А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


Вульф поднялся и, пошатываясь, побрел по рельсам обратно. Лишь через два месяца он сумел добраться до Петербурга. И то, что ему удалось преодолеть этот смертельно опасный путь через охваченную безумной смутой страну, стало для него лишним подтверждением найденной истины – если жить ради высшего смысла, то твоя жизнь будет продолжаться ровно столько, сколько тебе отпущено на его постижение, и никакая случайность не сможет здесь ничего изменить!
Минуло четыре года. 16 августа 1922 года Сергей Николаевич Вульф в числе других представителей русской интеллигенции был арестован Петроградской ЧК.
* * *
– Но за что? – первой воскликнула Берта, которая вместе с матерью увлеченно слушала рассказ Вульфа. Разговор происходил в ресторане, во время обеда.
– Ну, милое дитя, – усмехнулся он, – этот вопрос надо задавать не мне, а господину Ленину и прочим «товарищам». Впрочем, с философской точки зрения ответ не составит труда. Мы, то есть либеральная интеллигенция, и господа коммунисты исповедуем разные ценности. Для них главная ценность – это цель, для нас – средство.
– Что вы имеете в виду? – переспросила Эмилия.
– В данном конкретном случае цель коммунистов – это переустройство общества на тех началах, которые им представляются справедливыми, а главная ценность либералов – это свобода как средство достижения поставленных самому себе целей. Впрочем, и цели и средства могут быть иными, поэтому дело здесь именно в том, что из них является главной ценностью. Если главная ценность – это некая твердо установленная цель, то человечество уподобляется стаду, гонимому к этой цели умелым пастухом. Если же главная ценность – это средство, например свобода, то ценность личности определяется результатом собственных усилий, тем, насколько достойные цели она выбирает и насколько успешно их достигает. В этом случае каждая человеческая личность имеет ценность сама по себе, а в коммунистической системе ценность личности определяется тем, насколько преданно она служит данной цели. Благодаря этому процесс самоутверждения своего «Я» – а без этого невозможна ни одна личность! – максимально упрощается. Я понял это, когда беседовал с двумя своими следователями. Одним из них была суровая, мужеподобная дама, очень внушительных габаритов и крайне непривлекательного вида, другим – чахлый, худосочный юноша, по виду – недоучившийся студент, словно посыпанный огромными прыщами и заросший сальными волосами.
– Какой ужас! – Берта с таким сочувствием посмотрела на Вульфа, что он усмехнулся:
– При первом знакомстве с ними я подумал то же самое. Так вот, эти милые персонажи вели себя максимально хамски и оскорбительно, хотя видели меня первый раз в жизни. Я вдруг задумался над этим и обнаружил причину – они наслаждались своей властью надо мной! Но что им давало право считать себя более высшими существами, чем я? Ведь не только же возможность безнаказанно оскорблять… Им вбили в голову, что они служат высшей ценности – всеобщему счастью, как это называют сами комиссары, – поэтому-то они умнее, выше и достойнее меня, который не признает столь благородной цели и отказывается ей служить. Насколько же это проще, чем утверждать свое превосходство над другими людьми умом, добродетелями или талантами! Кстати, ради этой самой цели меня вполне следовало бы расстрелять! Тот юноша сказал об этом так просто и добродушно, словно речь шла не о лишении жизни, а о легкой укоризне. И это тоже вполне понятно – что такое жизнь конкретного человека перед лицом «всеобщего счастья»!
– И что было дальше?
– А дальше нам всем были предъявлены самые бредовые обвинения. Со мной в камере сидели профессор математики Селиванов, профессор медицины Дунаев и философ Лосский. Селиванова обвинили в том.что он преподавал инженерам математику «буржуазным» способом. Оказывается, в своих лекциях он не только излагал математические формулы, необходимые для практической деятельности, но и давал их обоснование. Последнее большевики посчитали излишним. Обвинение Дунаева было не менее нелепым – он, дескать, утверждал, что туберкулез является следствием скверного питания и плохих условий жизни, а потому поражает в основном малоимущие, «пролетарские» слои населения. Это было воспринято как проповедь классового неравенства, преимущества одних классов над другими. Самыми разумными оказались обвинения Лосского – оказывается, он не верил в то, что пролетарская революция открывает путь к свободе. Кстати говоря, никто из нас в это не верил.
– А в чем обвиняли вас? – Мать и дочь слушали Вульфа одинаково внимательно и вопросы задавали по очереди.
– В том, что в своих лекциях я слишком много времени уделял Гейне-лирику, забывая упомянуть о том, что он великий революционный поэт. Этот самый юноша-следователь, оказывается, даже читал мое эссе о Гейне, которое в свое время было опубликовано в петербургском журнале «Аполлон». Именно он-то и стал автором сего обвинительного бреда. Кстати сказать, я действительно считаю революционные стихи Гейне самым слабым моментом его творчества.
Через неделю меня перевели из здания ЧК в тюрьму на Шпалерной улице. За это время большевистское правительство успело обратиться к Германии с просьбой дать нам всем въездные визы. Немецкий канцлер Вирт ответил довольно остроумно: он заявил, что Германия – это не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, однако если русские интеллигенты сами обратятся с просьбой предоставить им визы, то правительство Германии охотно окажет им гостеприимство.
Часть нашей группы – те, кому стукнуло уже пятьдесят лет и больше, были освобождены для того, чтобы хлопотать за всех остальных. Мне было всего тридцать три года, так что я продолжал содержаться в тюрьме, болея от последствий контузии и ужасного питания. А кормили нас черным хлебом и похлебкой из селедочных хвостов и голов. Пока шли все эти хлопоты, в Петербург прибыла московская партия высылаемых интеллигентов, среди которых был и знаменитый философ Бердяев. Наконец, вечером пятнадцатого ноября, после трех месяцев тюремного заключения, нас привезли на пристань за Николаевским мостом и посадили на немецкий пароход. Утром, в последний раз бросив взгляд на прекрасный силуэт Исаакиевского собора, мы отплыли в Штеттин.
Поскольку сначала нас сопровождала команда чекистов, мы чувствовали себя очень настороженно, не веря в близость долгожданной свободы. И только когда мы проплывали мимо Кронштадта, чекисты сели в лодку и уплыли. Впрочем, угнетенное состояние не оставляло многих из нас еще некоторое время. Даже живя за границей, мы по-прежнему остерегались вслух выражать свои мысли и постоянно чего-то боялись.
Моя дальнейшая судьба не столь драматична. Находясь в Берлине, я получил известие о том, что чехословацкое правительство выделило определенную сумму на поддержку интеллигентов, высланных из России. Я переехал в Прагу и несколько лет преподавал там в Русском университете. Затем мне удалось получить вид на жительство во Франции… Кстати, – Вульф обратился к Эмилии, – пока я жил в Праге, то несколько раз встречался с нашим общим знакомым – комиссаром Вондрачеком. Оказывается, после развала Австро-Венгерской империи он вернулся на родину и стал комиссаром пражской полиции.
– В самом деле? – рассеянно переспросила она. – Признаться, я его плохо помню.
– Это тот самый комиссар, который очень мучился оттого, что после некой выходки пражских студентов у него перестали расти усы и бакенбарды, – улыбаясь, напомнил Вульф. – Но самое удивительное состояло в том, что после его возвращения в Прагу и то и другое начало произрастать с удвоенной силой, так что я видел комиссара обросшим наподобие незабвенного императора Франца Иосифа…
И тут Вульф осекся, взглянув в окно ресторана, за которым виднелись прогуливающиеся по верхней палубе пассажиры. Один из них, в серой шляпе, сером макинтоше и с тростью в руках, показался ему удивительно знакомым.
– Что с вами? – первой полюбопытствовала Берта.
– Простите, – Вульф виновато оглянулся на обеих спутниц, – но мне надо ненадолго отлучиться. Если я не ошибся, то вас ждет еще одна, не менее удивительная история.
– Возвращайтесь скорей, господин Вульф, – весело подмигнула ему Берта.
– Постараюсь. – И Вульф с неожиданной для самого себя нежностью посмотрел в милые девичьи глазки.
Выйдя из ресторана, Сергей Николаевич свернул на прогулочную палубу и вскоре догнал человека в сером макинтоше.
– И вы здесь, комиссар? Какими судьбами? Вот уж воистину, стоит мне вспомнить о вас, как вы немедленно материализуетесь. Легки на помине!
В отличие от Вульфа, комиссар не выглядел слишком удивленным. Он переложил трость в левую руку, церемонно приподнял шляпу и усмехнулся. Усы и старомодные бакенбарды у него действительно были пышными, но вот голова заметно полысела и поседела. Впрочем, в его возрасте – а Вондрачеку уже было около семидесяти лет – это являлось вполне естественным.
– Здравствуйте, господин Вульф. Я заметил вас в обществе фрау Лукач и какой-то молодой фрейлейн, когда прогуливался мимо ресторана, но не решился мешать вашей беседе. Как поживаете?
– Как поживаю? – переспросил Сергей Николаевич и удивленно пожал плечами. – Вы задаете странный вопрос, комиссар, не слишком-то уместный на эмигрантском пароходе.
– Большинство пассажиров которого – евреи, спасающиеся от нацистских концлагерей.
– В самом деле? Я не обратил внимания. Но, в любом случае, что здесь делаете вы?
– Я тоже эмигрант, – признался Вондрачек. – После прошлогодней оккупации моей страны у меня возникли конфликты с нацистскими властями. Скажу больше – я помог знакомой еврейской семье покинуть Чехословакию, после чего мгновенно оказался под подозрением. Кроме того, у меня были некоторые опасения насчет того, что один наш общий венский знакомый может ненароком вспомнить обо мне. В этом случае я бы не миновал газовой камеры.
– А, вы имеете в виду Гитлера?
– Совершенно верно. Кто бы мог подумать, что тот жалкий художник, который малевал открытки по две кроны за штуку, теперь будет угрожать всему миру! И именно от него мы все бежим на другой конец света!
– Меня тоже не раз мучила эта мысль, – со вздохом признался Вульф.
Они медленно прохаживались вдоль поручней, изредка поглядывая на далекий горизонт. Неподвижное темно-серое небо, постоянно меняющееся, покрытое крупной рябью, темно-серое море – и абсолютная пустота, словно вернулись времена Великого потопа и теперь во всем мире нет ничего, кроме парохода «Бретань» и его пассажиров.
– Обратите внимание, – первым заговорил Вульф, – вид гигантского пустого пространства неизбежно вселяет уныние и тревожные мистические ожидания.
– Мистические? – переспросил комиссар, думая о чем-то своем. – Мистические… Какая чушь вся эта мистика, все эти тайные масонские общества. И какими детскими забавами предстают эти сборища перед открыто действующими политическими партиями. Я имею в виду вашу ВКП(б) и немецкую НСДАП.
– Я с вами согласен, но почему вы назвали большевистскую партию моей? Я был выслан представителями этой партии из собственной страны, так что мое отношение к ней…
– Да, разумеется, извините. Кстати, а как поживает ваш приятель Руднев? Кажется, в свое время он был одним из связных Ленина?
– Вы и о нем помните? – удивился Вульф. – Честно сказать, в России мы виделись с ним всего один раз, да и то случайно. После своей высылки я узнавал о его судьбе из большевистских газет, случайно попадавших мне в руки. Впрочем, эта судьба незавидна. Сначала он преданно служил новому режиму, занимая какой-то пост в Госплане. Потом его «вычистили» – ну, вы понимаете смысл этого большевистского термина, – и он стал зарабатывать на жизнь переводами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48