- Хочешь есть? - спросила Галина Васильевна.
- Не очень.
- Уже обедал?
- Если бы…
- Ляг отдохни. Я сейчас приготовлю кровать.
- Ничего, я так…
- Зачем же? Ложись по-настоящему.
- А ты?
- У нас тетя Валя. Мы смотрим телевизор. Интересный фильм, польский…
- У них хорошие к-картины. Сейчас я переоденусь и выйду к т-тете Вале. Только минутку отдохну.
«Надо пойти поздороваться с тетей Валей, - подумал он, - иначе старуха обидится и будет пилить за меня Галю. Но она сразу же начнет рассказывать про свои болезни, а я не могу, когда она талдычит о болезнях».
Садчиков слышал, как за стеной сердитый телевизионный голос ругал кого-то, и ему было смешно слышать эту ругань, потому что, ругайся так все, было бы удивительно спокойно работать в МУРе. Телевизионная ругань злых киношных героев - мечта любого сыщика.
«Надо бы выйти к старухе», - еще раз подумал Садчиков и выключил свет.
Передача шла, по-видимому, очень долго, потому что, когда легла Галя, в квартире было тихо и слышалось, как по улице, гулко топоча острыми каблучками, пробегали девушки из студенческого общежития.
Садчиков секунду лежал с закрытыми глазами. Он всегда думал, лежа с закрытыми глазами, чтобы ничего не видеть и не отвлекаться, размышляя об увиденном. Потом он обернулся к Гале и обнял ее.
Он лежал, обнимая жену, и по-прежнему ясно, будто на экране кино, видел парня, сожженного в комнате. А потом он представил себе Леньку, стриженного наголо, без пояса, без шнурков, в камере, среди бандитов… Костенко, наверное, уже привез его в КПЗ и сдал дежурному офицеру, и мальчишка стал белым, и от волнения у него заледенели кончики пальцев…
Все эти видения пронеслись у него перед глазами, и на душе стало так пусто и горько, что Садчиков порывисто вздохнул и начал искать рукой на столике папиросы. Папирос не было, а у него не хватало силы заставить себя подняться и пойти за ними в другую комнату.
- Может быть, ты скажешь мне что-нибудь? - спросила Галя.
- Что?
- Ну, я не знаю…
- Не сердись т-только, Галочка. Я очень устал. Понимаешь? Сил нет, как устал.
Садчиков ничего не мог с собой поделать. Он не мог сейчас думать ни о чем другом, кроме как об убитом парне. Садчиков видел его желтые пятки и ослепительный оскал зубов. Он все это видел, но не мог, не имел права говорить обо всем этом Гале, потому что раз уж он взял на себя великую муку бороться со зверством, так, значит, все это надо держать в себе самом. Если есть сила. Если нет - тогда надо просто уходить в какую-нибудь канцелярию и регистрировать дела. Ужасы, которые он видит, должны умирать в нем одном: иначе какой же смысл сидеть в управлении? Репортер скандальной хроники играет на нервах читателей. А Садчиков хочет сделать так, чтобы этой проклятой игры вообще не было. Для этого он и сидит в управлении и дерется за каждого человека. А ужасы, которые он смотрит во время этой драки, убивают любовь, они противны самому желанию любить. Они заставляют человека напрягаться до предела, для того чтобы победить в борьбе со зверством.
- Ты, Галка, н-ничего не знаешь, - сказал Садчиков и снова обнял ее. - Совсем ничегошепьки, и слава богу, что ты ничего не знаешь…
Галя отодвинулась от него и усмехнулась:
- Так уж и ничего? Кое-что я, наверное, все-таки знаю…
Костенко отдыхает
«Милые мои девчата!
Сижу чищу себе картошку на ужин и сочиняю вам письмо. Я тут закончил одну работу и думаю, что дня через два меня отпустят отдыхать. Сразу еду к вам. В общем, у меня все в порядке. С квартирой пока плохо. Обещают на зиму. Вот так-то. Как там Аринушка моя маленькая? Я просто не представляю себе, как мы жили раньше без нее. Толстой писал, что ребенок делает человека более уязвимым. Так только своя боль и забота, а здесь махонькое существо, за которое ты в ответе перед миром. А посему, писал Толстой, надо иметь по крайней мере трех, а не одного ребенка. Любопытно, как ты к этому его мнению отнесешься? Должен тебе признаться, что мое мнение полностью совпадает с мнением классика.
Да, неделю назад меня, между прочим, затащил к себе Митька Степанов. Он читал мне и Левону Кочаряну главу из своей книжки. Вообще-то ничего, но только много сочиняет. Что-то сейчас пошла мода на сочинительство. Чтоб не так, как бывает на самом деле или на самом деле было, а именно так, как хочется писателю. Левон, правда, хвалил, ты знаешь, Левушка никогда душой не кривит. Черт его знает, быть может, у меня после работы в милиции выработалась чрезмерная придирчивость по отношению к недостаточности доказательств? В нашем деле истина должна быть абсолютной. Иначе прокуратура завернет дело. Или суд. Может быть, впрочем, если писатель станет выписывать абсолютную истину, его работу завернет читатель? Она ведь вроде милицейского протокола, эта самая абсолютная истина… Потом пришел Ларик Влас. Веселый и маленько пьяный. «Я, говорит, уникальную кость из глотки старухи вытащил. Ругалась с золовкой и подавилась. Так ведь, говорит, ругаться не могла, задыхалась и полезла на золовку драться. Мычит и дерется…» Ларик тоже послушал Митькин рассказ и посоветовал ему переключаться на детектив. «Это хоть читают, Мить, - сказал он, - в детективе хоть заранее неизвестно, что будет. Самый-то конец, конечно, известен - изловят супостатов, зато очень интересно читать, как за ними гоняются». Потом мы сообразили холостяцкий ужин, наварили полную кастрюлю макарон, и писатель поставил две бутылки «пива с быком», что на языке алкоголиков означает «зубровку». Тебе от всех ребят привет. Митька считает тебя образцово-показательной женой. «Женщина, которая оставляет мужа одного на все лето, - святая, - сказал он. - Надя меня оставляет максимум на два дня, но при этом по десять раз звонит, проверяет, где я».
Пожалуйста, напиши мне поскорее. Целую вас обеих. Люблю вас очень. Очень люблю вас. Скучаю. До свидания. Слава».
Росляков и Алена
Валя зашел в автомат. Позвонил девушке, с которой как-то вместе сидел на литературном вечере в Политехническом музее. Девушку звали Алена. Она училась на четвертом курсе филфака, ругала жизнь и ничего не хотела. Так она, во всяком случае, говорила Рослякову.
- Слушаю…
- Можно Алену?
- Это я.
- Здравствуйте, Росляков.
- Кто?
- Ну, это я… Валентин…
- А, это с которым мы сидели на диспуте?
- Да. Что вы делаете?
- Ничего. Сижу и думаю, как было бы хорошо выпить.
- А что вы пьете?
- Все.
- Предпочтение есть? Водка, вино, коньяк?
- Я пью все, - повторила Алена.
- И политуру?
- Что?
Валя засмеялся.
- Значит, не все. Политуру не пьете.
- С удовольствием попробую.
- Говорите ваш адрес.
Валя купил бутылку коньяку и конфет. Алена жила рядом, и он сразу же нашел ее дом. Она открыла ему и сказала:
- Входите.
- Спасибо.
- Я всегда боюсь встречать человека во второй раз…
- Почему?
- Разочароваться можно…
- Вы что - одна здесь?
- Одна. Знаете, как тоскливо жить одной в квартире!
- Отдайте часть моему другу. У него неважно с жилплощадью.
- Я - пожалуйста. Предки против. Они у меня из породы консерваторов.
- А где предки?
- У синего моря. Если вам жарко, снимайте пиджак.
- А я и сниму.
- Это, наверное, ужасно глупо, что я вас пригласила, да? Вы думаете обо мне черт знает что.
- Точно.
- А какая разница, в конце концов?
- Тоже верно.
- Сейчас я принесу штопор.
- Не надо. Смотрите, это делается так, - сказал Валя и ладонью вышиб пробку.
- А я умею полоскать горло коньяком.
- Не может быть!
- Честное слово. Смотрите.
Она налила коньяк в рюмку, сделала глоток и, скосив глаза, начала полоскать горло. Нос у нее сморщился, как у человека, который принимает горькое лекарство, а глаза смотрели на Валю победно и выжидающе.
- Здорово, - сказал Росляков. - Еще раз, пожалуйста.
- Какой хитрый, - улыбнулась Алена, - я только раз могу.
- Ну извините…
- Что?
- Ну, извините, говорю… Это такая присказка у моего товарища есть.
- Только, пожалуйста, не начинайте мне рассказывать про своего товарища. Почему-то все всегда рассказывают про своих друзей и знакомых и никто не хочет говорить про себя.
- Про себя - нескромно.
- Это только так кажется. И потом, если себя хвалить, то, конечно, нескромно. Я вот себя ненавижу и поэтому всегда о себе говорю. Вы себя любите?
- Люблю.
- Вы счастливый. А что вы делаете?
- Пью коньяк.
- Нет, а вообще?
- А вообще учусь.
- Где?
- В педагогическом.
- Почему я вас там не видала?
- Я на заочном.
- На каком курсе?
- На последнем.
- Интересно?
- Очень…
- Счастливый человек… Вас как уменьшительно зовут?
- Валя…
- Среднее имя. Не мужское и не женское.
- Ну все-таки мужское.
- Вы обиделись?
- Ужасно.
- А почему вы ко мне пришли?
- Потому что мне захотелось к вам прийти.
- Пейте коньяк.
- Я уже.
- Пейте еще.
- Хорошо.
- Ну, так почему же вы пришли ко мне? Для того, чтобы говорить со мной, слушать музыку и смотреть альбомы?
- Хотя бы.
- Вы все врете.
- Может быть. Но если я вру, тогда вы уже совсем пьяная.
- Нет еще. Когда я стану пьяной, вы начнете раздевать меня.
- Обязательно?
- А зачем вы тогда приходили?
- Что это вы злая такая?
- Разозлили…
- Кто?
- Люди.
- Я лучше уйду, наверное?
- Почему?
- Да так. Чтоб больше не злить.
Он поднялся и пошел к двери. Отпер ее. Хотел выйти, но Алена взяла его за руку и сказала:
- Я просто дрянь, не обращайте на меня внимания.
- Ты дрянь? - улыбнулся он, обернувшись. - Ты просто дуреха…
Она кивнула головой. А потом ткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее затряслись. Росляков стал гладить ее по плечам и по голове.
- Ну, не надо, - говорил он, - не надо, дурачок. Это все ерунда, не надо так плакать, не стоит…
- Стоит, - сказала она, - стоит, потому что я за все плачу. Сейчас, я скоро перестану, только ты не уходи.
- А я и не собираюсь.
Она посмотрела на него сквозь слезы и жалко, по-детски улыбнулась…
Только не двое
Ночью Садчикова разбудил телефонный звонок.
- Прости меня, - сказал комиссар, - тут один любопытный сигнал поступил.
- Еду.
- Погоди, разбежался… Такси сейчас не найдешь. Шофера пришлю.
- Я спущусь. На улице подожду…
- Дождь. Погоди, он подымется за тобой.
- М-михайлыч?
- Он самый…
Садчиков положил трубку, оделся, стараясь не шуметь, и пошел на кухню. Зажег конфорку, поставил чайник и начал делать бутерброды - себе и Михайлычу. Масло в холодильнике было до того смерзшееся, что не резалось, а крошилось желтыми ажурными стружками.
…Михайлыч всегда стучал в дверь. Он понимал, что звонок ночью переполошит всех в квартире, поэтому стучал условным, известным всем в управлении стуком - три раза быстро, а четвертый долго и гулко.
- М-михайлыч? - тихо спросил Садчиков.
- Михайлыч, - ответил тот.
Садчиков отпер дверь и сказал:
- З-заходи, старина.
- Да ничего, - ответил Михайлыч, входя.
- Пошли чайку попьем.
- Да не стоит.
- Л-ладно, ладно, будет кокетничать…
- Хорошая из меня кокетка.
- С с-сединой куда как л-лучше. Сейчас, говорят, с-седые мужчины в моду вошли.
- Седина в голову, бес в ребро.
- Р-ребра перебиты, какой там, к ч-черту, бес… Ешь б-бутерброды.
- Да ничего…
- Л-ладно, наваливайся, сам, наверное, только чаем и питался ночью.
- Почему чаем? Сухарь грыз.
- Пусть м-мышь сухарь грызет, ч-человеку сливочное масло надобно.
- Это истина, это вы очень верно подметили.
Садчиков засмеялся и стал наливать чай - дымный и пахучий - в большие красные чашки.
Комиссар пригласил Садчикова садиться и, поглаживая себя по животу, сказал:
- Мне сейчас анекдот смешной рассказали.
- А вот интересно, кто анекдоты выдумывает? - спросил Садчиков.
- Люди, - ответил комиссар, - кто ж еще?
- Не иначе, как писатели.
- Журналисты скорее, я думаю.
- П-почему журналисты?
- А у них времени больше. Писатели трудяги, спину гнут, а журналист - он просвет имеет. Да и потом парни они веселые и по бритве - вроде нас - ходят. А когда веселье, тогда и анекдоты рождаются.
- П-похоже, - сказал Садчиков, - очень может быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25