Иза больше не могла выслушивать подробности, объяснения этого человека. Она чувствовала сейчас себя так же, как в тот день, когда Бэлла впервые шевельнулась в ее лоне. Такое слабое движение, глубоко внутри, как будто бабочка расправляла крылышки. Жизнь. И от этого трепета жизни возбуждение и надежда пронзили ее существо.
– Извините, – сказал он. – Я не думаю, что могу вам чем-то еще помочь.
– Мистер Рассел, вы помогли больше, чем можете себе представить.
Для человека, которого люди склонны были воспринимать со смесью страха и тревоги, больничный психолог был необычно взволнован. Терапевтическое воздействие уик-энда – он охотился на фазанов – начинало проходить, нора было переключаться на работу и отправляться в наступление на эмоциональные и психические расстройства. Его попросили немедленно заняться с пациенткой, которую, кстати говоря, следовало бы уже знать достаточно хорошо, но разве можно требовать, чтобы он тратил силы на каждого больного, когда денег на здравоохранение в стране выделяется мало, как никогда? Пациентка эта, судя по карточке, хорошо поправлялась, и вдруг становится очередной невротичкой, цепляющейся за свои иллюзии.
Иза сидела в его кабинете, маленьком и слишком тесном. Перед ней на краешке стола примостился психолог, обеспечивший себе таким образом доминирующие позиции. За ним в кресле сидел ее невропатолог Уэзерап, а за спиной Иза ощущала присутствие представителя больничной администрации. Она была окружена со всех сторон.
Психолог помахал перед лицом Изы очками. Когда он попадал в затруднительную ситуацию, то всегда делал это, как бы подчеркивая свою мысль. У него была странно плоская переносица, и в минуты задумчивости он становился похожим на сову. Но Изе, смотревшей на него снизу вверх из своего неудобного продавленного кресла, он сейчас напоминал преследующего добычу канюка.
– Послушайте, миссис Дин, Иза… – Он попытался улыбнуться и наклонился вперед, полагая, что так его слова будут носить более доверительный характер, но на самом деле еще больше напомнил пациентке собравшегося позавтракать хищника. – Возможно, это моя вина. Мне следовало поговорить с вами раньше, но я не надеялся, что вы так быстро придете в себя. Вы должны понять, что испытываемые вами чувства вполне естественны. Вам трудно смириться с потерей ребенка. Вы не смогли оплакать его по-настоящему. Ужасное чувство: вот она тут, с вами, а в следующее мгновение – потому что для вас это было именно следующее мгновение – оказывается, что она давно умерла и вы даже не имели возможности проститься с ней. Мы понимаем, действительно понимаем.
Он обхватил себя руками за плечи, очки сползли на кончик носа.
– Но вы должны понять, что здесь, в Англии, мы не допускаем таких ошибок.
У него были покровительственные манеры, свойственные многим общественным деятелям, у которых она брала интервью, а они в это время рассматривали ее ноги или грудь под блузкой, не в состоянии признать, что женщина может оценить или даже всерьез заинтересоваться глубиной их ответов. Частенько из-за своего мужского шовинизма они теряли бдительность, выдавая гораздо больше, чем сказали бы журналисту-мужчине. Этому, правда, выдавать было нечего, кроме извинений и банальностей.
– У нас, видите ли, разработана система, – продолжал он. – На каждого пациента надевают пластиковый браслет с именем и фамилией, как только он поступает в больницу, и браслеты остаются на руке до момента выписки. Он не может упасть или потеряться, его можно только срезать; путаница исключена. Вы должны нам поверить.
Но Иза не верила.
– Мне кажется, я читала где-то недавно, что родители ушли из родильного дома с чужим ребенком.
– Но это произошло в Америке?
– Полагаю, в Борнемуте.
– Да, я тоже слышал о подобных случаях, хотя они происходят очень редко, даже в Америке. Но такого никогда не было в Англии.
– Это было в Борнемуте, – упрямо повторила Иза.
– Но не в нашей больнице, миссис Дин, – подключился представитель администрации. Подвергать сомнению означало критиковать, а эта женщина подвергла сомнению систему. – Не было двух младенцев. Был только один, ваш. Так что, боюсь, вы заблуждаетесь.
– Недоразумение с цветом волос просто аберрация памяти, Иза, – включился Уэзерап. – В конце концов, цвет волос и тому подобные вещи не вносятся в регистрационную книгу. Это недоразумение. Боже мой, после такой аварии… – Он сделал попытку отвлечь ее, пошутить, но смешок застрял у него в горле, как только Иза пронзила его прямым цепким взглядом своих зеленых глаз.
– Мне бы хотелось задать вопросы другим работникам больницы. Сестрам, которые дежурили в ту ночь.
– Пожалуйста, если вы хотите. Пусть это станет частью вашего лечения.
– Лечения? Чтобы забыть?
– Чтобы примириться с фактами, Иза, – твердо сказал Уэзерап.
– Джентльмены, у меня нет намерений ни с чем мириться, пока я не выясню все эти, как вы выразились, несообразности .
– Но их не существует! – запротестовал администратор, в нетерпении повысив голос. – Мы говорим всего лишь об ошибке, допущенной техническим сотрудником, которого вы застали врасплох в той части больницы, где вам не следовало бы находиться. – Он все больше раздражался, не желая, чтобы кто-нибудь ставил под сомнение отлаженность его работы, и меньше всего иностранная пациентка, которая через несколько минут будет выписана, и больница перестанет нести за нее ответственность.
– Это нам мало что дает, – вмешался Уэзерап, стараясь вернуться к теме разговора. – Иза, поговорите с сестрами, если вы этого хотите. Узнайте, достаточно ли они были внимательны к Бэлле.
– Но учтите, что через отделение «скорой помощи» прошла, возможно, тысяча пациентов с того момента, как вы попали сюда, – вставил администратор. – Вы не можете требовать от них, чтобы они помнили каждую деталь.
– У вас должны быть зарегистрированы все подробности.
– Они есть в документе о вскрытии… – начал невропатолог.
– Мне бы хотелось его прочесть.
– Там есть такие медицинские подробности, которые вы наверняка не поймете, другие больно ранят вас.
– Я журналист, – напомнила она.
– Акт вскрытия строго конфиденциальный документ, – резко сказал управляющий, – особенно для журналистов.
– Я… – Она чуть было не рассказала им о Бенджамене, но вовремя остановилась. Бесполезно. Воспоминания ребенка против их убежденности. Они ничего не воспримут. Она сама с трудом разбирает картавые фразы сына, а уж эти тупицы и пытаться не станут. Нужно быть женщиной или очень чутким мужчиной, чтобы признать, что воспоминания трехлетнего малыша могут чего-то стоить.
Психолог тоже пришел к мнению, что разговор зашел в тупик. Он стащил с носа очки и махал ими перед лицом Изы.
– Вы должны согласиться, дорогая, что эмоциональные сомнения вполне естественны для женщины, которая пережила такие мучительные моменты, как вы. Этого следовало ожидать. Это совершенно нормально. Мы должны дать вам возможность избавиться от тревог, примириться с реальностью. Я считаю, вам полезно посетить место катастрофы. Это будет болезненно, без сомнений, но станет чем-то вроде… катарсиса, освободит вас от сомнений. Поможет взглянуть в лицо реальности, тому факту, что вы потеряли ребенка. И мы дадим вам возможность поговорить с некоторыми из тех, кто заботился о маленькой… – он посмотрел в бумаги, – Изабелле.
– Я уже это сделала. Поговорила с работником морга. Мне это не слишком помогло, не так ли?
Черт побери эту женщину и ее настырность! Очки вернулись на место. Переносица психолога ярко блестела, гнев и раздражение противоречили застывшей профессиональной улыбке.
– Думаю, мы будем регулярно встречаться, вы и я, каждый день, пока вы будете на амбулаторном лечении. Попытаемся лучше узнать друг друга.
– Кроме того, мы можем прописать вам транквилизаторы, чтобы вы лучше спали, если вы, конечно, сами этого хотите! – Уэзерап очень хотел помочь.
«Вот, – подумала Иза, – традиционный рецепт: окружить и успокоить».
Психолог опустил руку в карман жилета и вытащил маленький календарик.
– Давайте начнем наши консультации в по… Нет. А что, если во вторник? – Его карандашик в серебряной оправе был готов занести Изу в список, записать и… списать.
Боже, она понимала, что нуждается в помощи. Злой и голодный пес поселился у нее внутри, порождение ее боли, чувство вины, ощущения, что она ответственна за судьбу своей дочери, что она предала Бэллу.
Облегчение ей могли принести только факты, но она знала, что не получит ответов на свои вопросы, лежа на кушетке на приеме у этого человека или сидя у его ног в продавленном кресле. Ей следовало признать, что в конце концов он, возможно, окажется прав, что она просто обманывает себя, цепляется за иллюзий, пытаясь уйти от реальности, придумать надежду и мир, который просто-напросто не существует. Бэлла умерла, вряд ли в этом могут быть какие-то сомнения.
Но Иза в силу своей профессии была скептиком, она привыкла не верить свидетельствам, которые нельзя потрогать обеими руками, вытащив их из темноты на безжалостный дневной свет.
И она была женщиной, которая скорее даст отрезать себе руку, чем позволит мужчинам покровительственно похлопывать себя по плечу.
Будь разумной, говорят они. Но разве может мать быть разумной?
Он смотрел на нее, держа серебряный карандашик наготове. Бывают моменты, когда следует нанести удар, но иногда правильнее замаскироваться, то есть попросту соврать. Их внимание она себе сейчас обеспечит. Иза глубже погрузилась в мягкое объятие кресла, скрестила ноги таким образом, чтобы обнажились колени, и улыбнулась. Если они решили, что перед ними глуповатая жеманная женщина, пусть остаются в счастливом заблуждении.
– Конечно. Вы правы. Я позвоню, чтобы договориться о встрече. Как только устроюсь.
Психолог обнял себя за плечи, радуясь победе. Он подтолкнул свои очки на переносице, убрал календарик и серебряный карандашик, довольный своим маленьким триумфом. Он полагал, что понял Изидору Дин.
Кретин.
Они подъезжали к дому Деверье по длинной аллее, обсаженной кизилом, чьи кроваво-красные на концах шипы расцвечивали осеннее увядание, как… что? Обещание жизни и надежды? Или они похожи на пальцы мертвеца? Иза не знала.
Шофер Деверье ждал ее. Из-за ее путешествия в морг и встречи с врачами ждать пришлось долго. Он показался ей грубоватым, неразговорчивым, резким, может быть, это свойственно всем провинциалам, когда они имеют дело с иностранцами?
Во всяком случае, беседовать они не могли: он вел машину, а она сидела на заднем сиденье, прижимая к себе Бенджи, напуганного новым путешествием в неизвестность. Не то чтобы автомобиль Деверье напоминал потрепанный «рено»: «роллс-ройс» модели «Силвер клауд» почти сорокалетней давности, классическое сочетание голубого и серого в обивке, чуть-чуть потрескавшаяся натуральная кожа. У Деверье было чувство стиля.
Фамилия садовника-шофера была Чиннери, только это ей и удалось из него выудить, он даже не назвал ей свое имя. Ему было около сорока, лицо смуглое, волосы густые и коротко подстриженные, на руках татуировка, одет в комбинезон, поношенный, но удобный и чистый. Только на ботинках осталась грязь. Иза предположила, что он служил в армии, рядовым или сержантом, привык исполнять приказы, но не имел опыта общения в офицерской среде. Такие же обветренные, недоверчивые лица она встречала на каждом пропускном пункте, на баррикадах, в зонах военных действий, где делала свои репортажи и где мотыгу слишком часто сменяли «Калашников» и патронташ и где холмики свежей земли означали что угодно, только не сельскохозяйственные работы.
Дом Деверье, как и его машина, был большим и великолепно оборудованным. Старый фермерский дом из кирпича и песчаника со слегка обветшавшим фасадом, выдержавшим немало бурь в течение столетий, под новой черепичной крышей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41