И вызвал он бурю, что направила «Хасс» к речной дельте, и пристал корабль именно у крепости Кро'Тахи, и подсказал он ренигу нужные слова, и возложил на него, Дженнака, миротворческую миссию… Любопытно, к каким еще деяниям подвигнет шар своего нового хозяина?..
Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен.
Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь…
Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью… Впрочем, не слишком долгой: ведь капля – всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят… Но не тридцать, не сорок!
То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка – не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем.
Чали…
Быть может, размышлял Дженнак, боги – и загадочный шар, что делает скрытое явным – направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не затем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь – подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами… Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги – одиноки… Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость…
Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему – не оттого ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой…
В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака. Чали не пошла с ним, словно предчувствуя, что мир, в который возвращается Дженнак, ей не принадлежит, и сам он, сделавшись частицей того мира, что открывался за лесами и болотами, станет для нее чужим, уже не раненым воином, нуждавшимся в ласке и исцелении, а могущественным вождем, сахемом, увенчанным белыми перьями власти. И это было правильно; у каждого дерева – своя тень, у каждого человека – своя судьба.
Вечером, расположившись в беседке ренигского владыки, Дженнак отдыхал и любовался великой рекой, неудержимо и плавно стремившейся к океану и отражавшей в водах своих небеса, тонкий серп месяца и звезды, сиявшие пятью божественными цветами. Шестым и последним был черный цвет, оттенок Коатля, – занавес, спустившийся над миром, расшитый блестками алого, желтого, белого, зеленого и голубого. Покой и тихая радость снизошли к Дженнаку; он парил между небом и землей, плыл не во сне, а наяву, будто видения его вдруг стали реальными, а сам он обратился то ли в сокола, то ли в розового лизирского лебедя, то ли в летящий по ветру листок. Прежде в такие мгновенья он предпочитая оставаться один, но, как выяснилось с недавних пор, сказитель Амад мог составить неплохую компанию. Ему было известно, когда следует помолчать, а когда раскрыть рот; и сказанное им не нарушало покоя, царившего в сердце Дженнака.
В этот вечер Амад говорил.
– Я видел многие племена, – произнес он, – и встречались мне люди столь удивительные и непохожие друг на друга, как ночь не похожа на день, пески не похожи на горы, мохнатый верблюд – на благородного скакуна… А переплыв Бескрайние Воды вместе с тобой, светлый господин, я узрел иных людей, не таких, как пришедшие из Одиссара. Казалось мне раньше, что за морем, в родных твоих землях, все одинаковы, все смуглы и высоки, широкоплечи и темноволосы; увидев же ренигов и арахака, понял я, что и в Закатной Стране есть множество людей всякого обличья, и одни подобны дню, другие – ночи, третьи – пескам, горам или верблюдам, иные же – скакунам… И есть среди них кобылица с черной шелковой гривой, с золотыми копытами и глазами как изумруд…
– О ком ты? – спросил Дженнак.
– Ты знаешь, о ком, мой господин, – вздохнув, потупился сказитель.
– Ибера прекрасная страна, и владычица ее прекрасна. Отчего ж ты не остался с ней?
– С ней я остаться не мог, – ответил Амад, – я бы остался при ней, а это большая разница, мой повелитель. При ней, а не с ней! Ибо, как говорят в твоем Одиссаре, не стоит койоту лязгать зубами на луну. Не ведаю, красив ли зверь койот и могуч ли, но до луны ему не дотянуться.
– Ты не койот. Койот похож на лизирского шакала, и так же жаден, неопрятен и труслив. А ты – птица, не зверь! Птица с крыльями и серебряным голосом! Такие парят в небесах, и луна им ближе земли.
– Пусть птица, – Амад грустно кивнул, – но птица певчая. А женскому сердцу дорог не соловей, но сокол. И о том тебе известно, мой господин. – Он всплеснул руками, будто стряхивая с них печаль, и вымолвил: – Но мы говорили о людях, о различиях меж племенами и народами, коим нет числа. Хочешь послушать, что стало тому причиной?
– Хочу. Это будет история или сказание? Правда, в которую веришь ты, или придуманное кем-то для удовольствия и назидания?
Амад задумчиво нахмурился и потер свой крючковатый нос.
– Раньше я назвал бы это историей, так как собираюсь поведать о делах богов, а все связанное с ними представлялось мне истиной. Но за время странствий повидал я многие народы и узнал многих богов, жестоких, как демоны Нефати, или милостивых, как светлый Арсолан и хитроумный Одисс, твой прародитель. И оттого вера в богов моей земли поколебалась, и не знаю я теперь, правдивы ли рассказы о них или ложны. И стоит ли спорить об этом?
– Не стоит, – согласился Дженнак. – Кино Раа запретили порочить чужую веру и доказывать, что все иные боги – ядовитый дым, от которого кружится голова. Так что поведанное тобой я буду считать истинным.
– Кино Раа мудры… пожалуй, мудрее Митраэля… – усмехнулся Амад. – Ты ведь помнишь, как ходил он по землям и водам, превращая камни в людей, в деревья и животных? И люди были все одинаковы, и повелел им Митраэль жить дарами своего божественного посева, собирать плоды и злаки, растущие в лесах и лугах, охотиться на всякого зверя и ловить рыбу. А потом Светозарный прилег отдохнуть, ибо утомился от своих трудов по устройству мира и был уверен, что все в нем теперь хорошо и что волю его не нарушит ни человек, ни птица, ни дикий зверь. Так и случилось: люди жили охотой и сбором плодов, и не было среди них ни первого, ни последнего, ни богача, ни бедняка, ни раба, ни господина.
Но тут явился к людям черный Ахраэль, Отец Зла, и начал соблазнять их. Взгляните, говорил он, все вы одинаковы, но одни живут в степях, а другие в лесу, или среди гор, или на морских островах, в месте холодном или теплом, у быстрых или стоячих вод, среди льда либо камней, под жарким солнцем или дождливым небом, где солнце и звезды скрыты тучами. И оттого всякое племя должно жить наособицу и владеть своими угодьями и своим тайным искусством.
Что такое тайна? – спросили люди у Ахраэля, и он ответил: то, что известно одним, и неизвестно другим. А как узнать тайное? – спросили вновь, и темный бог ответил: я вас научу, и будет у вас тайн столько, сколько волос на голове, и разделят вас тайны сильней, чем пустыня и горы.
Понравилось это людям, и преклонились они к словам Ахраэля; а он, как было обещано, начал учить их, но всех разному. Одних – сколачивать лодки и плоты, других – рыть землю, третьих – добывать металл, четвертых – прясть и ткать, пятых – плести ловчие сети, а шестых – строить из камня, или охотиться с луком и стрелами, или дубить шкуры, или лепить из глины горшки. И так каждое племя овладело своим искусством, и появились в нем первые и последние, лучшие и худшие; и все племена сделались различны, и у каждого была теперь своя тайна. Тайну свою берегли и ревновали к ней, но еще старались дознаться чужого секрета, ибо первым хотелось стать сильными не только в народе своем, но среди прочих племен; и тогда вновь явился людям Ахраэль и научил их воевать. Из этого умения он тайны не делал и одарил их всех с такой щедростью, что люди тут же принялись мастерить оружие и драться друг с другом. Ахраэль же поглядывал на них и хохотал, ликуя и забавляясь.
Шум сражений пробудил светозарного Митраэля. Раскрыл он глаза, обозрел землю и страшно разгневался; так разгневался, что начал пухнуть и раздуваться и заполнять телом своим всю вселенную. И мог он даже лопнуть от гнева и уничтожить мир, но одумался и произнес заклятие, чтобы вместе с тем заклятием излился гнев на грешников, нарушивших волю его и заветы. Сказал же он так: раз сделались вы различными меж собой, так различными и будьте! Пусть станут одни белыми, а другие черными, а третьи желтыми или красными, волосатыми или безволосыми, высокими и низкими, тощими и тучными; и пусть всякое племя примет свой облик и получит свою речь, и возненавидит тех, кто выглядит иначе, и говорит по-другому, и живет иным обычаем, и приносит жертвы на свой манер. И пусть будут средь вас господа и слуги, вольные и рабы, богатые и нищие; одним я велю пасти стада, а другим отнимать их, одним строить, а другим разрушать, одним тянуть руку за милостыней, а другим обрубать ее топором.
И сделалось все по слову Светозарного, – со вздохом закончил Амад, – и не скажешь, хорошо сие или плохо. Разнообразие меж людьми приятно и возбуждает любопытство, но еще ведет к розни и непониманию, и всяким иным бедам, которым нет числа. Однако говорят… – Он смолк и уставился в небо, где месяц торил тропинку от созвездия Муравьиный След к Попугаю.
– Говорят?.. – переспросил Дженнак.
– Говорят, мой господин, что не все соблазнились посулами Ахраэля, и есть на свете народ, сохранивший дарованный Светозарным облик. Мудрое племя, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства… Вот я и хожу по свету, ищу его… Или уже нашел? – Его темные глаза с надеждой уставились на Дженнака, но тот покачал головой:
– Нет, сказитель, нет. Одиссарцы искусны в ремеслах, но далеко им до истинной мудрости, и хоть справедлив наш сагамор, однако и он воюет, и случается ему отнимать чужие стада, и разрушать, и обрубать руку ищущего милосердия. Такова жизнь, Амад! Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам!
– Я не об одиссарцах говорю, – пробормотал сказитель. – Узнал я тебя, светлый господин, узнал госпожу Чоллу и увидел, что подобны вы побегам одного древа. Глаза у вас как изумруд, лоб высокий, нос прямой, а брови – напряженный лук… И кровь у вас иная, и дарованы вам века жизни и вечная молодость… Может, Митраэль проклял всех отступников, а вас благословил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен.
Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь…
Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью… Впрочем, не слишком долгой: ведь капля – всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят… Но не тридцать, не сорок!
То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка – не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем.
Чали…
Быть может, размышлял Дженнак, боги – и загадочный шар, что делает скрытое явным – направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не затем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь – подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами… Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги – одиноки… Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость…
Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему – не оттого ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой…
В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака. Чали не пошла с ним, словно предчувствуя, что мир, в который возвращается Дженнак, ей не принадлежит, и сам он, сделавшись частицей того мира, что открывался за лесами и болотами, станет для нее чужим, уже не раненым воином, нуждавшимся в ласке и исцелении, а могущественным вождем, сахемом, увенчанным белыми перьями власти. И это было правильно; у каждого дерева – своя тень, у каждого человека – своя судьба.
Вечером, расположившись в беседке ренигского владыки, Дженнак отдыхал и любовался великой рекой, неудержимо и плавно стремившейся к океану и отражавшей в водах своих небеса, тонкий серп месяца и звезды, сиявшие пятью божественными цветами. Шестым и последним был черный цвет, оттенок Коатля, – занавес, спустившийся над миром, расшитый блестками алого, желтого, белого, зеленого и голубого. Покой и тихая радость снизошли к Дженнаку; он парил между небом и землей, плыл не во сне, а наяву, будто видения его вдруг стали реальными, а сам он обратился то ли в сокола, то ли в розового лизирского лебедя, то ли в летящий по ветру листок. Прежде в такие мгновенья он предпочитая оставаться один, но, как выяснилось с недавних пор, сказитель Амад мог составить неплохую компанию. Ему было известно, когда следует помолчать, а когда раскрыть рот; и сказанное им не нарушало покоя, царившего в сердце Дженнака.
В этот вечер Амад говорил.
– Я видел многие племена, – произнес он, – и встречались мне люди столь удивительные и непохожие друг на друга, как ночь не похожа на день, пески не похожи на горы, мохнатый верблюд – на благородного скакуна… А переплыв Бескрайние Воды вместе с тобой, светлый господин, я узрел иных людей, не таких, как пришедшие из Одиссара. Казалось мне раньше, что за морем, в родных твоих землях, все одинаковы, все смуглы и высоки, широкоплечи и темноволосы; увидев же ренигов и арахака, понял я, что и в Закатной Стране есть множество людей всякого обличья, и одни подобны дню, другие – ночи, третьи – пескам, горам или верблюдам, иные же – скакунам… И есть среди них кобылица с черной шелковой гривой, с золотыми копытами и глазами как изумруд…
– О ком ты? – спросил Дженнак.
– Ты знаешь, о ком, мой господин, – вздохнув, потупился сказитель.
– Ибера прекрасная страна, и владычица ее прекрасна. Отчего ж ты не остался с ней?
– С ней я остаться не мог, – ответил Амад, – я бы остался при ней, а это большая разница, мой повелитель. При ней, а не с ней! Ибо, как говорят в твоем Одиссаре, не стоит койоту лязгать зубами на луну. Не ведаю, красив ли зверь койот и могуч ли, но до луны ему не дотянуться.
– Ты не койот. Койот похож на лизирского шакала, и так же жаден, неопрятен и труслив. А ты – птица, не зверь! Птица с крыльями и серебряным голосом! Такие парят в небесах, и луна им ближе земли.
– Пусть птица, – Амад грустно кивнул, – но птица певчая. А женскому сердцу дорог не соловей, но сокол. И о том тебе известно, мой господин. – Он всплеснул руками, будто стряхивая с них печаль, и вымолвил: – Но мы говорили о людях, о различиях меж племенами и народами, коим нет числа. Хочешь послушать, что стало тому причиной?
– Хочу. Это будет история или сказание? Правда, в которую веришь ты, или придуманное кем-то для удовольствия и назидания?
Амад задумчиво нахмурился и потер свой крючковатый нос.
– Раньше я назвал бы это историей, так как собираюсь поведать о делах богов, а все связанное с ними представлялось мне истиной. Но за время странствий повидал я многие народы и узнал многих богов, жестоких, как демоны Нефати, или милостивых, как светлый Арсолан и хитроумный Одисс, твой прародитель. И оттого вера в богов моей земли поколебалась, и не знаю я теперь, правдивы ли рассказы о них или ложны. И стоит ли спорить об этом?
– Не стоит, – согласился Дженнак. – Кино Раа запретили порочить чужую веру и доказывать, что все иные боги – ядовитый дым, от которого кружится голова. Так что поведанное тобой я буду считать истинным.
– Кино Раа мудры… пожалуй, мудрее Митраэля… – усмехнулся Амад. – Ты ведь помнишь, как ходил он по землям и водам, превращая камни в людей, в деревья и животных? И люди были все одинаковы, и повелел им Митраэль жить дарами своего божественного посева, собирать плоды и злаки, растущие в лесах и лугах, охотиться на всякого зверя и ловить рыбу. А потом Светозарный прилег отдохнуть, ибо утомился от своих трудов по устройству мира и был уверен, что все в нем теперь хорошо и что волю его не нарушит ни человек, ни птица, ни дикий зверь. Так и случилось: люди жили охотой и сбором плодов, и не было среди них ни первого, ни последнего, ни богача, ни бедняка, ни раба, ни господина.
Но тут явился к людям черный Ахраэль, Отец Зла, и начал соблазнять их. Взгляните, говорил он, все вы одинаковы, но одни живут в степях, а другие в лесу, или среди гор, или на морских островах, в месте холодном или теплом, у быстрых или стоячих вод, среди льда либо камней, под жарким солнцем или дождливым небом, где солнце и звезды скрыты тучами. И оттого всякое племя должно жить наособицу и владеть своими угодьями и своим тайным искусством.
Что такое тайна? – спросили люди у Ахраэля, и он ответил: то, что известно одним, и неизвестно другим. А как узнать тайное? – спросили вновь, и темный бог ответил: я вас научу, и будет у вас тайн столько, сколько волос на голове, и разделят вас тайны сильней, чем пустыня и горы.
Понравилось это людям, и преклонились они к словам Ахраэля; а он, как было обещано, начал учить их, но всех разному. Одних – сколачивать лодки и плоты, других – рыть землю, третьих – добывать металл, четвертых – прясть и ткать, пятых – плести ловчие сети, а шестых – строить из камня, или охотиться с луком и стрелами, или дубить шкуры, или лепить из глины горшки. И так каждое племя овладело своим искусством, и появились в нем первые и последние, лучшие и худшие; и все племена сделались различны, и у каждого была теперь своя тайна. Тайну свою берегли и ревновали к ней, но еще старались дознаться чужого секрета, ибо первым хотелось стать сильными не только в народе своем, но среди прочих племен; и тогда вновь явился людям Ахраэль и научил их воевать. Из этого умения он тайны не делал и одарил их всех с такой щедростью, что люди тут же принялись мастерить оружие и драться друг с другом. Ахраэль же поглядывал на них и хохотал, ликуя и забавляясь.
Шум сражений пробудил светозарного Митраэля. Раскрыл он глаза, обозрел землю и страшно разгневался; так разгневался, что начал пухнуть и раздуваться и заполнять телом своим всю вселенную. И мог он даже лопнуть от гнева и уничтожить мир, но одумался и произнес заклятие, чтобы вместе с тем заклятием излился гнев на грешников, нарушивших волю его и заветы. Сказал же он так: раз сделались вы различными меж собой, так различными и будьте! Пусть станут одни белыми, а другие черными, а третьи желтыми или красными, волосатыми или безволосыми, высокими и низкими, тощими и тучными; и пусть всякое племя примет свой облик и получит свою речь, и возненавидит тех, кто выглядит иначе, и говорит по-другому, и живет иным обычаем, и приносит жертвы на свой манер. И пусть будут средь вас господа и слуги, вольные и рабы, богатые и нищие; одним я велю пасти стада, а другим отнимать их, одним строить, а другим разрушать, одним тянуть руку за милостыней, а другим обрубать ее топором.
И сделалось все по слову Светозарного, – со вздохом закончил Амад, – и не скажешь, хорошо сие или плохо. Разнообразие меж людьми приятно и возбуждает любопытство, но еще ведет к розни и непониманию, и всяким иным бедам, которым нет числа. Однако говорят… – Он смолк и уставился в небо, где месяц торил тропинку от созвездия Муравьиный След к Попугаю.
– Говорят?.. – переспросил Дженнак.
– Говорят, мой господин, что не все соблазнились посулами Ахраэля, и есть на свете народ, сохранивший дарованный Светозарным облик. Мудрое племя, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства… Вот я и хожу по свету, ищу его… Или уже нашел? – Его темные глаза с надеждой уставились на Дженнака, но тот покачал головой:
– Нет, сказитель, нет. Одиссарцы искусны в ремеслах, но далеко им до истинной мудрости, и хоть справедлив наш сагамор, однако и он воюет, и случается ему отнимать чужие стада, и разрушать, и обрубать руку ищущего милосердия. Такова жизнь, Амад! Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам!
– Я не об одиссарцах говорю, – пробормотал сказитель. – Узнал я тебя, светлый господин, узнал госпожу Чоллу и увидел, что подобны вы побегам одного древа. Глаза у вас как изумруд, лоб высокий, нос прямой, а брови – напряженный лук… И кровь у вас иная, и дарованы вам века жизни и вечная молодость… Может, Митраэль проклял всех отступников, а вас благословил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62