Нет, господин следователь, такого я никому не пожелаю. Боль разлуки ужасна, но после этой начинаешь верить в ад.
Тем не менее я не выскакивал из-за стола и, кажется, даже ел. Мне рассказывали о мелких событиях дня, и я что-то отвечал.
А мне не терпелось — поймите же, черт вас возьми! — сию минуту увидеть ее, удостовериться, что новая Мартина действительно существует, что она теперь не такая, как на порнографическом фото. Я ждал ее появления.
Отсчитывал минуты, секунды. Она проходила через калитку, я слышал ее шаги на гравии аллеи, представлял себе легкую улыбку, которую она всегда посылала мне заранее — вдруг я не в себе и меня нужно успокоить.
Однажды, когда она вошла ко мне в канцелярию, я посмотрел на нее невидящим взглядом. У меня перед глазами стояла другая, прежняя, и внезапно в безотчетном порыве я впервые в жизни ударил человека.
Я не мог больше сдерживаться. Дошел до предела.
Обезумел от боли. Ударил не ладонью, а кулаком и почувствовал, как кости ударились о кости.
Я тут же весь обмяк. Это была реакция. Я упал на колени и нисколько не стыжусь в этом признаться. А Мартина, господин следователь, нежно посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы.
Она не плакала. У нее, как у девочки, которой больно, навернулись слезы на глаза, но она не плакала, она улыбалась и — уверяю вас — была печальна, но счастлива.
Она погладила меня по лбу, коснулась моих волос, глаз, щек и прошептала:
— Бедный мой Шарль!..
Я думал, что это не повторится, что зверь больше не проснется во мне. Я любил ее, господин следователь.
Мне хочется кричать об этом, пока горло не лопнет.
Но я не мог ничего с собой поделать. Когда однажды у нее, нет, у нас, мы лежали в постели и, лаская Мартину, я нащупал шрам на животе, призраки опять воскресли.
В тот раз я совсем обезумел, и она с улыбкой, маскировавшей глухое беспокойство, шепнула:
— Это не по-христиански, Шарль. Так не дозволено.
Я любил в ней все: кожу, слюну, пот, но больше всего лицо, которое у нее бывало по утрам и которого я тогда почти не знал; чтобы разглядеть его по-настоящему, понадобилось еще одно чудо — неотложный визит, позволивший мне спозаранок выскользнуть из дому и отправиться будить Мартину.
Плевал я на то, что подумает г-жа Дебер! Разве мы, пережившие такое, могли обращать на это внимание!
Мартина была бледна, волосы рассыпались по подушке, губы сложились в детскую гримаску, и у меня перехватило дыхание, когда я собрался ее будить, а она, не просыпаясь, прошептала:
— Папа…
Покойный отец Мартины тоже любил подходить на цыпочках к ее кроватке в те далекие времена, когда она была маленькой девочкой.
По утрам она не была красива, господин следователь.
Но в ней исчезало всякое сходство с журнальной обложкой, а я и не желал видеть ее такой вот красавицей. На губах не было помады, на ресницах — туши, на щеках — пудры, и Мартина становилась просто женщиной, а потом за день мало-помалу вновь обретала облик, какой бывал у нее во сне.
Иногда мне казалось, что я провел по ее лицу резинкой. В первые минуты пробуждения черты ее были расплывчаты, как полустертый рисунок. И лишь постепенно проступало ее настоящее лицо, сплав того, каким оно стало, с тем, каким было когда-то, до всего.
Если вы не понимаете меня, господин следователь, мне нет смысла продолжать, но я обратился именно к вам, потому что знаю: вы поймете.
Я не создал Мартину. Я никогда не задавался высокомерной мыслью переделать женщину в соответствии со своим представлением о Женщине.
Я просто упорно старался счистить с Мартины, с подлинной Мартины ту грязь, которая пристала к ней от всякой сволочи. Эту Мартину я любил и люблю, это моя Мартина, настолько слившаяся со мной, что я больше не ощущаю грани между нашими существами.
Г-жа Дебер, вероятно, слышала все — наше перешептывание, вспышки гнева, раскаты моего голоса, звук ударов. Ну и что? Разве мы в этом виноваты?
Позднее Арманда воскликнет:
— О чем только думала эта женщина!
Умоляю вас, господин следователь, взвесьте все! С одной стороны, мой дом, да нет, наш дом, дом Арманды — кресла, розовый лестничный ковер под медными штангами, бридж, портниха; г-жа Дебер с ее горестями — муж угодил под поезд, а у нее самой киста (у нее действительно была киста); с другой — наше путешествие в неведомое, игра, где на карту, без оговорок, без всякого расчета поставлено все, даже сама жизнь.
Да, жизнь.
Мартина поняла это раньше, чем я. Тогда она этого не сказала. Это единственное, что она от меня скрыла. Вот почему в иные минуты она смотрела на меня широко раскрытыми, словно незрячими глазами.
Она видела дальше, видела меня другого, меня будущего, как я видел в ней былую Мартину.
Она не отступила, господин следователь. Ни на секунду не поколебалась. И вместе с тем как она боялась смерти! Если бы вы только знали, какой детский страх вселяло в нее все, что связано со смертью!
Попались мы на следующий день после того, как, снова затеяв бой с прошлым, с другой Мартиной, с одолевавшими меня призраками, я ударил ее еще сильней, чем в первый раз.
Было восемь утра. Моя жена находилась, должна была находиться у моей младшей дочери: в тот день в школе не было уроков. В приемной, заняв все стулья, ждали больные. Я никак не мог собраться с духом и впустить первого.
Под глазом у Мартины красовался синяк, и от этого ее улыбка была еще трогательней. Я захлебывался от стыда и нежности. Ночь после вчерашней вспышки провел почти без сна.
Я сжал ее в объятиях. С бесконечной кротостью. Да, да, с бесконечной кротостью — я был на это способен — и чувствуя себя любовником и отцом Мартины одновременно. Я понимал: отныне, что бы ни случилось, нас в мире только двое, ее плоть — моя плоть, и близок день, когда нам не нужно будет ни о чем спрашивать друг друга, а призраки исчезнут.
Я прошептал ей в ухо, еще холодное с мороза:
— Прости.
Мне не было стыдно. Я больше не стыдился своих вспышек и взрывов, потому что теперь знал: они — часть нашей любви, и эта любовь, такая, какой мы хотим ее видеть, не может существовать без них.
Мы не двигались. Мартина уткнулась лицом мне в плечо. Я помню, что смотрел в ту минуту куда-то вдаль, в прошлое и будущее сразу, с ужасом пытаясь измерить путь, который нам оставалось пройти.
Я ничего не додумываю задним числом. Это было бы не достойно ни меня, ни Мартины. Поэтому говорю сразу: никакого предчувствия беды у меня не было. Я видел лишь дорогу, по которой нам предстояло идти.
Чтобы придать себе мужества, я прильнул к ее губам, и тут дверь распахнулась. Перед нами выросла Арманда, а мы с Мартиной даже не успели отпрянуть друг от друга. Арманда смерила нас взглядом и тоном, который памятен мне до сих пор, процедила:
— Извините.
Затем она вышла, и дверь захлопнулась.
Мартина не поняла, господин следователь, почему я улыбаюсь и лицо у меня сразу повеселело.
Мне полегчало. Наконец-то!
— Не волнуйся, дорогая. Не плачь. Главное, не плачь.
Я не хотел слез. Они были ни к чему. В дверь постучали. Вошла Бабетта:
— Мадам просит мсье подняться к ней в спальню.
Сейчас, моя добрая Бабетта! Сейчас, Арманда! Пока.
Я больше не могу. Задыхаюсь.
Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.
Бывают слова, которые нельзя произносить вслух.
Слова, которые выдают с головой одних и освобождают Других.
— Надеюсь, ты выставишь ее за дверь?
Ну нет, Арманда. Об этом не может быть и речи.
— Я, во всяком случае, не потерплю, чтобы она и дальше оставалась под моим кровом.
Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.
Арманда, вцепившись рукой в штору, стояла у окна в исполненной достоинства позе.
Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.
Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.
Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.
Я орал, и меня наверняка слышали внизу:
— Я люблю ее, понимаешь? Люб-лю!
И тогда, растерявшись, ты предложила:
— Если бы…
Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.
— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…
Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.
Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.
Она нерешительно напомнила:
— Тебя ждут больные.
А Мартина? Она разве меня не ждет?
— Мы вернемся к этому разговору позже, когда ты придешь в себя.
О, нет! Куй железо, пока горячо.
— Раз она так тебе нужна…
Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.
А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.
Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.
Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.
— Подумай о своей матери…
— К черту!
— О дочерях…
— К черту!
— О…
К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.
Бабетта постучалась в дверь. Опасливо доложила:
— Мадмуазель сказала, мсье требуют к телефону.
— Иду.
Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.
— Алло! Кто у телефона?
Серьезный больной. Действительно неотложный случай.
— Буду через несколько минут.
Я повернулся, бросил:
— Предупреди очередь…
Все это — совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину — бледное лицо, бескровные губы — и чуть не рассердился.
— Все улажено. Мы уезжаем.
Я уже держал в руке свой докторский саквояж. Снял с крючка за дверью пальто.
Мне даже не пришло в голову поцеловать Мартину на прощание.
— Уезжаем вдвоем.

Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.
Пробыл у них несколько минут, но проснулась лишь старшая, да и то не совсем.
Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.
Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке — скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:
— Ты оставляешь меня с ней одну…
И разрыдалась.
Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.
Послала Бабетту принести забытую картонку.
В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.
— До свиданья, Шарль.
— До свиданья, Арманда.
И тут мы одновременно произнесли одну и ту же фразу:
— Я на тебя не сержусь.
Мы невольно улыбнулись. Я обнял ее и расцеловал в обе щеки, она коснулась губами моего лба, подтолкнула меня к двери и прошептала:
— Ступай.
Я заехал за Мартиной, и мы с ней вновь очутились на перроне вокзала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26