А в конце тренировки делали упражнения в коньках, надев на них зеленые пластмассовые чехлы.
Залов было несколько, поэтому занимались сразу после школы. Осенью она приезжала домой гораздо раньше. А вот когда тренировки перенеслись на лед, сразу возникла очередь. Малыши занимались пораньше. Потом школьники.
А самые старшие, то есть Альбинина группа, выходили на лед только в семь.
Это было в ноябре, когда каток только залили, и она стала возвращаться после тренировок к девяти вечера. Обычно в это время давки в трамвае уже не было. И это был плюс поздних возвращений.
В тот день в парке было какое-то гуляние.
Детей с родителями набилось в трамвай до упора. Сесть Альбине не удалось. Она с раздражением смотрела на противных детишек и их суетливых мамаш. Ноги после тренировки гудели.
Сесть хотелось ужасно. Она даже подумала, что можно было бы акцентированно похромать в первую дверь и с чистым сердцем бухнуться на места для инвалидов. Но придумала она это поздновато. Сейчас, в толпе, хромай не хромай уже никто не оценит.
Потом, когда они проезжали по городу, народу набралось еще больше. Она стояла на одной ноге, с трудом выдергивая из толпы свои тяжелый мешок с коньками.
Но когда народ стал постепенно убывать, она вдруг поняла, что так почему-то и стоит прижатая к стеклу чьим-то тяжелым телом. Она попробовала передвинуться. Но самые неприятные подозрения подтвердились. Некто, стесняющий ее сзади, как в дурном сне передвинулся вместе с ней.
Язык онемел. Она испугалась. Кричать «Помогите!» было стыдно. Ее спросят, что случилось. А ответить ничего вразумительного она не сумеет. Она еще никогда не видела, чтобы в толпе кто-то кричал: «Помогите! Ко мне прижались!» Это просто нелепо. Сказать — «Отойдите от меня!»? А вдруг ей показалось? Это неудобно. Она решила дотерпеть до своей остановки.
Ведь ждать оставалось совсем недолго.
Прежде чем сделать решительную попытку к освобождению, она оглянулась и вложила в свой взгляд все накопленное за время дороги негодование. За ней стоял высокий и плотный мужчина в черной вязаной шапочке с узорами. Его блестящий крупный нос весь был усеян мелкими черными точками, как муравейник. Он стоял и смотрел перед собой, совершенно не замечая Альбининого взгляда.
— Разрешите, гражданин! — сказала она громко и слегка оттолкнула его с трудом поддавшееся тело. Он отодвинулся на десять сантиметров и продолжал тупо смотреть перед собой, как будто ничего не видел.
Альбина с колотящимся сердцем подошла к дверям и спустилась на одну ступеньку.
И увидела, как тут же отразилась в стекле темная фигура. И рука в черной перчатке взялась за поручень прямо рядом с ее рукой. Под коленками противно вякнул страх. Теперь она подумала, что лучше было бы остаться в трамвае. Пусть себе выходит, только без нее.
Но обратно повернуть было уже нельзя.
И она решила успокоиться, взять свою спортивную волю в кулак и не дергаться раньше времени. Ну зачем ему за ней выходить? Может быть, это просто его остановка. Сейчас все и выяснится, подумала она.
На остановке она выскочила из трамвая и быстро пошла вперед, удерживая себя, чтобы сразу не оглянуться и не припустить галопом. Почему-то, как назло, все люди разошлись в разные стороны и пристроиться рядышком к кому-нибудь внушающему доверие возможности не было. Прямо перед собой она видела собственную тень, ползущую под ногами. Она не выдержала и быстро обернулась назад, якобы для того, чтобы посмотреть, нет ли машин, и перейти улицу.
Он шел за ней на некотором расстоянии. Он действительно шел за ней. И в ту секунду, когда осознание этого факта произошло, в кончики ее пальцев ударил адреналин.
Идти ей предстояло еще целый квартал. Улица впереди была абсолютно пустынна. Только один прохожий бодро вышагивал далеко впереди. На противоположной стороне горели витрины дежурной булочной. И она решительно двинулась туда. Куда угодно, только чтобы рядом были люди.
Грязная швабра разгоняла по белым мраморным плитам коричневую жижу. Она переступила через лужу и подошла к прилавку. Одинокая старушка негнущимися пальцами запихивала половинку хлеба в матерчатый мешок. Альбина, оказавшись среди других людей, обрела некоторую уверенность и резко оглянулась, готовая к выяснению ситуации прямо здесь. Но за ней никого не было. Она облегченно вздохнула, попыталась успокоиться и убедить себя в том, что все это ей просто почудилось.
Она осторожно повернулась боком к окну.
Посмотрела.
Никого.
Ну конечно, он прошел вперед. И ему не было до нее никакого дела.
— Девочка, берешь что-нибудь? Мы закрываемся, — нетерпеливо спросила ее дородная продавщица в ватнике поверх бывшего когда-то белым халата.
— Нет. Ничего, — сказала Альбина и поняла, что даже если сама не захочет отсюда выходить, ее попросят.
Она вышла на улицу. Оглянулась по сторонам. Никого не увидела и быстро направилась в сторону своего дома. Как же это ужасно быть девушкой. Почему-то надо бояться. Обходить стороной пьяных, как учили папа с мамой с раннего детства. Не заходить в подъезд с незнакомыми мужчинами. А ей иногда очень даже хотелось зайти в подъезд с незнакомым мужчиной, галантным, ослепительно улыбающимся и протягивающим ей билетик в кино. Но родители толком ничего не объясняли. Почему надо бояться? Почему, выражаясь их языком, «девочек могут обидеть»? Она никогда с этим не сталкивалась. И вот сейчас, почуяв какой-то утробный ужас, она уже точно знала, что с такой темной фигурой в черных перчатках она не то, что в подъезде, но даже на площади не хотела бы оказаться на расстоянии меньше километра.
Хорошо мальчишкам. Никому не нужны.
Уже перед самым поворотом она по привычке, которую ей привила бабушка, оглянулась.
И чуть не вскрикнула. Темная фигура следовала за ней. Их разделяло два дома.
Увидев это, она успела зацепиться сознанием за то, что он явно торопится, оскальзываясь на обледеневшем тротуаре. И задохнулась от ужаса. Завернув за угол, она побежала со всех ног.
И впервые поняла, что значит не чувствовать под собой ног. Ей было так легко бежать, как будто она катилась по льду. Она побежала мимо стройки, потом по двору. Оглядываться не было нужды, потому что когда она забежала во двор-колодец, то слишком хорошо услышала, как разносится по нему звук чужих торопливых шагов. Горящие спокойным оранжевым светом окна во дворе замелькали в ее глазах.
Ей оставалось только выбежать из арки двора и мгновенно завернуть налево, в свой подъезд.
А вот правильно это было или нет, она не знала. Было бы здорово где-нибудь спрятаться, а он чтобы пробежал мимо. Но прятаться было негде. Потому что он ее видел. Мусорные баки она заметила уже тогда, когда услышала его шаги на другом конце двора.
Она ворвалась в подъезд, попытавшись добавить скорости. Но он сделал то же самое.
На лестнице он ее почти нагнал. Она бежала наверх через две ступеньки. Он преследовал ее пролетом ниже.
Все ощущения обострились, как будто звук включили на максимальную громкость. Ее оглушало грохочущее шарканье догоняющих ее ботинок и органный гул грубо задетых перил.
На сон это было совсем не похоже. Как бы ни было страшно во сне, там чуешь только образ страха. Ведь во сне нет ни вкуса, ни боли, ни каменной упругости пола под ногами. В жизни же к этому образу прирастают шестьдесят килограммов животного страха со всей гаммой ощущений — от сердца, стучащего, как швейная машинка с ножным приводом, до медвежьего ужаса в животе.
Нервы у нее сдали. Она подумала, что пока она добежит до своего последнего этажа, расстояние между ними неизбежно сократится. И она воткнула палец в синюю кнопку звонка ближайшей двери. Она давила на нее и не отпускала. И слышала, как дребезжащий звонок разносится на всю квартиру. А преследователь ее стал замедлять шаги и, в конце концов, тяжело дыша, замер в трех метрах от нее посреди лестницы.
— Девушка, я хотел с вами познакомиться, проговорил он, задыхаясь.
— Не надо со мной знакомиться! — злобно процедила сквозь зубы Альбина. И в тусклом освещении лестничной площадки у нее в руке неожиданно блеснуло острое лезвие.
— Ну зачем же так… Дура гребаная, — пробормотал он, сплюнул и, повернувшись, стремительно сбежал вниз.
Когда глуховатый сосед Петр Ильич открыл, наконец, дверь, перед ним стояла взмыленная и запыхавшаяся девочка с верхнего этажа.
В руке она сжимала конек.
Родителям она, конечно, ничего не стала рассказывать. Сама не понимала, что ей помешало.
Какой-то стыдный подтекст. Разве же он хотел с ней познакомиться? Разве так себя ведут, когда хотят познакомиться?
Зато на следующий день в школе, помнится, вдоволь нашепталась с окружившими ее девчонками. Все округляли глаза и говорили: «Кошмар». Но самое интересное заключалось в том, что почти каждой было что добавить к этой черной серии из своего личного опыта. Сплоченные общими трудностями, они еще некоторое время дружили все вместе против виновников всех бед — мальчишек. Но к концу дня коалиция распалась.
Пока Альбина была в школе, все казалось не таким уж серьезным. Но когда после уроков она вышла на улицу, противный страх опять дал о себе знать. Она шла и мнительно оглядывалась. И когда вдруг ей показалось, что она снова видит в толпе возле Чернышевской отвратительную вязаную шапочку, она спасовала.
Поняла, что не сможет заставить себя в одиночку зайти в свой подъезд.
— Невский! Послушай, Невский! Подожди! она заметила одноклассника, когда тот уже переходил на другую сторону. Он растерянно оглянулся. Она замахала рукой. «Вот и отлично, подумала она, — если этот придурок действительно где-то здесь меня поджидает, он увидит, что я не одна, и уберется».
Она не могла сказать точно, что да, она видела вчерашнего преследователя. Если бы ей нужно было клясться здоровьем мамы, она бы, пожалуй, воздержалась. Но даже тень вчерашнего ужаса казалась ей сейчас непереносимой… А Проспект — это даже хорошо. Вот уж он никому не расскажет, потому что ни с кем не говорит.
Еще несколько минут назад, когда Женька Невский ступил на мостовую, тут же зажегся красный. Он вернулся обратно на тротуар и, как всегда, нашел философский смысл в происходящем. "Как странно, — думал он, — светофоры взяли на себя функцию проводника судьбы.
Люди, шагающие по улицам в собственном ритме, на переходах каждый раз подравниваются, как колода карт. И опять стартуют, одновременно и по порциям. Что это может значить?
Что судьба дает всем равные шансы, а вырвавшихся вперед ставит на место? Или же таким образом она корректирует в пространстве тех, кто иначе не попадет под заготовленный ему кирпич?.. А ведь без светофоров судьбы людей пошли бы совсем по иному сценарию".
Именно в этот момент он услышал, как кто-то его зовет.
И длинный Женька Невский, без шапки, с недовольной физиономией, большими шагами возвращался теперь обратно на угол, к красной курточке в белой шапке, зачем-то сломавшей естественный ход событий и призывно машущей ему рукой.
— Невский, слушай. — Она хотела назвать его по имени, чтобы получилось повежливей, но язык не послушался. Она вообще никогда не обращалась к нему, а уж по имени и подавно.
Но отступать она не привыкла и продолжала настойчивей:
— Мне помощь твоя нужна. Хорошо, что я хоть кого-то нашла…
Просьба получилась не очень. Хамская какая-то. «Хоть кого-то…» Здорово придумала. Она испугалась, что он сейчас скажет, что ему некогда и, вообще, не до нее.
Но он смотрел на нее сосредоточенно и ждал, когда в ее словах появится какой-то смысл. Ему казалось, что пока смысл отсутствовал напрочь.
Или это у них всегда так, у девчонок?
— Чего случилось-то, Вихорева? Можешь сказать нормально? — У него были вполне вменяемые интонации. И даже легкое раздражение в его голосе ее почему-то успокоило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Залов было несколько, поэтому занимались сразу после школы. Осенью она приезжала домой гораздо раньше. А вот когда тренировки перенеслись на лед, сразу возникла очередь. Малыши занимались пораньше. Потом школьники.
А самые старшие, то есть Альбинина группа, выходили на лед только в семь.
Это было в ноябре, когда каток только залили, и она стала возвращаться после тренировок к девяти вечера. Обычно в это время давки в трамвае уже не было. И это был плюс поздних возвращений.
В тот день в парке было какое-то гуляние.
Детей с родителями набилось в трамвай до упора. Сесть Альбине не удалось. Она с раздражением смотрела на противных детишек и их суетливых мамаш. Ноги после тренировки гудели.
Сесть хотелось ужасно. Она даже подумала, что можно было бы акцентированно похромать в первую дверь и с чистым сердцем бухнуться на места для инвалидов. Но придумала она это поздновато. Сейчас, в толпе, хромай не хромай уже никто не оценит.
Потом, когда они проезжали по городу, народу набралось еще больше. Она стояла на одной ноге, с трудом выдергивая из толпы свои тяжелый мешок с коньками.
Но когда народ стал постепенно убывать, она вдруг поняла, что так почему-то и стоит прижатая к стеклу чьим-то тяжелым телом. Она попробовала передвинуться. Но самые неприятные подозрения подтвердились. Некто, стесняющий ее сзади, как в дурном сне передвинулся вместе с ней.
Язык онемел. Она испугалась. Кричать «Помогите!» было стыдно. Ее спросят, что случилось. А ответить ничего вразумительного она не сумеет. Она еще никогда не видела, чтобы в толпе кто-то кричал: «Помогите! Ко мне прижались!» Это просто нелепо. Сказать — «Отойдите от меня!»? А вдруг ей показалось? Это неудобно. Она решила дотерпеть до своей остановки.
Ведь ждать оставалось совсем недолго.
Прежде чем сделать решительную попытку к освобождению, она оглянулась и вложила в свой взгляд все накопленное за время дороги негодование. За ней стоял высокий и плотный мужчина в черной вязаной шапочке с узорами. Его блестящий крупный нос весь был усеян мелкими черными точками, как муравейник. Он стоял и смотрел перед собой, совершенно не замечая Альбининого взгляда.
— Разрешите, гражданин! — сказала она громко и слегка оттолкнула его с трудом поддавшееся тело. Он отодвинулся на десять сантиметров и продолжал тупо смотреть перед собой, как будто ничего не видел.
Альбина с колотящимся сердцем подошла к дверям и спустилась на одну ступеньку.
И увидела, как тут же отразилась в стекле темная фигура. И рука в черной перчатке взялась за поручень прямо рядом с ее рукой. Под коленками противно вякнул страх. Теперь она подумала, что лучше было бы остаться в трамвае. Пусть себе выходит, только без нее.
Но обратно повернуть было уже нельзя.
И она решила успокоиться, взять свою спортивную волю в кулак и не дергаться раньше времени. Ну зачем ему за ней выходить? Может быть, это просто его остановка. Сейчас все и выяснится, подумала она.
На остановке она выскочила из трамвая и быстро пошла вперед, удерживая себя, чтобы сразу не оглянуться и не припустить галопом. Почему-то, как назло, все люди разошлись в разные стороны и пристроиться рядышком к кому-нибудь внушающему доверие возможности не было. Прямо перед собой она видела собственную тень, ползущую под ногами. Она не выдержала и быстро обернулась назад, якобы для того, чтобы посмотреть, нет ли машин, и перейти улицу.
Он шел за ней на некотором расстоянии. Он действительно шел за ней. И в ту секунду, когда осознание этого факта произошло, в кончики ее пальцев ударил адреналин.
Идти ей предстояло еще целый квартал. Улица впереди была абсолютно пустынна. Только один прохожий бодро вышагивал далеко впереди. На противоположной стороне горели витрины дежурной булочной. И она решительно двинулась туда. Куда угодно, только чтобы рядом были люди.
Грязная швабра разгоняла по белым мраморным плитам коричневую жижу. Она переступила через лужу и подошла к прилавку. Одинокая старушка негнущимися пальцами запихивала половинку хлеба в матерчатый мешок. Альбина, оказавшись среди других людей, обрела некоторую уверенность и резко оглянулась, готовая к выяснению ситуации прямо здесь. Но за ней никого не было. Она облегченно вздохнула, попыталась успокоиться и убедить себя в том, что все это ей просто почудилось.
Она осторожно повернулась боком к окну.
Посмотрела.
Никого.
Ну конечно, он прошел вперед. И ему не было до нее никакого дела.
— Девочка, берешь что-нибудь? Мы закрываемся, — нетерпеливо спросила ее дородная продавщица в ватнике поверх бывшего когда-то белым халата.
— Нет. Ничего, — сказала Альбина и поняла, что даже если сама не захочет отсюда выходить, ее попросят.
Она вышла на улицу. Оглянулась по сторонам. Никого не увидела и быстро направилась в сторону своего дома. Как же это ужасно быть девушкой. Почему-то надо бояться. Обходить стороной пьяных, как учили папа с мамой с раннего детства. Не заходить в подъезд с незнакомыми мужчинами. А ей иногда очень даже хотелось зайти в подъезд с незнакомым мужчиной, галантным, ослепительно улыбающимся и протягивающим ей билетик в кино. Но родители толком ничего не объясняли. Почему надо бояться? Почему, выражаясь их языком, «девочек могут обидеть»? Она никогда с этим не сталкивалась. И вот сейчас, почуяв какой-то утробный ужас, она уже точно знала, что с такой темной фигурой в черных перчатках она не то, что в подъезде, но даже на площади не хотела бы оказаться на расстоянии меньше километра.
Хорошо мальчишкам. Никому не нужны.
Уже перед самым поворотом она по привычке, которую ей привила бабушка, оглянулась.
И чуть не вскрикнула. Темная фигура следовала за ней. Их разделяло два дома.
Увидев это, она успела зацепиться сознанием за то, что он явно торопится, оскальзываясь на обледеневшем тротуаре. И задохнулась от ужаса. Завернув за угол, она побежала со всех ног.
И впервые поняла, что значит не чувствовать под собой ног. Ей было так легко бежать, как будто она катилась по льду. Она побежала мимо стройки, потом по двору. Оглядываться не было нужды, потому что когда она забежала во двор-колодец, то слишком хорошо услышала, как разносится по нему звук чужих торопливых шагов. Горящие спокойным оранжевым светом окна во дворе замелькали в ее глазах.
Ей оставалось только выбежать из арки двора и мгновенно завернуть налево, в свой подъезд.
А вот правильно это было или нет, она не знала. Было бы здорово где-нибудь спрятаться, а он чтобы пробежал мимо. Но прятаться было негде. Потому что он ее видел. Мусорные баки она заметила уже тогда, когда услышала его шаги на другом конце двора.
Она ворвалась в подъезд, попытавшись добавить скорости. Но он сделал то же самое.
На лестнице он ее почти нагнал. Она бежала наверх через две ступеньки. Он преследовал ее пролетом ниже.
Все ощущения обострились, как будто звук включили на максимальную громкость. Ее оглушало грохочущее шарканье догоняющих ее ботинок и органный гул грубо задетых перил.
На сон это было совсем не похоже. Как бы ни было страшно во сне, там чуешь только образ страха. Ведь во сне нет ни вкуса, ни боли, ни каменной упругости пола под ногами. В жизни же к этому образу прирастают шестьдесят килограммов животного страха со всей гаммой ощущений — от сердца, стучащего, как швейная машинка с ножным приводом, до медвежьего ужаса в животе.
Нервы у нее сдали. Она подумала, что пока она добежит до своего последнего этажа, расстояние между ними неизбежно сократится. И она воткнула палец в синюю кнопку звонка ближайшей двери. Она давила на нее и не отпускала. И слышала, как дребезжащий звонок разносится на всю квартиру. А преследователь ее стал замедлять шаги и, в конце концов, тяжело дыша, замер в трех метрах от нее посреди лестницы.
— Девушка, я хотел с вами познакомиться, проговорил он, задыхаясь.
— Не надо со мной знакомиться! — злобно процедила сквозь зубы Альбина. И в тусклом освещении лестничной площадки у нее в руке неожиданно блеснуло острое лезвие.
— Ну зачем же так… Дура гребаная, — пробормотал он, сплюнул и, повернувшись, стремительно сбежал вниз.
Когда глуховатый сосед Петр Ильич открыл, наконец, дверь, перед ним стояла взмыленная и запыхавшаяся девочка с верхнего этажа.
В руке она сжимала конек.
Родителям она, конечно, ничего не стала рассказывать. Сама не понимала, что ей помешало.
Какой-то стыдный подтекст. Разве же он хотел с ней познакомиться? Разве так себя ведут, когда хотят познакомиться?
Зато на следующий день в школе, помнится, вдоволь нашепталась с окружившими ее девчонками. Все округляли глаза и говорили: «Кошмар». Но самое интересное заключалось в том, что почти каждой было что добавить к этой черной серии из своего личного опыта. Сплоченные общими трудностями, они еще некоторое время дружили все вместе против виновников всех бед — мальчишек. Но к концу дня коалиция распалась.
Пока Альбина была в школе, все казалось не таким уж серьезным. Но когда после уроков она вышла на улицу, противный страх опять дал о себе знать. Она шла и мнительно оглядывалась. И когда вдруг ей показалось, что она снова видит в толпе возле Чернышевской отвратительную вязаную шапочку, она спасовала.
Поняла, что не сможет заставить себя в одиночку зайти в свой подъезд.
— Невский! Послушай, Невский! Подожди! она заметила одноклассника, когда тот уже переходил на другую сторону. Он растерянно оглянулся. Она замахала рукой. «Вот и отлично, подумала она, — если этот придурок действительно где-то здесь меня поджидает, он увидит, что я не одна, и уберется».
Она не могла сказать точно, что да, она видела вчерашнего преследователя. Если бы ей нужно было клясться здоровьем мамы, она бы, пожалуй, воздержалась. Но даже тень вчерашнего ужаса казалась ей сейчас непереносимой… А Проспект — это даже хорошо. Вот уж он никому не расскажет, потому что ни с кем не говорит.
Еще несколько минут назад, когда Женька Невский ступил на мостовую, тут же зажегся красный. Он вернулся обратно на тротуар и, как всегда, нашел философский смысл в происходящем. "Как странно, — думал он, — светофоры взяли на себя функцию проводника судьбы.
Люди, шагающие по улицам в собственном ритме, на переходах каждый раз подравниваются, как колода карт. И опять стартуют, одновременно и по порциям. Что это может значить?
Что судьба дает всем равные шансы, а вырвавшихся вперед ставит на место? Или же таким образом она корректирует в пространстве тех, кто иначе не попадет под заготовленный ему кирпич?.. А ведь без светофоров судьбы людей пошли бы совсем по иному сценарию".
Именно в этот момент он услышал, как кто-то его зовет.
И длинный Женька Невский, без шапки, с недовольной физиономией, большими шагами возвращался теперь обратно на угол, к красной курточке в белой шапке, зачем-то сломавшей естественный ход событий и призывно машущей ему рукой.
— Невский, слушай. — Она хотела назвать его по имени, чтобы получилось повежливей, но язык не послушался. Она вообще никогда не обращалась к нему, а уж по имени и подавно.
Но отступать она не привыкла и продолжала настойчивей:
— Мне помощь твоя нужна. Хорошо, что я хоть кого-то нашла…
Просьба получилась не очень. Хамская какая-то. «Хоть кого-то…» Здорово придумала. Она испугалась, что он сейчас скажет, что ему некогда и, вообще, не до нее.
Но он смотрел на нее сосредоточенно и ждал, когда в ее словах появится какой-то смысл. Ему казалось, что пока смысл отсутствовал напрочь.
Или это у них всегда так, у девчонок?
— Чего случилось-то, Вихорева? Можешь сказать нормально? — У него были вполне вменяемые интонации. И даже легкое раздражение в его голосе ее почему-то успокоило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47