветить их". Они запретили издавать Библию на нашем родном наречии, назвав ее еретической.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47