»
— Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, — осторожно произнёс он. — Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
— Никогда — это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
— «Смиренье бесконечно», — снова процитировал Джордж.
— Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь — это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел её здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
— Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.
Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула её Джорджу.
— Ты можешь быть с Хагбардом, — сказала она.
— Хм? — пробормотал Джордж, затягиваясь не очень сильно, поскольку все ещё был под приличным кайфом.
— Хагбард будет тебя любить и трахать. Конечно, это не одно и то же. Он любит всех. Я ещё не поднялась на эту ступень. Я способна любить только равных мне. — Она насмешливо улыбнулась. — Естественно, это не означает, что ты не можешь сексуально меня возбуждать. Но сейчас, когда ты знаешь, что есть нечто большее, чем это, тебе хочется сразу полный набор, верно? Так что попробуй Хагбарда.
Джордж рассмеялся, внезапно ощущая беззаботность.
— А что! Попробую.
— Вздор, — резко сказала Мэвис. — Ты разыгрываешь нас обоих. Ты высвободил часть своей энергии и сейчас, как любой на этой стадии, хочешь доказать, что для тебя больше нигде не существует препятствий. Твой смех меня не убедил, Джордж. Если есть какое-то препятствие, не отворачивайся от него. Не делай вид, что его нет.
«Смиренье бесконечно», — подумал Джордж.
— Ты права, — твёрдо сказал он вслух.
— Так-то лучше. По крайней мере, ты не начал ощущать за собой вину из-за существования этого препятствия. Это был бы бесконечный регресс. Следующая стадия — это ощущать вину за то, что ощущаешь вину… и довольно скоро ты снова попадаешь в ловушку, пытаясь быть правителем государства Дорн.
— Роботом, — уточнил Джордж.
Мэвис сделала глубокую затяжку и пробормотала: — Ммм?
— Я называю его Роботом.
— Ты позаимствовал это словечко у Лири, который пользовался им ещё в середине шестидесятых. Я все время забываю, что ты был вундеркиндом. Я прямо вижу, как ты, восьми— или девятилетний очкарик, сидишь, ссутулившись, над какой-нибудь из книжек Тима. Должно быть, ты был тот ещё ребёночек. Наверное, тебя часто колотили?
— Так бывает со многими одарёнными детьми. Впрочем, как и с неодаренными.
— Верно. Восемь лет начальной школы, четыре года средней школы, четыре года колледжа, затем аспирантура. К концу ничего не остаётся, кроме Робота. Вечно мятежное государство «Я» с покойным Мной, сидящим на троне и пытающимся этим государством управлять.
— Правителя нет нигде, — процитировал Джордж.
— Ты действительно быстро двигаешься вперёд.
— Это Чжуан Чжоу, даосский философ. Но раньше я никогда его не понимал.
— А, вот у кого Хагбард украл это! У него есть такие карточки, на которых написано «Врага нет нигде». И есть другие карточки, «Друга нет нигде». Однажды он сказал, что может в два счета разобраться, какая карточка нужна тому или иному человеку. Чтобы его встряхнуть и разбудить.
— Но одними словами ничего не добьёшься. Многие слова я знал долгие годы, но…
— Слова способны помочь. В правильной ситуации. Если это неправильные слова. В смысле, правильные слова. Нет, все-таки я имею в виду неправильные слова.
Они засмеялись, и Джордж сказал:
— Мы просто дурачимся или же ты продолжаешь дело Хагбарда, освобождение государства Дорн?
— Просто дурачимся. Хагбард сказал, что ты прошёл через одни врата без врат и после того как ты побудешь некоторое время один, к тебе можно заглянуть.
— Врата без врат. Ещё одна фраза, которую я давным-давно знал, но никогда не понимал. Врата без врат и государство без правителя.
Главная причина социализма — это капитализм. Какое отношение ко всему этому имеет ваше чёртово яблоко?
— Яблоко — это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?
— Прекраснейшей[24].
— А кто эта Прекраснейшая?
— Ты.
— Сейчас обойдёмся без комплиментов. Думай. Джордж хихикнул.
— Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой — фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.
— Не обязательно. Анархо-капитализм — это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер — Джон Диллинджер.
— Перестань! Диллинджер умер ещё в 1935 году или около того.
— Сегодня Джон Диллинджер живёт и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, — улыбнулась Мэвис. — Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.
— Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?
Мэвис протянула ему трубку.
— «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своём влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие — это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.
— Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.
— Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?
— Полифем, — признался он.
— Как?
— Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далёком возрасте, когда я придумал это имя.
— Но ведь Полифем был ещё и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.
— Значит, — глуповато сказал Джордж, все ещё не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, — мир принадлежит нашим гениталиям?
— Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир — это глагол, а не существительное.
— Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.
— Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.
— Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность — это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…
— Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.
— Подожди. Собственность невозможна, потому что мир — это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее — это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность — это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?
— Без частной собственности не может быть частных решений.
— Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?
— Нет, мы поднялись на один пролёт выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.
— Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность её существования.
— Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.
Джордж покачал головой.
— У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.
— Гоббс.
— Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?
— Заглуши двигатель подводной лодки.
— Что?
— Заставь меня полюбить тебя.
— Погоди, я что-то не…
— Окрась голубое небо в зелёный или красный цвет.
— Все равно не врубаюсь.
Мэвис взяла ручку со стола и зажала её двумя пальцами.
— Что будет с ручкой, когда я её отпущу?
— Упадёт.
— На чем ты сидишь, если нет стульев?
— На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?
— На своей жопе, это уж точно, — отрезала Мэвис. — Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дёрнуть. И какие кнопки нажимать.
Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадёт сама, и в каюту не ворвётся демон гравитации, чтобы заставить её упасть.
— Ну и к чему все это? — с отвращением сказал я. — Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.
— О'кей, Джордж. Тогда тебя ждёт очередное потрясение. Смотри не обделайся. — Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. — Запускайте его.
Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждёт потрясение, так что её дополнение насчёт «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.
Стена раздвинулась и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налётчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы ещё до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошёл его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришёл в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я — тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошёл ни единого урока бокса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, — осторожно произнёс он. — Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
— Никогда — это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
— «Смиренье бесконечно», — снова процитировал Джордж.
— Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь — это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел её здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
— Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.
Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула её Джорджу.
— Ты можешь быть с Хагбардом, — сказала она.
— Хм? — пробормотал Джордж, затягиваясь не очень сильно, поскольку все ещё был под приличным кайфом.
— Хагбард будет тебя любить и трахать. Конечно, это не одно и то же. Он любит всех. Я ещё не поднялась на эту ступень. Я способна любить только равных мне. — Она насмешливо улыбнулась. — Естественно, это не означает, что ты не можешь сексуально меня возбуждать. Но сейчас, когда ты знаешь, что есть нечто большее, чем это, тебе хочется сразу полный набор, верно? Так что попробуй Хагбарда.
Джордж рассмеялся, внезапно ощущая беззаботность.
— А что! Попробую.
— Вздор, — резко сказала Мэвис. — Ты разыгрываешь нас обоих. Ты высвободил часть своей энергии и сейчас, как любой на этой стадии, хочешь доказать, что для тебя больше нигде не существует препятствий. Твой смех меня не убедил, Джордж. Если есть какое-то препятствие, не отворачивайся от него. Не делай вид, что его нет.
«Смиренье бесконечно», — подумал Джордж.
— Ты права, — твёрдо сказал он вслух.
— Так-то лучше. По крайней мере, ты не начал ощущать за собой вину из-за существования этого препятствия. Это был бы бесконечный регресс. Следующая стадия — это ощущать вину за то, что ощущаешь вину… и довольно скоро ты снова попадаешь в ловушку, пытаясь быть правителем государства Дорн.
— Роботом, — уточнил Джордж.
Мэвис сделала глубокую затяжку и пробормотала: — Ммм?
— Я называю его Роботом.
— Ты позаимствовал это словечко у Лири, который пользовался им ещё в середине шестидесятых. Я все время забываю, что ты был вундеркиндом. Я прямо вижу, как ты, восьми— или девятилетний очкарик, сидишь, ссутулившись, над какой-нибудь из книжек Тима. Должно быть, ты был тот ещё ребёночек. Наверное, тебя часто колотили?
— Так бывает со многими одарёнными детьми. Впрочем, как и с неодаренными.
— Верно. Восемь лет начальной школы, четыре года средней школы, четыре года колледжа, затем аспирантура. К концу ничего не остаётся, кроме Робота. Вечно мятежное государство «Я» с покойным Мной, сидящим на троне и пытающимся этим государством управлять.
— Правителя нет нигде, — процитировал Джордж.
— Ты действительно быстро двигаешься вперёд.
— Это Чжуан Чжоу, даосский философ. Но раньше я никогда его не понимал.
— А, вот у кого Хагбард украл это! У него есть такие карточки, на которых написано «Врага нет нигде». И есть другие карточки, «Друга нет нигде». Однажды он сказал, что может в два счета разобраться, какая карточка нужна тому или иному человеку. Чтобы его встряхнуть и разбудить.
— Но одними словами ничего не добьёшься. Многие слова я знал долгие годы, но…
— Слова способны помочь. В правильной ситуации. Если это неправильные слова. В смысле, правильные слова. Нет, все-таки я имею в виду неправильные слова.
Они засмеялись, и Джордж сказал:
— Мы просто дурачимся или же ты продолжаешь дело Хагбарда, освобождение государства Дорн?
— Просто дурачимся. Хагбард сказал, что ты прошёл через одни врата без врат и после того как ты побудешь некоторое время один, к тебе можно заглянуть.
— Врата без врат. Ещё одна фраза, которую я давным-давно знал, но никогда не понимал. Врата без врат и государство без правителя.
Главная причина социализма — это капитализм. Какое отношение ко всему этому имеет ваше чёртово яблоко?
— Яблоко — это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?
— Прекраснейшей[24].
— А кто эта Прекраснейшая?
— Ты.
— Сейчас обойдёмся без комплиментов. Думай. Джордж хихикнул.
— Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой — фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.
— Не обязательно. Анархо-капитализм — это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер — Джон Диллинджер.
— Перестань! Диллинджер умер ещё в 1935 году или около того.
— Сегодня Джон Диллинджер живёт и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, — улыбнулась Мэвис. — Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.
— Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?
Мэвис протянула ему трубку.
— «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своём влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие — это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.
— Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.
— Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?
— Полифем, — признался он.
— Как?
— Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далёком возрасте, когда я придумал это имя.
— Но ведь Полифем был ещё и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.
— Значит, — глуповато сказал Джордж, все ещё не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, — мир принадлежит нашим гениталиям?
— Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир — это глагол, а не существительное.
— Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.
— Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.
— Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность — это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…
— Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.
— Подожди. Собственность невозможна, потому что мир — это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее — это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность — это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?
— Без частной собственности не может быть частных решений.
— Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?
— Нет, мы поднялись на один пролёт выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.
— Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность её существования.
— Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.
Джордж покачал головой.
— У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.
— Гоббс.
— Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?
— Заглуши двигатель подводной лодки.
— Что?
— Заставь меня полюбить тебя.
— Погоди, я что-то не…
— Окрась голубое небо в зелёный или красный цвет.
— Все равно не врубаюсь.
Мэвис взяла ручку со стола и зажала её двумя пальцами.
— Что будет с ручкой, когда я её отпущу?
— Упадёт.
— На чем ты сидишь, если нет стульев?
— На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?
— На своей жопе, это уж точно, — отрезала Мэвис. — Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дёрнуть. И какие кнопки нажимать.
Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадёт сама, и в каюту не ворвётся демон гравитации, чтобы заставить её упасть.
— Ну и к чему все это? — с отвращением сказал я. — Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.
— О'кей, Джордж. Тогда тебя ждёт очередное потрясение. Смотри не обделайся. — Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. — Запускайте его.
Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждёт потрясение, так что её дополнение насчёт «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.
Стена раздвинулась и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налётчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы ещё до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошёл его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришёл в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я — тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошёл ни единого урока бокса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50