– Шесть тонн – мелочовка. Две мелочовки – двенадцать. Четыре мелочовки – двадцать четыре. Так что все можно списать. По мелочовке. И вы ни за что не отвечаете? Нет, не пойдет, Антонина Михайловна!
– Посмотрим, посмотрим… Извините, мне пора. – Чугунни­кова встает, дружелюбно протягивает руку. – Дорогой Пал Па­лыч, я сама кровно заинтересована в вашей работе. Но не спраши­вайте с нас невозможного. В сфере возможного всегда к вашим услугам.
– Спасибо. В сфере невозможного мне ваши уже устроили.
– Простите, не понимаю?
– Рад, если так.

* * *
В контору, где туча тучей сидит Васькин, входит Малахов.
– Котя, я пришел. Оклемался.
– Ну, молодец, – безрадостно отзывается Васькин.
– А ты что? Не в себе?
– Схлопотал… от дорогой начальницы.
– Ой, Котя! Никакого тебе покоя нет! – переживает Малахов.
– А, гори оно все!.. – Васькин, подойдя к двери, выглядывает, нет ли кого поблизости, запирает дверь на ключ. – Давай позанимаемся!
Малахов достает из шкафа спрятанную гитару. Занятия прохо­дят в тайне.
Неуклюже Васькин обхватывает гитару большими руками, долго прилаживается, пробует одну-другую струну. Малахов наблюдает за ним сочувственно, почти жалостливо.
– Ну, давай, – решается Васькин и старательно берет несколь­ко аккордов:
«Надежда – мой компас земной…»
Малахов тихонько мелодично подтягивает. На лице Васькина напряжение, он сбивается и фальшивит.
– Как-то ты ее не так, Котя… не так держишь. Ты не дави, ты играй! Вот, – Малахов забирает гитару, привычно наигрывает мотив. – Эту руку так, эту так. И ласково, понимаешь, ласково.
– Глядеть-то оно просто…
Васькин в поте лица одолевает несколько музыкальных фраз и снова фальшивит.
– Ну, никак! – горестно удивляется он.
– Ничего, Котя. Сегодня не в настроении… – Малахов утеша­ет, понимая, что сейчас Васькину очень нужна песня. Душа про­сит.

* * *
Квартира Чугунниковой обставлена мебелью послевоенных лет. Ковры, люстра, вазы – все очень добротное, но старомодное. А из современных вещей – только большой цветной телевизор. На стене увеличенная фотография, где Чугунникова в молодости снята под руку со статным мужчиной лет сорока, в мундире с генеральскими погонами.
На диване лежит дочь Чугунниковой – Лена. Услышав, что хлопнула входная дверь, она отворачивается к стене.
– Как приятно видеть тебя дома, – заглянув в комнату, гово­рит Чугунникова. – Если не заболела.
– Нет.
Чугунникова скидывает плащ, снимает туфли.
– Поругалась со своим мальчиком? – спрашивает она из коридора.
– У «моего мальчика» есть имя, и ты его знаешь.
– Да, – легко улыбается Чугунникова. – Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась.
– С ним я не поругаюсь никогда.
Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге.
– Леночка… – осторожно начинает она. – Я не стесняю твоей свободы… Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но… не нашего круга, согласись.
– Наш круг – разряженная публика в Торговом центре? – не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена.
– Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? – спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. – Не пере­дергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец…
Лена резко поворачивается на диване.
– Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи!
– Почему? – поднимается с дивана Чугунникова.
– Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь!
– Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость… – Чугун­никова старается заглушить нарастающую тревогу. – Жаль, что ты не…
– Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе!
Удар сокрушительный – ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду.
– Но вот его фотография, – мертвым голосом произносит она. – Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы…
– Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? – Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. – «Наш дивный дом в Барвихе»!..
Мать сидит оглушенная, молчит.
– Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера.
– Мерзавка… – без выражения произносит Чугунникова.
– А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: «Вот здесь ты училась ходить…», смотрела на чужой дом… До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама!
Чугунникова отзывается не сразу.
– О том, что ничего… ничего этого не было… – скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: – Тебе нужна правда?
– Да. Что с отцом? Кто он?
– Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский… Мы должны были расписаться. И тут… тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком… то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. – Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. – Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом.
– Ты так специально? Чтобы стало больнее?
– Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?..
– Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! – в голосе Лены и жалость и презрение.
– Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия… Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима…
– Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! – показывает Лена на фотографию.
– Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с про­черком в графе «отец». Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно… Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов.
– И ты год за годом, год за годом… Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? «Папин письменный стол», «папино кресло», «папина фуражка», «папин стакан», «папин день рожде­ния», «наша фамилия», «традиции семьи», – она останавливает­ся, задохнувшись. – Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу!
– Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! – Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. – Эту рухлядь – вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда – стенку… Сюда – угловой диван… Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь?
– Где ты наберешься денег…
– Не твоя печаль! Все сделаю! – на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, «покупая» дочь.
– Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? – медленно спрашивает Лена. – Раз не было генеральского наследства… раз ты не продавала громадную дачу… а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем… шубы покупаем… за бешеные деньги встречаем Новый год…
– Разве это бешеные, дочурка? Бешеные – когда совсем другое число нулей.
Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами.
– Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата… Мама?!

* * *
Время поджимает друзей. Сколько еще рискнет Саковин удер­живать материал в рамках служебного расследования?
– Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? – спра­шивает Пал Палыч.
– Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла.
– А еще что? – Пал Палыч чувствует, что она не договорила.
– Да есть попутное наблюдение… – Кибрит берется за под­шивки, лежащие на столе. – Акты оформлены аккуратно. Под­пись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: «Лобов – Старухин», «Лобов – Старухин». Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже… или вот – косо…
– Нетрезвый?
– Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена коорди­нация движений. Я сидела и думала… По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением.
Носят на подпись? – прикидывает Пал Палыч. Правдоподоб­но. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде… Он связывает­ся с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин.
А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета на­родного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно.
– Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивле­ние. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно…
– Да-да, мне известно, – мягко подтверждает зампред.
– Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди.
Раздается телефонный звонок.
– Извините… – зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: – Попрошу через пять минут… – и снова Знаменскому: – Слушаю вас.
– Нужны человека три. Энергичных и сообразительных.
– Чтобы я понял смысл задачи. Коротко.
– Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжаю­щих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответст­вующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить…
Телефонный звонок.
– Извините… Попрошу через пять минут… Отцедить шоферов, возивших «налево»? – доканчивает зампред. – Добро.
Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откоче­вали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках.
Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает:
– Любочка! Удалось?
Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка «берет след».
– В антиалкогольном профилактории? – изумляется Томин. – Какая широта интересов… Ну, тогда, Любочка, отбой.

* * *
В саду при антиалкогольном профилактории картина не отли­чается от той, которую можно видеть при любой терапевтической больнице – вид на прудик, гуляющие пациенты.
Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных:
– Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете?
Наконец кто-то реагирует:
– Вон там, под елкой сидел.
На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одрях­левший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается.
– Здравствуйте, – говорит Пал Палыч.
– Здравствуйте… – моргает Старухин. – Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять…
– Я по поводу базы, – нащупывает почву Пал Палыч.
– А-а, – оживляется собеседник, – Без дяди Коли никуда? – он приосанивается. – Ладно уж, помогу. – Оглянувшись, отвора­чивает полу пальто. – Давай. В кармане не видно будет.
Знаменский переживает секунду растерянности – беседа раз­вивается слишком стремительно и прямолинейно.
– Или не принес? – строго вопрошает Старухин. – Такого уговора не было! – и наполеоновским жестом запахивается.
– Перерыв, дядя Коля, – находится Знаменский. – Не смог.
– Ну и что – перерыв? Надо было зараньше.
– Через десять минут кончится и слетаю! – обещает Пал Палыч. – Какую хотите?
– «Сибирскую»! – твердо говорит Старухин. – Пора бы знать!
– Пока побеседуем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10