Некоторым образом она касается и вас… Поэтому возникла потребность задать несколько вопросов. Вы не будете возражать, если мы запишем нашу беседу на диктофон?
— Не буду, пишите.
Андрей достал диктофон, проверил.
— Итак, Леонид Семенович, в процессе расследования обстоятельств исчезновения Георгия Горделадзе, сотрудники Агентства журналистских расследований получили информацию, что к этому может быть причастен некто Слепой… Вам знаком человек с таким прозвищем?
Услышав про Слепого, Отец опустил глаза, мгновенно напрягся. Он взял из деревянного стаканчика на столе карандаш, вложил его между указательным, средним и безымянным пальцами правой руки… Легко, движением пальцев, сломал его. Половинки карандаша бросил на столешницу. Потом поднял глаза, посмотрел на Обнорского, ответил:
— У меня много знакомых…
— В миру Слепого зовут Геннадий Ефимович Макаров.
— Да, мы знакомы… Геннадий Ефимович — мой помощник.
— Мы получили информацию, что Слепого видели шестнадцатого сентября вечером возле дома Алены Затулы.
— От кого вы получили такую информацию? — спросил Отец и взял из стаканчика второй карандаш.
— Извините, Леонид Семенович, но я не вправе раскрывать своего информатора.
Карандаш хрустнул, половинки его полетели на стол.
— Тогда, господин Обнорский, я вас не понимаю… Вы приходите ко мне, намекаете, что мой помощник может быть причастен к похищению Горделадзе, но раскрыть источник информации не желаете. Чего вы хотите?
— Хотим встретиться и поговорить со Слепым, — ответил Андрей.
Отец собрался что-то сказать, но у Андрея зазвонил телефон. Обнорский посмотрел на часы — 16:33. «Наверняка, — подумал он, — это звонит Повзло…» Так и оказалось. Обнорский произнес несколько фраз: «Да, господин полковник, да… мы со Зверевым сейчас у господина Матецкого. Как только выйдем из офиса — позвоним». Отец посмотрел исподлобья — явно догадался, что ему дают понять: некоему полковнику известно, где находятся питерские журналисты… страхуются, суки.
— Извините, — сказал Обнорский, убирая телефон. — Мы бы хотели встретиться и поговорить с вашим помощником.
— Запретить я вам не могу. Но навряд ли это возможно сейчас.
— Почему?
— А он сейчас в Симферополе, — сказал Отец и взял в руки третий карандаш. Повертел и поставил обратно в стакан.
— Когда вернется?
— Не знаю… может, через неделю. Может, через две.
— А связаться с ним можно? — спросил Зверев.
— Нельзя, — ответил Отец.
— А почему так? — удивился Зверев.
— Роуминг дорог, Гена им не пользуется, — с откровенной издевкой сказал Отец.
— А другие каналы? Домашний телефон, например?
— А я его не знаю.
— Это нетрудно узнать через справочное.
— Узнайте… Будете звонить — Гене привет, — сказал Отец.
Обнорский улыбнулся, сказал:
— Обязательно передадим. Лично.
— Полетите в Симферополь? — спросил Отец.
— Почему нет? У нас в Симферополе есть свой интерес.
— Любопытно: какой?
— Там седьмого ноября убили некоего Грека. Незадолго перед смертью он рассказал, что был в Тараще и принимал участие в захоронении некоего безголового тела…
Отец мгновенно стал красным. Взял в руки карандаш.
— Вы, Леонид Семенович, были знакомы с Греком? — спросил Зверев.
Карандаш хрустнул.
— Возможно, — сказал Отец. — Возможно.
Обнорский выключил диктофон, помолчал немного. Потом произнес:
— Леонид Семенович, Слепой и Грек — это ведь ваши люди… Ничего не хотите сказать?
— Что именно?
— Они явно причастны к исчезновению, а возможно, и к убийству Горделадзе… оба с уголовным прошлым. Очень странные контакты для депутата Верховной Рады? Ничего не хотите сказать?
Отец посмотрел на часы и ответил:
— Я ничего не хочу сказать… А сейчас — извините, у меня есть дела.
Обнорский и Зверев вышли. Когда дверь за ними затворилась. Отец смахнул со стола обломки карандашей, выругался и взялся за трубку телефона.
***
Обнорский и Зверев вышли на майдан Незалежности. Светило солнце, поскрипывал снежок, шел на площади бесконечный митинг: «Украина без Бунчука!».
— Чего мы добились? — спросил Зверев.
— Не знаю, — честно сказал Обнорский. — Возможно, мы вынесли смертельный приговор Слепому… возможно — нет.
Реяли на ветру «жовто-блакитные» флаги, колыхались плакаты с требованиями отставки Бунчука. В стороне стояли милиционеры в касках, со щитами и дубинками… Сегодня все было мирно, но уже прошли стычки протестующих с милицией, уже были раненые. В воздухе висели бациллы насилия, недоверия, ненависти.
— Да и хрен с ним, — сказал Зверев. — Все равно он ничего бы нам не сказал.
— Грохнут — точно не скажет.
— Не грохнут, — успокоил Зверев.
— Если Хозяин прикажет — грохнут.
Пьяный мужичок высморкался, зажимая одну ноздрю пальцем и заорал:
— Бунчук — палач!
***
Обнорский позвонил в Симферополь Сергею и попросил навести справки: нет ли в Симферополе Слепого? Сергей пообещал узнать… Часа через два он отзвонился и сказал, что нет, в Симферополе про Слепого никто не слышал. Говорят, у вас, в Киеве.
***
— Ты знаешь, Саня, — сказал Обнорский, — мне очень не понравились аквариумы.
— Да? А чем они тебе не понравились?
— Нет, сами по себе аквариумы, конечно, хороши. Пираньи? Ну пираньи — это дурной тон. Выпендреж… я, однако, о другом. Эти аквариумы могут служить наглядной иллюстрацией нашей работы: темень… за стеклом, в толще воды, происходит нечто… Мы стараемся разглядеть, понять — нет! Ни черта не видно. Скользят тени, тени, тени… Мы ищем кнопку, чтобы включить свет, чтобы заглянуть в темень. Но как только мы находим эту кнопку и высвечиваем один какой-то уголок аквариума, кто-то мигом ее блокирует. В аквариуме снова темно, снова скользят пираньи. И даже сейчас, когда мы просмотрели последовательно все закутки, заросли и гроты в нашем аквариуме и, кажется, составили себе общее представление о том, что происходит, кто-то все равно держит руку на кнопке… Как только мы включим мощный прожектор, чтобы осветить все пространство и показать всем, что творится внутри, этот «кто-то» тут же ее вырубит.
Обнорский произнес свой монолог, усмехнулся… Встал и прошелся по номеру, остановился у окна. За окном были сумерки, правый берег Днепра горел тысячами огней, работающий телевизор рассказывал о митингах и демонстрациях, сотрясающих Украину. Андрей повернулся к Звереву, сказал:
— Я не знаю, что делать… Найти Слепого, наверно, можно. Но ведь он ничего не скажет.
Зверев стряхнул пепел с сигареты, собрался было ответить, но у Обнорского запиликал телефон… Звонил полковник Перемежко.
— Андрей Викторович, — сказал он, — извини, что не смог раньше — работы полно. Справочку про твоего Слепого я подготовил…
— Спасибо, — сказал Обнорский.
— Но это еще не все… помнишь, ты интересовался одним человеком? Гвоздарский его фамилия.
— Это который в бегах?
— Был в бегах. Теперь, благодаря тебе, мы его взяли.
— Поздравляю.
— Особо не с чем. Плохо взяли… Этот гад изменил внешность, ребята заменжевались и засомневались: он — не он? А этот сучонок схватился за гранату.
— Ну? — спросил Обнорский.
— Граната, к счастью, не взорвалась.
— Так слава Богу!
— Так-то оно так, но урод все равно в больнице… — сказал Перемежко.
— Почему? — изумился Обнорский. Перемежко помолчал немного, потом сказал:
— Ребята сгоряча, на нервах, помяли его… в общем, сам понимаешь.
— Понятно, — протянул Обнорский.
Он действительно понимал, что при задержаниях бывает всякое, что нервов опера сжигают очень много, и преступника, который схватился за гранату, могли не только искалечить, а и убить.
— Состояние у него тяжелое. Врачи говорят: может и помереть.
— Сожалею, — сказал Обнорский.
— Жалеть его, урода, не стоит, — ответил Перемежко. — А ты знаешь, почему я тебе это говорю?
— Почему, Василий Василич?
— Он хочет встретиться с вами, Андрей Викторович. С нашими следаками говорить не хочет, а с Обнорским, говорит, мне есть о чем потолковать… перед смертью.
— Это он так сказал? — спросил Андрей.
— Да, это он так сказал. Вы согласны?
— Согласен ли я? — спросил Обнорский, удивляясь самой постановке вопроса. — А что — такая встреча возможна?
— Я, Андрей Викторович, звоню тебе не по своей инициативе… Инициатива исходит от руководства.
«Вот оно что, — подумал Обнорский. — Ребята напороли с задержанием, а раненый (возможно — умирающий) бандит представляет для них какую-то ценность… Что— то они хотят у него получить. Но он не идет на контакт. Заявляет, что будет говорить только с неким приезжим журналистом… Что движет им — раскаяние? Страх?»
— Андрей Викторович, — напомнил о себе Перемежко.
Задумавшийся Обнорский откликнулся:
— Да, да, Василий Василич… я слушаю вас.
— Так вы готовы?
— Конечно.
— Очень хорошо. Но вы, наверно, догадываетесь, что будут некоторые условия…
— Диктофонная запись разговора?
— Да, — ответил Перемежко. — Мы позволим вам сделать эксклюзивное интервью, но на двух условиях. Первое вы уже знаете: диктофонная запись, которая поступает в распоряжение следствия. Второе условие — конфиденциальность. Та информация, которую сообщит вам Гвоздарский, не может быть обнародована без согласия МВД.
Андрей задумался, потом сказал:
— Василий Васильич, мою предстоящую беседу с Гвоздарским вы сами назвали эксклюзивным интервью… Понятие интервью предполагает право журналиста на обнародование.
— Это исключено, — жестко ответил Перемежко. — Вы отлично понимаете, что беседа с Гвоздарским возможна только на наших условиях: диктофон и неразглашение… Если вы не согласны, то…
— Я согласен, — сказал журналист Обнорский.
***
— Я согласен, — сказал Обнорский. — Когда встреча?
— Сейчас. Откладывать нельзя.
— Что — он действительно так плох?
— Медики не дают никаких гарантий… Если вы готовы, я пришлю за вами машину. Диктуйте адрес.
— Спасибо, я доберусь сам.
— Вы что, — изумленно спросил Перемежко, — не доверяете нам?
— Ерунду говорите, Василий Васильевич, — ответил Андрей, раздражаясь. — Я в гостинице «Турист», но машину присылать не надо, доберусь сам… куда ехать?
…Обнорский, Перемежко и контролер шли по коридору тюремной больницы.
Андрей вспомнил, как он впервые попал в подобное заведение. Это было восемь лет назад в Санкт-Петербурге. В областной тюремной больнице имени Гааза умирал старый законный вор Барон. Барон боялся унести в могилу тайну похищенной из Эрмитажа картины и сам искал контакта с журналистом Серегиным…
«История повторяется, — думал Андрей. — Снова — тюремная больница, снова — умирающий человек… Конечно, Гвоздарский — это не Барон. Но все равно — история повторяется. Неотвратимо, жестоко, подло».
Перемежко тронул Обнорского за рукав. Андрей повернулся к нему. Контролер-прапорщик ушел вперед, полковник и журналист остановились в коридоре. Василий Васильевич сказал:
— Я, Андрей Викторович, еще раз обязан напомнить тебе о неразглашении.
Андрей кивнул. Перемежко смотрел пристально, в упор. Сейчас он не был похож на усталого бухгалтера. Из-под безобидной бухгалтерской внешности выглядывал умный, жесткий, битый жизнью оперативник.
— Вопрос о твоем участии в этом деле решался на очень высоком уровне. Ты иностранный журналист… некоторые считают, что не только журналист… Я поддержал решение о допуске тебя к Гвоздарю. Если ты нарушишь наши договоренности, меня вышвырнут из МВД как щенка.
— Я все понял, Василий Василич, — сказал Андрей.
— Разговаривать с Гвоздарским будешь один на один. Под вашу беседу специально освободили палату. Гвоздарь плох, сколько времени вам отпустит медицина, я не знаю… Кассету по завершении разговора сразу отдашь мне. Диктофон у тебя в порядке?
— Всегда в порядке, — сухо сказал Обнорский. Андрею дали белый, застиранный халат с заплаткой на рукаве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67