– спросил я.
Он посмотрел на меня пронзительно:
– Вы меня не читали?
– Нет. Что за странная идея?
– В вашем тоне проскользнуло что-то собственническое – так говорит человек, закупивший писателя доллара за два. Подобное мне редко приходится слышать – я еще не привык. Боже мой! Помните, один раз я предложил вам собрание моих книжек в подарок? – Он любил разговоры в таком духе.
– Ага. Но я на вас не в обиде. Вы тогда напились.
– Хересу... Хересу, у Эльзы Донн. Помните Эльзу? Она поставила перед нами только что законченную картину, и вы сказали: «Очень мило». Господи, как же она разъярилась! Вы изрекли это так искренне и вяло, словно были уверены, что она должна обрадоваться. Помните? Она нас выставила, но вы уже успели набраться. Впрочем, не настолько, чтобы взять книги.
– Боялся, что прочту их и пойму, – объяснил я, – и вы почувствуете себя оскорбленным.
Китайчонок принес нам холодного белого вина. Фицстивен сказал:
– А вы, значит, по-прежнему ловите незадачливых злодеев?
– Да. Из-за этого и на ваш след напал. Холстед говорит, что вы знаете Эдгара Леггета.
В сонных серых глазах что-то блеснуло, и он слегка выпрямился в кресле:
– Леггет что-то натворил?
– Почему вы так сказали?
– Я не сказал. Я спрашиваю. – Он снова обмяк в кресле, но блеск в его глазах не потух. – Ну хватит, рассказывайте. Оставим хитроумие: это не ваш стиль, дорогой мой. А будете упорствовать – только запутаетесь. Ну-ка, что натворил Леггет?
– У нас так не принято, – сказал я. – Вы сочинитель. Вам расскажи, сразу нафантазируете Бог знает что. Я помолчу, а вы говорите, чтобы не подгонять свою историю под мою. Давно с ним познакомились?
– Вскоре после того, как переехал сюда. Он меня очень занимает. В нем есть что-то непонятное, что-то темное, интригующее. Например, в физическом отношении он аскет – не курит, не пьет, ест мало, спит, по рассказам, три-четыре часа в сутки, но в душевном, духовном плане он сенсуалист – это слово вам что-нибудь говорит? – сенсуалист на грани извращенности. Вы считали, что у меня ненормальный интерес к фантастическому. Вам бы с ним пообщаться. В друзьях у него... нет, у него нет друзей... в его ближайшем окружении люди с самыми диковинными идеями: Маркар со своими безумными цифрами, которые вовсе не цифры, а границы областей в пространстве; Денбар Керт со своей алгебраистикой, Холдорны и их секта Святого Грааля, безумная Лора Джойнс, Фарнем...
– И вы, – вставил я, – с объяснениями и описаниями, которые ничего не объясняют и не описывают. Надеюсь, вам понятно, что все ваши слова для меня – пустой звук?
– Вот теперь я вас узнаю: очень похоже на вас. – Он ухмыльнулся и провел пятерней по рыжеватым волосам. – Расскажите, в чем дело, а я пока придумаю для вас эпитеты покрепче.
Я спросил, знает ли он Эрика Коллинсона. Он ответил, что да; но знать там нечего, кроме того, что он обручен с Габриэлой Леггет, что его отец – тот самый лесопромышленник Коллинсон, а сам Эрик – это Принстон, акции, облигации и ручной мяч, славный малый.
– Возможно, – сказал я, – но он мне врал.
– Вот что значит сыщик! – Фицстивен помотал головой и улыбнулся. – Вам попался кто-то другой – кто-то выдавал себя за Эрика. Рыцарь без страха и упрека не врет, а кроме того, для вранья требуется воображение. Вы просто... Постойте! Ваш вопрос касался женщины?
Я кивнул.
– Тогда понятно, – успокоил меня Фицстивен. – Извините. Рыцарь без страха и упрека всегда врет, если дело касается женщины, – врет даже без нужды и причиняет ей множество неудобств. Это – одно из рыцарских правил: охранять ее честь и тому подобное. А женщина кто?
– Габриэла Леггет, – ответил я и рассказал ему все, что знал о Леггетах, бриллиантах и мертвеце на Голден-Гейт-авеню. По ходу моего рассказа разочарование все сильнее проступало на его лице.
– Это ничтожно и скучно, – с обидой сказал он, когда я кончил. – Я примерял Леггета к романам Дюма, а вы предлагаете мне безделушку из О'Генри. Вы разочаровали меня своими бриллиантиками. Но, – глаза у него опять блеснули, – это может иметь продолжение. Преступник Леггет или не преступник, мелкое мошенничество со страховкой – не его масштаб.
– Вы хотите сказать, что он – из этих пресловутых стратегов уголовного мира? Никак вы газеты читаете? Кто же он, по-вашему? Король бутлегеров? Заправила международного преступного синдиката? Скупщик живого товара? Главарь торговцев наркотиками? Или переодетая королева фальшивомонетчиков?
– Не будьте кретином, – сказал он. – Нет, у него хорошие мозги, и в нем есть что-то черное. Есть что-то такое, о чем он не хочет думать, но чего не должен забывать. Я сказал вам, он жаден до всего невероятного, ошеломляющего, и вместе с тем он холодный как лед... нет: обжигающе холодный. Это невротик, который держит свое тело в форме, в готовности – к чему? – а свое сознание дурманит безумными идеями. И вместе с тем он холоден и трезв. Если человек хочет забыть свое прошлое, ему проще всего заглушить память через тело – чувственностью, если не наркотиками. Но, положим, прошлое не умерло, и человек должен быть в форме, чтобы совладать с ним, если оно ворвется в настоящее. В таком случае самое правильное – анестезировать разум непосредственно, а тело беречь и укреплять.
– Так что насчет прошлого?
Фицстивен покачал головой:
– Если я не знаю – а я не знаю, – это не моя вина. Прежде чем вы распутаете свое дело, вы поймете, как трудно получить информацию в их семействе.
– Вы пробовали?
– Конечно. Я писатель. Мой предмет – души и то, что в них происходит. Его душа меня интересует, и меня всегда задевало, что он не хочет вывернуть ее передо мной наизнанку. Например, я сомневаюсь, что его фамилия Леггет. Он француз. Как-то он сказал, что родом из Атланты, но он француз и внешне, и по складу ума, и по всему, кроме места жительства.
– А его семейство? – спросил я. – Габриэла со сдвигом, как по-вашему?
– Интересно. – Фицстивен посмотрел на меня с любопытством. – Вы это так брякнули или правда думаете, что она не в себе?
– Не знаю. Она странный, трудный человек. Кроме того, у нее звериные уши, почти нет лба, а глаза – то зеленые, то карие, непрерывно меняют цвет. Удалось вам что-нибудь разнюхать о ее жизни?
– И это вы, зарабатывающий разнюхиванием, смеете издеваться над моим интересом к людям и над моими попытками его удовлетворить?
– Есть разница, – сказал я. – Я разнюхиваю для того, чтобы поместить людей в тюрьму, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.
– Нет разницы, – ответил он. – Я разнюхиваю, чтобы поместить людей в книгу, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.
– Ну и что проку от этого?
– Бог его знает. А что проку сажать их в тюрьму?
– Уменьшает перенаселенность, – сказал я. – Посадите побольше народу, и в городах не будет транспортных проблем. Что вы знаете о Габриэле?
– Она ненавидит отца. Он ее обожает.
– Отчего же ненависть?
– Не знаю; может быть, от того, что он ее обожает.
– Ничего не понять, – пожаловался я. – Это просто литературщина. А жена Леггета?
– Вы, наверное, ни разу у нее не ели? У вас отпали бы всякие сомнения. Только безмятежная, прозрачная душа может достичь такого кулинарного искусства. Я часто спрашивал себя, что она думает об этих фантастических существах – муже и дочери, – но, скорее всего, она просто принимает их такими, как есть, и даже не замечает их странностей.
– Все это очень замечательно, но вы по-прежнему не сказали мне ничего определенного.
– Не сказал, – согласился он. – Именно так, мой милый. Я рассказал вам, что я знаю и что представляю себе, – и все это неопределенно. В том-то и дело – за год я не выяснил ничего определенного о Леггете. Не убеждает ли это вас – учитывая мою любознательность и незаурядное умение утолять ее, – что он скрывает нечто, и скрывает умело?
– Да? Не знаю. Знаю только, что потратил много времени и не узнал ничего такого, за что можно посадить в тюрьму. Пообедаем завтра вечером? Или послезавтра?
– Послезавтра. Часов в семь?
Я сказал, что заеду за ним, и ушел. Был уже шестой час. Обед я пропустил и поэтому пошел поесть к Бланко, а оттуда – в негритянский район, посмотреть на Тингли – Носорога.
Я нашел его в табачном магазине Гербера: он катал в зубах толстую сигару и рассказывал что-то четверке негров.
– ...говорю: «Нигер, ты себе языком могилу роешь», – цап его рукой, а его словно сдуло, нету его, только следы в бетоне, ей-богу, один от другого – два метра, и домой идут.
Покупая сигареты, я присмотрелся к нему. Он был шоколадного цвета, лет под тридцать, ростом около метра восьмидесяти и весом в девяносто с лишним, пучеглазый, с желтоватыми белками, широким носом, толстыми синими губами, синими деснами и неровным черным шрамом, сбегавшим от нижней губы за ворот полосатой бело-голубой рубашки. Костюм на нем был довольно новый и даже еще выглядел новым, а носил его Тингли с шиком. Говорил он густым басом, и, когда смеялся вместе со своими слушателями, звенело стекло в шкафах.
Я вышел из магазина, пока они смеялись, услышал, как смех смолк у меня за спиной, и, преодолев искушение оглянуться, пошел по улице туда, где жили Носорог и Минни. Он нагнал меня, когда я подходил к их дому.
Я ничего не сказал, и несколько шагов мы прошли бок о бок. Заговорил он:
– Это вы тут, что ли, про меня расспрашивали?
Кислый дух итальянского вина сгустился так, что стал видимым.
Я подумал и ответил:
– Да.
– Какое вам дело до меня? – спросил он, не враждебно, а так, как будто хотел это знать.
На другой стороне улицы из дома Минни вышла Габриэла Леггет, в коричневом пальто и коричневой с желтым шляпке, и, не поглядев в нашу сторону, пошла прочь. Она шагала быстро, прикусив нижнюю губу.
Я посмотрел на негра. Он смотрел на меня. В лице его ничего не переменилось: то ли он не видел Габриэлу Леггет, то ли просто не знал ее. Я сказал:
– Вам ведь нечего скрывать? Так какая вам разница, кто о вас спрашивает?
– Все равно, хотите узнать про меня – меня и спрашивайте. Это из-за вас Минни выгнали?
– Ее не выгнали. Она ушла.
– А чего ей слушать всякое хамство? Она...
– Пойдемте поговорим с ней, – предложил я и стал переходить улицу. Перед подъездом он обогнал меня, поднялся на один марш, прошел по темному холлу к двери и отпер ключом из связки, в которой их было штук двадцать.
Когда мы вошли в комнату, из ванной, в розовом кимоно, отороченном желтыми страусовыми перьями, похожими на сухие папоротники, появилась Минни Херши. Увидев меня, она широко раскрыла глаза. Носорог сказал:
– Минни, ты знаешь этого джентльмена?
– Д-да.
Я сказал:
– Не надо тебе было уходить от Леггетов. Никто не думает, что ты причастна к истории с бриллиантами. Что тут понадобилось мисс Леггет?
– Не было тут никакой мисс Леггет, – ответила она. – Не понимаю, о чем вы говорите.
– Она вышла отсюда, когда мы подходили.
– А-а! Мисс Леггет. Я думала вы сказали: миссис Леггет. Извините. Да. Мисс Габриэла была здесь. Спрашивала, не вернусь ли я к ним. Она меня очень уважает, мисс Габриэла.
– Вот и возвращайся, – сказал я. – Глупо, что ты ушла.
Носорог вынул изо рта горящую сигару и указал ею на девушку.
– Ушла от них, – загудел он, – и нечего тебе там делать. Нечего от них всякую гадость слушать. – Он засунул руку в брючный карман, вытащил толстую пачку денег, шлепнул ее на стол и пророкотал: – Чего тебе ходить в прислугах?
Обращался он к девушке, но глядел на меня – с улыбкой, блестя золотыми зубами. Девушка презрительно посмотрела на него и сказала:
– Паясничай перед ним, пьянь, – и, снова повернув ко мне коричневое лицо, серьезно, с нажимом, словно боясь, что ей не поверят, добавила: – В кости выиграл. Помереть мне, если нет.
Носорог сказал:
– Никого не касается, где я достал деньги. Достал, и все. У меня... – Он положил сигару на край стола, языком, похожим на коврик в ванной, смочил большой, как пятка, палец и стал отсчитывать на стол купюры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Он посмотрел на меня пронзительно:
– Вы меня не читали?
– Нет. Что за странная идея?
– В вашем тоне проскользнуло что-то собственническое – так говорит человек, закупивший писателя доллара за два. Подобное мне редко приходится слышать – я еще не привык. Боже мой! Помните, один раз я предложил вам собрание моих книжек в подарок? – Он любил разговоры в таком духе.
– Ага. Но я на вас не в обиде. Вы тогда напились.
– Хересу... Хересу, у Эльзы Донн. Помните Эльзу? Она поставила перед нами только что законченную картину, и вы сказали: «Очень мило». Господи, как же она разъярилась! Вы изрекли это так искренне и вяло, словно были уверены, что она должна обрадоваться. Помните? Она нас выставила, но вы уже успели набраться. Впрочем, не настолько, чтобы взять книги.
– Боялся, что прочту их и пойму, – объяснил я, – и вы почувствуете себя оскорбленным.
Китайчонок принес нам холодного белого вина. Фицстивен сказал:
– А вы, значит, по-прежнему ловите незадачливых злодеев?
– Да. Из-за этого и на ваш след напал. Холстед говорит, что вы знаете Эдгара Леггета.
В сонных серых глазах что-то блеснуло, и он слегка выпрямился в кресле:
– Леггет что-то натворил?
– Почему вы так сказали?
– Я не сказал. Я спрашиваю. – Он снова обмяк в кресле, но блеск в его глазах не потух. – Ну хватит, рассказывайте. Оставим хитроумие: это не ваш стиль, дорогой мой. А будете упорствовать – только запутаетесь. Ну-ка, что натворил Леггет?
– У нас так не принято, – сказал я. – Вы сочинитель. Вам расскажи, сразу нафантазируете Бог знает что. Я помолчу, а вы говорите, чтобы не подгонять свою историю под мою. Давно с ним познакомились?
– Вскоре после того, как переехал сюда. Он меня очень занимает. В нем есть что-то непонятное, что-то темное, интригующее. Например, в физическом отношении он аскет – не курит, не пьет, ест мало, спит, по рассказам, три-четыре часа в сутки, но в душевном, духовном плане он сенсуалист – это слово вам что-нибудь говорит? – сенсуалист на грани извращенности. Вы считали, что у меня ненормальный интерес к фантастическому. Вам бы с ним пообщаться. В друзьях у него... нет, у него нет друзей... в его ближайшем окружении люди с самыми диковинными идеями: Маркар со своими безумными цифрами, которые вовсе не цифры, а границы областей в пространстве; Денбар Керт со своей алгебраистикой, Холдорны и их секта Святого Грааля, безумная Лора Джойнс, Фарнем...
– И вы, – вставил я, – с объяснениями и описаниями, которые ничего не объясняют и не описывают. Надеюсь, вам понятно, что все ваши слова для меня – пустой звук?
– Вот теперь я вас узнаю: очень похоже на вас. – Он ухмыльнулся и провел пятерней по рыжеватым волосам. – Расскажите, в чем дело, а я пока придумаю для вас эпитеты покрепче.
Я спросил, знает ли он Эрика Коллинсона. Он ответил, что да; но знать там нечего, кроме того, что он обручен с Габриэлой Леггет, что его отец – тот самый лесопромышленник Коллинсон, а сам Эрик – это Принстон, акции, облигации и ручной мяч, славный малый.
– Возможно, – сказал я, – но он мне врал.
– Вот что значит сыщик! – Фицстивен помотал головой и улыбнулся. – Вам попался кто-то другой – кто-то выдавал себя за Эрика. Рыцарь без страха и упрека не врет, а кроме того, для вранья требуется воображение. Вы просто... Постойте! Ваш вопрос касался женщины?
Я кивнул.
– Тогда понятно, – успокоил меня Фицстивен. – Извините. Рыцарь без страха и упрека всегда врет, если дело касается женщины, – врет даже без нужды и причиняет ей множество неудобств. Это – одно из рыцарских правил: охранять ее честь и тому подобное. А женщина кто?
– Габриэла Леггет, – ответил я и рассказал ему все, что знал о Леггетах, бриллиантах и мертвеце на Голден-Гейт-авеню. По ходу моего рассказа разочарование все сильнее проступало на его лице.
– Это ничтожно и скучно, – с обидой сказал он, когда я кончил. – Я примерял Леггета к романам Дюма, а вы предлагаете мне безделушку из О'Генри. Вы разочаровали меня своими бриллиантиками. Но, – глаза у него опять блеснули, – это может иметь продолжение. Преступник Леггет или не преступник, мелкое мошенничество со страховкой – не его масштаб.
– Вы хотите сказать, что он – из этих пресловутых стратегов уголовного мира? Никак вы газеты читаете? Кто же он, по-вашему? Король бутлегеров? Заправила международного преступного синдиката? Скупщик живого товара? Главарь торговцев наркотиками? Или переодетая королева фальшивомонетчиков?
– Не будьте кретином, – сказал он. – Нет, у него хорошие мозги, и в нем есть что-то черное. Есть что-то такое, о чем он не хочет думать, но чего не должен забывать. Я сказал вам, он жаден до всего невероятного, ошеломляющего, и вместе с тем он холодный как лед... нет: обжигающе холодный. Это невротик, который держит свое тело в форме, в готовности – к чему? – а свое сознание дурманит безумными идеями. И вместе с тем он холоден и трезв. Если человек хочет забыть свое прошлое, ему проще всего заглушить память через тело – чувственностью, если не наркотиками. Но, положим, прошлое не умерло, и человек должен быть в форме, чтобы совладать с ним, если оно ворвется в настоящее. В таком случае самое правильное – анестезировать разум непосредственно, а тело беречь и укреплять.
– Так что насчет прошлого?
Фицстивен покачал головой:
– Если я не знаю – а я не знаю, – это не моя вина. Прежде чем вы распутаете свое дело, вы поймете, как трудно получить информацию в их семействе.
– Вы пробовали?
– Конечно. Я писатель. Мой предмет – души и то, что в них происходит. Его душа меня интересует, и меня всегда задевало, что он не хочет вывернуть ее передо мной наизнанку. Например, я сомневаюсь, что его фамилия Леггет. Он француз. Как-то он сказал, что родом из Атланты, но он француз и внешне, и по складу ума, и по всему, кроме места жительства.
– А его семейство? – спросил я. – Габриэла со сдвигом, как по-вашему?
– Интересно. – Фицстивен посмотрел на меня с любопытством. – Вы это так брякнули или правда думаете, что она не в себе?
– Не знаю. Она странный, трудный человек. Кроме того, у нее звериные уши, почти нет лба, а глаза – то зеленые, то карие, непрерывно меняют цвет. Удалось вам что-нибудь разнюхать о ее жизни?
– И это вы, зарабатывающий разнюхиванием, смеете издеваться над моим интересом к людям и над моими попытками его удовлетворить?
– Есть разница, – сказал я. – Я разнюхиваю для того, чтобы поместить людей в тюрьму, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.
– Нет разницы, – ответил он. – Я разнюхиваю, чтобы поместить людей в книгу, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.
– Ну и что проку от этого?
– Бог его знает. А что проку сажать их в тюрьму?
– Уменьшает перенаселенность, – сказал я. – Посадите побольше народу, и в городах не будет транспортных проблем. Что вы знаете о Габриэле?
– Она ненавидит отца. Он ее обожает.
– Отчего же ненависть?
– Не знаю; может быть, от того, что он ее обожает.
– Ничего не понять, – пожаловался я. – Это просто литературщина. А жена Леггета?
– Вы, наверное, ни разу у нее не ели? У вас отпали бы всякие сомнения. Только безмятежная, прозрачная душа может достичь такого кулинарного искусства. Я часто спрашивал себя, что она думает об этих фантастических существах – муже и дочери, – но, скорее всего, она просто принимает их такими, как есть, и даже не замечает их странностей.
– Все это очень замечательно, но вы по-прежнему не сказали мне ничего определенного.
– Не сказал, – согласился он. – Именно так, мой милый. Я рассказал вам, что я знаю и что представляю себе, – и все это неопределенно. В том-то и дело – за год я не выяснил ничего определенного о Леггете. Не убеждает ли это вас – учитывая мою любознательность и незаурядное умение утолять ее, – что он скрывает нечто, и скрывает умело?
– Да? Не знаю. Знаю только, что потратил много времени и не узнал ничего такого, за что можно посадить в тюрьму. Пообедаем завтра вечером? Или послезавтра?
– Послезавтра. Часов в семь?
Я сказал, что заеду за ним, и ушел. Был уже шестой час. Обед я пропустил и поэтому пошел поесть к Бланко, а оттуда – в негритянский район, посмотреть на Тингли – Носорога.
Я нашел его в табачном магазине Гербера: он катал в зубах толстую сигару и рассказывал что-то четверке негров.
– ...говорю: «Нигер, ты себе языком могилу роешь», – цап его рукой, а его словно сдуло, нету его, только следы в бетоне, ей-богу, один от другого – два метра, и домой идут.
Покупая сигареты, я присмотрелся к нему. Он был шоколадного цвета, лет под тридцать, ростом около метра восьмидесяти и весом в девяносто с лишним, пучеглазый, с желтоватыми белками, широким носом, толстыми синими губами, синими деснами и неровным черным шрамом, сбегавшим от нижней губы за ворот полосатой бело-голубой рубашки. Костюм на нем был довольно новый и даже еще выглядел новым, а носил его Тингли с шиком. Говорил он густым басом, и, когда смеялся вместе со своими слушателями, звенело стекло в шкафах.
Я вышел из магазина, пока они смеялись, услышал, как смех смолк у меня за спиной, и, преодолев искушение оглянуться, пошел по улице туда, где жили Носорог и Минни. Он нагнал меня, когда я подходил к их дому.
Я ничего не сказал, и несколько шагов мы прошли бок о бок. Заговорил он:
– Это вы тут, что ли, про меня расспрашивали?
Кислый дух итальянского вина сгустился так, что стал видимым.
Я подумал и ответил:
– Да.
– Какое вам дело до меня? – спросил он, не враждебно, а так, как будто хотел это знать.
На другой стороне улицы из дома Минни вышла Габриэла Леггет, в коричневом пальто и коричневой с желтым шляпке, и, не поглядев в нашу сторону, пошла прочь. Она шагала быстро, прикусив нижнюю губу.
Я посмотрел на негра. Он смотрел на меня. В лице его ничего не переменилось: то ли он не видел Габриэлу Леггет, то ли просто не знал ее. Я сказал:
– Вам ведь нечего скрывать? Так какая вам разница, кто о вас спрашивает?
– Все равно, хотите узнать про меня – меня и спрашивайте. Это из-за вас Минни выгнали?
– Ее не выгнали. Она ушла.
– А чего ей слушать всякое хамство? Она...
– Пойдемте поговорим с ней, – предложил я и стал переходить улицу. Перед подъездом он обогнал меня, поднялся на один марш, прошел по темному холлу к двери и отпер ключом из связки, в которой их было штук двадцать.
Когда мы вошли в комнату, из ванной, в розовом кимоно, отороченном желтыми страусовыми перьями, похожими на сухие папоротники, появилась Минни Херши. Увидев меня, она широко раскрыла глаза. Носорог сказал:
– Минни, ты знаешь этого джентльмена?
– Д-да.
Я сказал:
– Не надо тебе было уходить от Леггетов. Никто не думает, что ты причастна к истории с бриллиантами. Что тут понадобилось мисс Леггет?
– Не было тут никакой мисс Леггет, – ответила она. – Не понимаю, о чем вы говорите.
– Она вышла отсюда, когда мы подходили.
– А-а! Мисс Леггет. Я думала вы сказали: миссис Леггет. Извините. Да. Мисс Габриэла была здесь. Спрашивала, не вернусь ли я к ним. Она меня очень уважает, мисс Габриэла.
– Вот и возвращайся, – сказал я. – Глупо, что ты ушла.
Носорог вынул изо рта горящую сигару и указал ею на девушку.
– Ушла от них, – загудел он, – и нечего тебе там делать. Нечего от них всякую гадость слушать. – Он засунул руку в брючный карман, вытащил толстую пачку денег, шлепнул ее на стол и пророкотал: – Чего тебе ходить в прислугах?
Обращался он к девушке, но глядел на меня – с улыбкой, блестя золотыми зубами. Девушка презрительно посмотрела на него и сказала:
– Паясничай перед ним, пьянь, – и, снова повернув ко мне коричневое лицо, серьезно, с нажимом, словно боясь, что ей не поверят, добавила: – В кости выиграл. Помереть мне, если нет.
Носорог сказал:
– Никого не касается, где я достал деньги. Достал, и все. У меня... – Он положил сигару на край стола, языком, похожим на коврик в ванной, смочил большой, как пятка, палец и стал отсчитывать на стол купюры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29