Постою. В ногах правда.
- Скверное настроение? - спросил старик.
- Скверное. Хорошее какое слово - «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.
- Век требует более резких определений, да? «Дрянное» - это, по-видимому, точнее?
- В моем положении - да.
- А что случилось?
- Да ничего особенного… Так, глупость…
- У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
- Вроде бы…
- Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.
- Он был жестоким.
- Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
- Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
- Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
- А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
- Какую глупость?
- Просто глупость. Обыкновенную глупость.
- Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах - также преступно. И в общегосударственных и в человеческих.
- А если преступление рождено глупостью?
- Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.
- Но преступление не принесло никому никакого вреда.
- Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.
- Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…
- Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.
- Лев Иванович…
- Да.
- Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.
- Чепуха. Он устроен логично, а потому - прекрасно.
- Логична геометрия, - сказал Ленька, - а что в ней прекрасного?
- Мы же говорим о мире, а не о геометрии…
- Лев Иванович…
- Слушаю тебя…
- Можно, я попью воды?
- Конечно.
Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.
«А ведь это все какая-то дикость, - подумал Лев Иванович, - наваждение…»
Этот не знает
Тюрин - выпускник той школы, где учился Ленька, - сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.
- Кто там?
- С Мосгаза.
Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:
- Только извините, я в трусах.
- В трусах - не в бюстгальтере, - ответил Костенко, - переживу.
Тюрин засмеялся.
- Веселый Мосгаз, заходите…
- Я тягу проверить, - сказал Костенко.
- Тянет хорошо.
- Порядок есть порядок.
Тюрин притащил лесенку, поставил ее к ногам Костенко и вернулся к своей чертежной доске.
- Вы б поддержали меня, а то загремлю, - попросил Костенко.
- Вы долго будете тягу смотреть?
- Тягу не смотрят, ее чувствовать надо…
- Тяга - она, как говорится, и есть тяга…
Костенко взобрался на лестницу, продолжая ворчать:
- Сейчас в двести сорок девятой был, так лесенку попросил, а хозяйка меня обругала.
- Людмила Аркадьевна?
- А бог ее знает… Фифочка.
- Женщина с характером. Кого угодно доведет.
- Это уж я не знаю, а меня она довела. А сама стоит и плачет.
- Из-за Леньки…
- Это кто? Хахаль?
- Сын.
- Женился?
- Из дому сбежал.
- Куда?
- Я думаю, куда-нибудь в Сибирь подался.
- А почему в Сибирь?
- Я там в экспедиции был, с ума сойти, как здорово, ему кое-что рассказал, так он мне потом говорит: «Сбегу к чертовой матери».
- В той комнате у вас стена капитальная?
- В столовой?
- Да. Там, где дверь закрыта.
- Не знаю. Вы сами посмотрите.
Костенко зашел во вторую комнату, постучал по стене, быстро огляделся, увидел большой стол, маленькую горку для посуды и несколько стульев. Леньки там быть не могло. Он вышел в коридор.
- Придется еще прийти к вам, - сказал Костенко.
- Только пораньше приходите, а то я в институте, мамаша на фабрике, дом пустой.
- Ясно. Мне к этой дамочке снова надо идти, а душу выворотит. Дождусь, пока ее парень вернется.
- Ленька? Он не вернется.
- Неужто мать не жалко?
- Нет, жалко, конечно… Родители как-никак.
- Если он письмо вам черкнет, сказали бы матери-то…
- Думаете?
- Точно. Переживает - лицо как свекла стало. А что вы, друг ему?
- Друг не друг, а товарищ.
- Ну, пока.
- Всего хорошего.
- Так наши еще раз зайдут.
- Хорошо. Только утречком.
- Ясно. До свидания.
- Счастливо.
Леньке плохо
Людмила Аркадьевна стояла в спальне у окна и плакала. Оперативник из отделения сидел около телефона. Телефон молчал. Самсонов полулежал в кресле. Рядом с ним был Росляков.
- Алексей Алексеич, - сказал он, - вы не можете вспомнить, как у вас прошел позавчерашний день?
- Вас интересую я?
- Меня интересует все.
Самсонов отвернулся к окну.
«Позавчера, - вспоминал он. - Что же было позавчера? Днем я был в Министерстве финансов. Потом вернулся в институт. Это было, кажется, часов в пять…»
Он чувствовал усталость во всем теле. Ему было больно пошевелиться. Он слышал, как в приемной секретарша печатала на машинке. Стук клавишей казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря и услышал, как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок. Стук клавишей сразу же прекратился, зато громко и быстро затопали каблучки. Он поморщился.
Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой.
«Откуда это у нее? - подумал Самсонов. - Такая славненькая, а улыбается, как звереныш».
- Вы звали меня?
- Да. У вас еще много работы?
- Пять страниц.
- Хорошо. Только, пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она ужасно гремит.
…Из своего кабинета Самсонов ушел около десяти, когда все цифры и выкладки, необходимые для завтрашнего совещания по проекту, были им выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел и чувствовал, как в затылке у него снова нарастала боль; он ощущал, как боль растекалась по всему телу, проникала в позвоночник, в предплечья, в пальцы и в кончики ногтей.
Около самого дома эта проклятая боль, доставшаяся ему в наследство от контузии, стала немыслимой. Он остановился и, прислонившись к стене, замер. Потом начал осторожно массировать виски. Какой-то паренек, проходивший мимо, спросил:
- Вам плохо?
- Немножко, - ответил Самсонов сквозь зубы.
- Тут в гастрономе воду продают.
- Спасибо, - сказал Самсонов и пошел в гастроном.
Он выпил стакан нарзана, и в голове у него зазвенело тонко-тонко, будто в тайге весной, когда много мошки. Самсонов очень любил это время в тайге. Он полюбил его с сорокового года, когда проектировал дорогу от Магадана к прииску Стремительному.
Когда он вошел в квартиру, Людмила Аркадьевна сидела посредине столовой в вечернем платье. Глаза у нее были красные и злые.
«Черт, ведь сегодня мы должны были идти в театр, - сразу же вспомнил Самсонов и похолодел. - Сейчас начнется…»
- Людочка, - сказал он тихо, - я совсем замотался, прости меня.
Людмила Аркадьевна молчала.
- Я готовился к завтрашнему совещанию у…
Она перебила его:
- У какой-нибудь очередной бабы?
- Как тебе не совестно!..
- Это ты мне говоришь о совести? Я целыми днями стою у плиты, мне опротивело все это!
- Пойди работать.
- Негодяй!
- Ну вот…
- Ты исковеркал всю мою жизнь, понимаешь? Я готовила тебе еду, гладила рубашки и воспитывала твоего сына! А ты шатался, где хотел! А мне уже сорок!
- Здесь же Ленька…
- Он взрослый мальчик, он все понимает!
Самсонов махнул рукой и начал снимать галстук. Потом он пошел в спальню.
- Как мартовский кот, - продолжала говорить Людмила Аркадьевна, - напакостил - и дал деру!
- Это мы так воспитываем сына?
- Ты еще издеваешься надо мной!
- Миронова и Менакер. Театр миниатюр.
Самсонов захлопнул дверь и лег на тахту. Людмила Аркадьевна распахнула рывком дверь, стала на пороге и сказала:
- Если ты сейчас же не прекратишь своих безобразий, я… я…
- Повесишься, - устало отозвался Самсонов, - знаю, слыхал.
- Мальчик, - крикнула Людмила Аркадьевна, - послушай, как глумятся над твоей матерью!
Ленька медленно вышел из самсоновского кабинета. Самсонов заметил, что лицо у парня белое, с синяками под глазами.
- Что с тобой?
- Это ты доводишь его до болезни! - крикнула Людмила Аркадьевна.
- Что с тобой? - повторил Самсонов, поморщившись.
- Ничего, - ответил Ленька, - просто я вас ненавижу…
И - ушел из дому.
Самсонов обернулся к Рослякову и сказал:
- В общем-то, ничего особенного позавчера не произошло.
- Ссоры дома никакой не было?
- А это, пожалуй, наше личное дело.
- Если бы не ограбление приходной кассы.
- Вы проводите связь между этими событиями?
- Я пока, Алексей Алексеевич, ничего не провожу. Я пока спрашиваю…
- Ну дальше? - попросил Лев Иванович.
- А дальше я хотел все рассказать отцу.
- Почему не рассказал?
- Да так…
- Это не ответ. Тебя спросят об этом в участке.
- Где?
- В милиции. Ты должен помочь им абсолютной правдой, понимаешь, Леонид? Абсолютной, если хочешь - геометрической правдой.
- Ну, в общем, им было не до меня.
- Кому?
- Отцу. Матери.
- Какая-нибудь семейная неурядица?
- Да.
- Пустяк. В семье могут быть трения, но тебя это никоим образом не касается.
- Если восемь лет одно и то же, - касается, Лев Иванович. Я и стихи от тоски писать начал.
- Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся, то выходят они наиотвратительнейшими.
- «Я помню чудное мгновенье…» не с радости написано.
- Верно. Оно - от грусти. Но тоска - нечто совершенно грусти противоположное. Тоской в прошлые годы институтки страдали. Но об этом после. Ты знаешь, куда надо ехать?
- Да.
- По-видимому, тебе хотелось бы, чтобы мы поехали вместе?
- Что вы, Лев Иванович…
- Ну, полно.
- Лев Иванович, можно мне вас попросить?
- Пожалуйста.
Ленька достал из кармана плоский «вальтер» и положил его на стол.
- Что это?
- Пистолет моего отца. Если я его привезу туда с собой, я подведу отца. Понимаете?
Лев Иванович пожевал бороду, откашлялся и спросил:
- Ты стрелял из него?
- Нет.
- Нельзя говорить половину правды, Леонид. Тогда лучше не говорить вовсе.
- Я же подведу человека.
- Ты уже его подвел. Поехали. Забери эту вещь в карман, я не смогу выполнить твоей просьбы, как мне это ни больно…
- Вы меня учили добру, Лев Иванович. А какое же будет добро, если я подведу отца - ни в чем не виноватого человека?
- Я не хочу сейчас казаться моралистом, Леонид. Только я очень верю: ты должен отнести им этот револьвер.
Ленька усмехнулся и сказал:
- Знаете, не надо вам ехать со мной.
- Отчего так?
- Я не хочу, Лев Иванович. Вы даже можете к ним позвонить и вызвать их сюда, а пока запереть дверь на ключ. Телефон - ноль два, добавочный - дежурного. Все очень просто.
- В тебе сейчас говорит нечто незнакомое мне.
- Во мне сейчас ничто не говорит, Лев Иванович. Сейчас во мне все визжит и трясется, потому что я иду в тюрьму. Иду в тюрьму за глупость, понимаете, Лев Иванович? Иду в тюрьму, где сидят жулики и убийцы, насильники и растратчики! А я иду туда с вашими наставлениями о добре и со своими стихами, понимаете вы?!
- Успокойся…
- Успокаиваются, когда есть что успокаивать! А у меня нечего успокаивать! Я обманывал и себя и вас, когда только что говорил о стихах, и о «чудном мгновенье», и добре, и зле!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25