он мечтал свершить нечто великое, нечто такое, что потрясло бы мир, дабы тот кусок угля, который он являл собой, сразу сделался нефритом. Пусть треснутым, второсортным, но – нефритом! Кроме жгучей тяги к великим свершеньям, его обуревала зависть, яростная зависть к тем, кто проживет дольше его и дольше будет править и наслаждаться властью. Он неистово тянулся к ней, к огромной власти, большей, чем была дарована ему; он полагал, что ее огромность уравновесит тот жалкий срок, что был отпущен ему судьбой.
Но чтобы получить такую власть, он нуждался в сильном союзнике и в подтверждении своих прав. Подтверждение было очень важным: если бы Провидец Мейтасса одарил потомков своих Пятой Скрижалью Чилам Баль со всеми нужными пророчествами, то все увидели бы, что он, Одо'ата, следует путями богов и, значит, воевать с ним бесполезно. Он верил, что разыщет свою Книгу, найдет ее на страх врагам, если даже придется разобрать по камешку древнее святилище в Цолане, а каждый камень расколоть секирой! Отчего бы и нет? Ведь эти майя, ублюдки с плоскими черепами, похитили принадлежащее Мейтассе!
Вопрос с союзником решался еще проще: Сеннам и Тайонел были слишком далеки, Одиссар и Арсолана являлись врагами, Ренига и Кейтаб могли рассматриваться лишь в качестве будущих жертв. Оставался Коатль; богатая страна с сильным войском, с метателями громовых шаров, с портами на берегах Ринкаса и с кораблями, что могли поднять сотню всадников или три сотни пеших. Правда, атлийский сагамор был надменен и честолюбив, зато атлийские земли открывали прямой путь к Цолану и к пещерам святилища Вещих Камней. Это стоило милости Провидца! Отчего же не разделить ее на двоих? А потом, когда будет найдена Книга, все встанет на свои места…
Но Ах-Шират, союзник Одо'аты, не верил в пророчества. Верил он только себе и полагал, что глупцы затем и существуют, чтобы прокладывать умникам дороги сквозь ядовитый тоаче. Сам он, конечно, относился к умникам, и потому, скрывая усмешку, кивал на всякое слово Одо'аты и на каждое его послание отвечал двумя.
Недоумку тасситу нужна Скрижаль Пророчеств? Ну, пусть ищет ее! Он собирается пошарить в храме? Превосходно! Пусть разнесет святилище, а заодно и весь Цолан! Тогда тупоумные майя поймут, что нужен им могучий покровитель, простерший руку над их землями и храмами, такой защитник, который всегда рядом, – а разве Коатль не ближе к Юкате, чем все другие Очаги?
Тассит желает сокрушить Джиллора и Чантара, сплясать на их костях? Чего же лучше! Воинство его двинется в Арсолану и Одиссар, за ним – атлийцы да избранные тысячи норелгов; они пойдут не спеша, чтобы враги и союзники успели натешиться битвами и осадами, атаками и набегами, кровью и славой. А когда не останется крови ни у тех, ни у других, наступит время Коатля. Его Нефритовый День, которого нет в календаре! А стоило бы добавить: нефрит – камень умиротворения, и ему, Ах-Ширату, придется умиротворять одиссарцев и арсоланцев, а заодно и тасситов – тех, что не успеют перебраться в Чак Мооль. Он исполнит божественную волю и принесет им мир, крепкий мир, атлийский!
Но в нем не будет места для потомков Одисса, Арсолана и Мейтассы. А затем придет очередь остальных.
Недоумок Одо'ата возмечтал о власти над миром? Ну, поглядим, кому она достанется!
ГЛАВА 6
Месяц Плодов, от Дня Змеи до Дня
Керравао. Юката, древний город Цолан
Опасайтесь жестоких, ибо подобны они охотящемуся ягуару; опасайтесь алчных, ибо прародитель их – прожорливый кайман; опасайтесь глупых, ибо язык их – язык попугая, а мысли – мысли обезьяны; опасайтесь лишенных гордости и смердящих, точно койоты; опасайтесь тех, кто радуется чужим бедам, как гриф-падальщик – протухшему трупу. Но больше всего опасайтесь изменников и лгунов, нарушающих слово свое. Тяжек им путь искупления; пойдут они в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах.
Книга Повседневного, Притчи Тайонела
Киншу, язык телодвижений и жестов, принятый по всей Эйпонне, позволял не только обмениваться новостями, торговаться и вести переговоры. Он также был предназначен для выражения человеческих чувств – и, в определенном смысле, позволял сделать это с гораздо большей выразительностью, чем самые пространные речи. Ведь всякому ясно, что есть ситуации, когда жест или знак предпочтительней слова – так, например, враги могут долго обмениваться угрозами, но точку в этом словесном поединке поставит удар клинка.
Для выражения самых главных чувств и ощущений в киншу имелись определенные позы. Одни отражали вполне понятное и ясное, касавшееся лично человека – поза радости или страха, поза горя или изумления, когда руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, а брови приподняты. Другие позы затрагивали нескольких людей, как минимум двоих, и соответствовали понятиям отвлеченным – таким как «мир», «война», «жизнь», «гордость», «угроза», «подчинение», «приветствие». Если беседовали равные, то они попеременно принимали позы ожидания, внимания, согласия или возражения; если высший говорил с низшим, то поза одного отражала власть, а поза другого – почтительную покорность. Мыслить о важном полагалось в позе раздумья, и были соответствующие позы для объявления решения, приговора или приказа.
Поз было много, и некоторые из них, выражавшие чаще намерения, чем чувства, объединялись группами. Так, имея намерение обратиться к богам, человек принимал одну из семи молитвенных поз – стоя, опустившись на колени, сидя или распростершись ниц, причем в первых трех случаях голова его могла быть приподнята или опушена. Перед тем как вступить в поединок, воин становился в боевую позу, которых насчитывалось более десяти – смотря по тому, был ли этот поединок смертельной схваткой с врагом, или делом чести между людьми благородными, или тренировкой с наставником либо партнером. Были позы дружбы, позы трапез, в которых полагалось вкушать еду и питье, позы отдыха и сна, позы поминания умерших – по пять-десять канонических вариантов, подходящих к любому случаю. Но больше всего – тридцать три! – было любовных поз, так что у одиссарцев, людей веселых, склонных к преувеличениям и острых на язык, бытовала поговорка, что поз любви впятеро больше, чем поз молитвы. Смысл ее заключался в том, что мужчина чаще утешается в женских объятиях, чем в беседах с богами, и это было правильно: ведь каждую ночь мужчина спит с женщиной, не испрашивая на то совета богов.
Позы любви… Они назывались поэтически, причем название отражало не столько внешний вид, сколько внутреннюю суть творимого и психологический настрой партнеров. Были позы спокойные и нежные – Объятья Лебедя, Мед На Губах, Ночная Услада, Ветер В Ивах… Были жаркие и страстные – Прибой У Берега, Поединок Пчел, Сломанная Пальма, Простертая На Холме… Были неистовые и яростные – Самка Ягуара, Пронзающий Меч, Соколиный Клюв, Свернувшиеся Змеи, Чаша, Полная Огня…
Ице Ханома превзошла их все и полностью. Вероятно, в ее арсеналах насчитывалось больше тридцати трех поз, но Дженнаку не довелось их сосчитать и запомнить – как по причинам приятного свойства, отвлекавшим его от подсчетов, так и в силу того, что повторить эти изысканные и сложные способы с другой женщиной, менее гибкой, чем Ице, представлялось абсолютно невозможным. В свои двадцать семь лет сестра халач-виника Цолана была столь искусна, словно ничем иным не занималась, а лишь оттачивала свои женские чары и, пленяя мужчин в светлое время дня, ночью торжествовала над ними полную и окончательную победу.
Дженнак, правда, был крепким орешком и головы не терял, понимая, что есть наслаждения телесные, есть – духовные, и лишь соединившись, они порождают доверие и любовь. Так было с Вианной, и с девушкой Чали в рардинских лесах, и даже – возможно! – с Чоллой, но никак не с Ице Ханома; ее красота и искусство будили страсть, не затрагивая сердца.
Но разве мог он ею пренебречь? Разумеется, нет; ведь сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо зов сей – жизнь! К тому же она была прекрасна и весьма решительна: завидев Дженнака, тут же дала отставку Оро'минге, светлорожденному из Мейтассы, с которым делила ложе целых пять дней. С Дженнаком – два; и уже дважды, возвращаясь по утрам в свой хоган, он любовался перекошенной от злобы физиономией тассита. Приятное зрелище! Во-первых, потому, что Оро'минга был самоуверенным наглецом – из тех людей, что мнят себя ягуарами, пока вокруг пасутся одни ламы; а во-вторых, разгневанный посланец мог обронить неосмотрительное слово, раскрыть свои намеренья взглядом или жестом, что пригодилось бы Дженнаку на переговорах.
К великому сожалению, он успел присмотреться лишь к Оро'минге, не пренебрегшему гостеприимством халач-виника – или, вернее, его сестры. Все остальное посольство разместилось к югу от города, рядом с цоланским портом, в Обители Сеннама, в двадцати гостевых домах, стоявших на квадратной насыпи Чьо'Йя. Там поселился старый Оро'сихе, отец Оро'минги и родич Одо'аты, нового властителя Мейтассы; там жил Тегунче, старший брат Ах-Ширата, с коим Дженнаку доводилось встречаться и в бою, и на мирных переговорах; там устроились и все их советники, служители и воины, которых было не меньше двух сотен человек. Конечно, небольшой уютный дворец Чичен-те но-Ханома Цевара (так именовался цоланский правитель) не вместил бы всю эту орду, но Оро'сихе и Тегунче могли бы поселиться здесь со своими ближними людьми, как сделал Дженнак, взявший с собой лишь Уртшигу, Ирассу и Амада. Все остальные его мореходы и воины ночевали на корабельных палубах, а днем тоже не оставляли «Хасс» без присмотра, слоняясь поблизости и заглядывая временами в портовые кабаки. Пакити, хоть и был пристрастен к хмельному, сидел на судне безвылазно и дожидался приказов от своего накома – то ли отправляться в море, то ли высаживать на берег десант. Под рукой он держал полторы сотни бойцов, готовых к схватке.
Атлийцам и тасситам это тоже не возбранялось – Цолан был городом вольным, и здесь всякий мог носить оружие, лишь бы в ход его не пускал. Но Тегунче и Оро'сихе остались со своими людьми, что выглядело неприкрытой провокацией: мол, вот мы, а вот – вы, и это «вы» как бы объединяло Дженнака с цоланским халач-виником, Одиссар с Юкатой. А ведь Святая Земля всегда была нейтральной, и ее владыки лишь посредничали в спорах, предоставляя место тем, кто желал решить их не клинками, но речами!
Меняются времена, размышлял Дженнак, остановившись у овального бассейна, почти невидимого за тройной шеренгой акаций и мимоз. Унгир-Брен, его учитель, уходя в Великую Пустоту, говорил о том же самом: меняются времена! Меняются – и стучат таранами в наши ворота! Все пришло в движение, все меньше людей в степях и лесах, и все больше – на дорогах и в городах; иные ищут защиту, иные – богатство или мудрость, иные же скитаются в поисках новых земель, идут к югу и северу, плавают в океане, расширяют мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком… Придет день, и мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна, сколь невелик мир, и как трудно его разделить по справедливости. Придет день, и рубежи Великих Уделов соприкоснутся и высекут искры; а от тех искр вспыхнет пламя сражений и битв, пламя нескончаемых войн, долгих, как тень владыки смерти. И в войнах этих не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка; не стрелы и дротики взмоют в воздух, а громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга… Придет день!
Вот он и пришел, мелькнула мысль у Дженнака. Поглаживая висок, он пытался вспомнить, о чем еще написано в свитке, хранимом среди памятных вещиц, вместе с чешуйкой морского змея, с кейтабской чашей из голубой раковины и белоснежным тонким шилаком Вианны. Да, Унгир-Брен, старый учитель, предвидел войну и хотел ее предотвратить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Но чтобы получить такую власть, он нуждался в сильном союзнике и в подтверждении своих прав. Подтверждение было очень важным: если бы Провидец Мейтасса одарил потомков своих Пятой Скрижалью Чилам Баль со всеми нужными пророчествами, то все увидели бы, что он, Одо'ата, следует путями богов и, значит, воевать с ним бесполезно. Он верил, что разыщет свою Книгу, найдет ее на страх врагам, если даже придется разобрать по камешку древнее святилище в Цолане, а каждый камень расколоть секирой! Отчего бы и нет? Ведь эти майя, ублюдки с плоскими черепами, похитили принадлежащее Мейтассе!
Вопрос с союзником решался еще проще: Сеннам и Тайонел были слишком далеки, Одиссар и Арсолана являлись врагами, Ренига и Кейтаб могли рассматриваться лишь в качестве будущих жертв. Оставался Коатль; богатая страна с сильным войском, с метателями громовых шаров, с портами на берегах Ринкаса и с кораблями, что могли поднять сотню всадников или три сотни пеших. Правда, атлийский сагамор был надменен и честолюбив, зато атлийские земли открывали прямой путь к Цолану и к пещерам святилища Вещих Камней. Это стоило милости Провидца! Отчего же не разделить ее на двоих? А потом, когда будет найдена Книга, все встанет на свои места…
Но Ах-Шират, союзник Одо'аты, не верил в пророчества. Верил он только себе и полагал, что глупцы затем и существуют, чтобы прокладывать умникам дороги сквозь ядовитый тоаче. Сам он, конечно, относился к умникам, и потому, скрывая усмешку, кивал на всякое слово Одо'аты и на каждое его послание отвечал двумя.
Недоумку тасситу нужна Скрижаль Пророчеств? Ну, пусть ищет ее! Он собирается пошарить в храме? Превосходно! Пусть разнесет святилище, а заодно и весь Цолан! Тогда тупоумные майя поймут, что нужен им могучий покровитель, простерший руку над их землями и храмами, такой защитник, который всегда рядом, – а разве Коатль не ближе к Юкате, чем все другие Очаги?
Тассит желает сокрушить Джиллора и Чантара, сплясать на их костях? Чего же лучше! Воинство его двинется в Арсолану и Одиссар, за ним – атлийцы да избранные тысячи норелгов; они пойдут не спеша, чтобы враги и союзники успели натешиться битвами и осадами, атаками и набегами, кровью и славой. А когда не останется крови ни у тех, ни у других, наступит время Коатля. Его Нефритовый День, которого нет в календаре! А стоило бы добавить: нефрит – камень умиротворения, и ему, Ах-Ширату, придется умиротворять одиссарцев и арсоланцев, а заодно и тасситов – тех, что не успеют перебраться в Чак Мооль. Он исполнит божественную волю и принесет им мир, крепкий мир, атлийский!
Но в нем не будет места для потомков Одисса, Арсолана и Мейтассы. А затем придет очередь остальных.
Недоумок Одо'ата возмечтал о власти над миром? Ну, поглядим, кому она достанется!
ГЛАВА 6
Месяц Плодов, от Дня Змеи до Дня
Керравао. Юката, древний город Цолан
Опасайтесь жестоких, ибо подобны они охотящемуся ягуару; опасайтесь алчных, ибо прародитель их – прожорливый кайман; опасайтесь глупых, ибо язык их – язык попугая, а мысли – мысли обезьяны; опасайтесь лишенных гордости и смердящих, точно койоты; опасайтесь тех, кто радуется чужим бедам, как гриф-падальщик – протухшему трупу. Но больше всего опасайтесь изменников и лгунов, нарушающих слово свое. Тяжек им путь искупления; пойдут они в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах.
Книга Повседневного, Притчи Тайонела
Киншу, язык телодвижений и жестов, принятый по всей Эйпонне, позволял не только обмениваться новостями, торговаться и вести переговоры. Он также был предназначен для выражения человеческих чувств – и, в определенном смысле, позволял сделать это с гораздо большей выразительностью, чем самые пространные речи. Ведь всякому ясно, что есть ситуации, когда жест или знак предпочтительней слова – так, например, враги могут долго обмениваться угрозами, но точку в этом словесном поединке поставит удар клинка.
Для выражения самых главных чувств и ощущений в киншу имелись определенные позы. Одни отражали вполне понятное и ясное, касавшееся лично человека – поза радости или страха, поза горя или изумления, когда руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, а брови приподняты. Другие позы затрагивали нескольких людей, как минимум двоих, и соответствовали понятиям отвлеченным – таким как «мир», «война», «жизнь», «гордость», «угроза», «подчинение», «приветствие». Если беседовали равные, то они попеременно принимали позы ожидания, внимания, согласия или возражения; если высший говорил с низшим, то поза одного отражала власть, а поза другого – почтительную покорность. Мыслить о важном полагалось в позе раздумья, и были соответствующие позы для объявления решения, приговора или приказа.
Поз было много, и некоторые из них, выражавшие чаще намерения, чем чувства, объединялись группами. Так, имея намерение обратиться к богам, человек принимал одну из семи молитвенных поз – стоя, опустившись на колени, сидя или распростершись ниц, причем в первых трех случаях голова его могла быть приподнята или опушена. Перед тем как вступить в поединок, воин становился в боевую позу, которых насчитывалось более десяти – смотря по тому, был ли этот поединок смертельной схваткой с врагом, или делом чести между людьми благородными, или тренировкой с наставником либо партнером. Были позы дружбы, позы трапез, в которых полагалось вкушать еду и питье, позы отдыха и сна, позы поминания умерших – по пять-десять канонических вариантов, подходящих к любому случаю. Но больше всего – тридцать три! – было любовных поз, так что у одиссарцев, людей веселых, склонных к преувеличениям и острых на язык, бытовала поговорка, что поз любви впятеро больше, чем поз молитвы. Смысл ее заключался в том, что мужчина чаще утешается в женских объятиях, чем в беседах с богами, и это было правильно: ведь каждую ночь мужчина спит с женщиной, не испрашивая на то совета богов.
Позы любви… Они назывались поэтически, причем название отражало не столько внешний вид, сколько внутреннюю суть творимого и психологический настрой партнеров. Были позы спокойные и нежные – Объятья Лебедя, Мед На Губах, Ночная Услада, Ветер В Ивах… Были жаркие и страстные – Прибой У Берега, Поединок Пчел, Сломанная Пальма, Простертая На Холме… Были неистовые и яростные – Самка Ягуара, Пронзающий Меч, Соколиный Клюв, Свернувшиеся Змеи, Чаша, Полная Огня…
Ице Ханома превзошла их все и полностью. Вероятно, в ее арсеналах насчитывалось больше тридцати трех поз, но Дженнаку не довелось их сосчитать и запомнить – как по причинам приятного свойства, отвлекавшим его от подсчетов, так и в силу того, что повторить эти изысканные и сложные способы с другой женщиной, менее гибкой, чем Ице, представлялось абсолютно невозможным. В свои двадцать семь лет сестра халач-виника Цолана была столь искусна, словно ничем иным не занималась, а лишь оттачивала свои женские чары и, пленяя мужчин в светлое время дня, ночью торжествовала над ними полную и окончательную победу.
Дженнак, правда, был крепким орешком и головы не терял, понимая, что есть наслаждения телесные, есть – духовные, и лишь соединившись, они порождают доверие и любовь. Так было с Вианной, и с девушкой Чали в рардинских лесах, и даже – возможно! – с Чоллой, но никак не с Ице Ханома; ее красота и искусство будили страсть, не затрагивая сердца.
Но разве мог он ею пренебречь? Разумеется, нет; ведь сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо зов сей – жизнь! К тому же она была прекрасна и весьма решительна: завидев Дженнака, тут же дала отставку Оро'минге, светлорожденному из Мейтассы, с которым делила ложе целых пять дней. С Дженнаком – два; и уже дважды, возвращаясь по утрам в свой хоган, он любовался перекошенной от злобы физиономией тассита. Приятное зрелище! Во-первых, потому, что Оро'минга был самоуверенным наглецом – из тех людей, что мнят себя ягуарами, пока вокруг пасутся одни ламы; а во-вторых, разгневанный посланец мог обронить неосмотрительное слово, раскрыть свои намеренья взглядом или жестом, что пригодилось бы Дженнаку на переговорах.
К великому сожалению, он успел присмотреться лишь к Оро'минге, не пренебрегшему гостеприимством халач-виника – или, вернее, его сестры. Все остальное посольство разместилось к югу от города, рядом с цоланским портом, в Обители Сеннама, в двадцати гостевых домах, стоявших на квадратной насыпи Чьо'Йя. Там поселился старый Оро'сихе, отец Оро'минги и родич Одо'аты, нового властителя Мейтассы; там жил Тегунче, старший брат Ах-Ширата, с коим Дженнаку доводилось встречаться и в бою, и на мирных переговорах; там устроились и все их советники, служители и воины, которых было не меньше двух сотен человек. Конечно, небольшой уютный дворец Чичен-те но-Ханома Цевара (так именовался цоланский правитель) не вместил бы всю эту орду, но Оро'сихе и Тегунче могли бы поселиться здесь со своими ближними людьми, как сделал Дженнак, взявший с собой лишь Уртшигу, Ирассу и Амада. Все остальные его мореходы и воины ночевали на корабельных палубах, а днем тоже не оставляли «Хасс» без присмотра, слоняясь поблизости и заглядывая временами в портовые кабаки. Пакити, хоть и был пристрастен к хмельному, сидел на судне безвылазно и дожидался приказов от своего накома – то ли отправляться в море, то ли высаживать на берег десант. Под рукой он держал полторы сотни бойцов, готовых к схватке.
Атлийцам и тасситам это тоже не возбранялось – Цолан был городом вольным, и здесь всякий мог носить оружие, лишь бы в ход его не пускал. Но Тегунче и Оро'сихе остались со своими людьми, что выглядело неприкрытой провокацией: мол, вот мы, а вот – вы, и это «вы» как бы объединяло Дженнака с цоланским халач-виником, Одиссар с Юкатой. А ведь Святая Земля всегда была нейтральной, и ее владыки лишь посредничали в спорах, предоставляя место тем, кто желал решить их не клинками, но речами!
Меняются времена, размышлял Дженнак, остановившись у овального бассейна, почти невидимого за тройной шеренгой акаций и мимоз. Унгир-Брен, его учитель, уходя в Великую Пустоту, говорил о том же самом: меняются времена! Меняются – и стучат таранами в наши ворота! Все пришло в движение, все меньше людей в степях и лесах, и все больше – на дорогах и в городах; иные ищут защиту, иные – богатство или мудрость, иные же скитаются в поисках новых земель, идут к югу и северу, плавают в океане, расширяют мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком… Придет день, и мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна, сколь невелик мир, и как трудно его разделить по справедливости. Придет день, и рубежи Великих Уделов соприкоснутся и высекут искры; а от тех искр вспыхнет пламя сражений и битв, пламя нескончаемых войн, долгих, как тень владыки смерти. И в войнах этих не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка; не стрелы и дротики взмоют в воздух, а громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга… Придет день!
Вот он и пришел, мелькнула мысль у Дженнака. Поглаживая висок, он пытался вспомнить, о чем еще написано в свитке, хранимом среди памятных вещиц, вместе с чешуйкой морского змея, с кейтабской чашей из голубой раковины и белоснежным тонким шилаком Вианны. Да, Унгир-Брен, старый учитель, предвидел войну и хотел ее предотвратить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62