Они не могли не оказать на меня воздействия, поскольку, как я уже говорил, я ценю мнение этой молодой особы… Выходит, во всем виновата Неда.
Будем смягчать юмором серьезность переживаний.
Я сижу у директора и мысленно шлю Неде всякие посулы, а он подробно рассказывает, что делал в день самоубийства, как будто его главная задача – доказать свое алиби.
– В десять у меня началось совещание. Ангел Борисов пришел вовремя, сидел против меня, насколько я помню. Мне он показался каким-то похудевшим, бледным, расстроенным. Он был курильщик, а на наших совещаниях запрещено курить, и он, нервничая, сосал незажженную сигарету. Представляете, если человеку до смерти хочется курить? Я сам бросал, знаю, какое это мученье. Борисов отчитался о работе за неделю и попросил разрешения выйти на минутку позвонить. Я прекрасно понимал, зачем нужно ему выйти, и разрешил… Он действительно отсутствовал ровно столько, сколько нужно, чтобы выкурить сигарету. Вот и все, больше ничего не могу добавить. Совещались мы недолго, я отпустил людей около двенадцати… Пробыл в кабинете еще примерно полчаса, потом пошел обедать, сел за стол с заведующим плановым отделом Бекировым. Он мой ровесник, мы вместе служили… да-да, разумеется, это вас не интересует… К двум поехал на заседание в министерство, поехал на машине, дежурным шофером был Найден, Найден Костов…
Директор говорил что-то еще, но я уже не слушал его: это была пустая трата времени. Заслуживало внимания только плохое настроение Ангела Борисова и то, что он выходил курить. А может, он и впрямь кому-то звонил? Он отсутствовал недолго, значит, звонил от секретарши или из соседнего кабинета. Надо спросить секретаршу…
– А что вы думаете по этому поводу? – услышал я вопрос директора.
Пожав плечами, я подал ему руку, поблагодарил за внимание.
Секретарши на месте не оказалось. Щелкнули часы на стене, я поднял голову. Большая стрелка еще дрожала над цифрой восемь. Без двадцати час – понятно, еще двадцать минут до конца обеденного перерыва.
Кабинет Борисова находился на одиннадцатом этаже, который и этажом не назовешь: по одну сторону темного коридора несколько дверей, а с другой доносится унылый гул – скорее всего, насосов, качающих воду.
Я отпер дверь. На столе Борисова лежали две зеленые папки с потрепанными краями, позади стола был приоткрытый канцелярский шкаф.
Дверь в комнату закрывалась на английский замок. Ни шкаф, ни ящики стола не запирались. Или у Ангела Борисова не было особо секретных документов, или он считал, что достаточно замка на двери.
В ящике стола лежала пачка «Малборо», нераспечатанная, – вероятно, неприкосновенный запас, – два спичечных коробка, цветные карандаши. Единственное, что могло представлять интерес для меня, был листок бумаги с четырьмя телефонными номерами.
Листок я нашел в ящике еще при осмотре комнаты утром, и там оставил, списав, однако, телефонные номера.
Без десяти час. Секретарша уже, наверно, пьет компот.
Я набрал первый телефонный номер, но никто не ответил. Слышались гудки – сигнал в неизвестность. Мне не говорить хотелось – мне нужны были факты, объясняющие, что заставило Ангела Борисова совершить свой последний в жизни поступок. А фактов удручающе недоставало. В этом учреждении я, похоже, зря тратил время: не мог Борисов стать жертвой интриг своих сослуживцев. Для его возраста и профессии должность заведующего отделом во внешнеторговом объединении – достаточно высокая ступенька служебной лестницы. И беседа с директором свидетельствовала о его прочном положении.
Без пяти час. Секретарша, наверно, пьет кофе. Если только не предпочтет сварить его в своем «предбаннике».
Я набрал второй номер. Кто-то тотчас же взял трубку – и наступило молчание. Тот, кто находился на другом конце провода, желал остаться неизвестным. Я вслушивался, надеясь уловить хотя бы дыхание того, кто, как и я, прижимал трубку к уху, но ничего не мог уловить. Уж не ошибся ли я? Может, никто и не снимал трубку? Может быть, это телефонные провода вели между собой разговор на понятном лишь им языке, полном треска, попискивания, каких-то загробных голосов?.. Однако мое терпение было вознаграждено: «собеседник» снял наконец руку с микрофона, и я услышал вздох, а потом кто-то, помедлив еще немного, опустил трубку.
Я «сделал стойку», как выразился бы наш фотограф Марин. Я принюхивался издалека, пытаясь взять след через многочисленные улицы, площади, дома. Я ощущал запах вздоха. Моя любимая порода собак – ирландский сеттер. Прекрасная охотничья собака. У нее есть нюх. А у меня – номер телефона. Шесть цифр, тропинка в лесу, наверняка ведущая… В сущности, к чему вел меня этот телефонный номер? К тихой полянке, на которой растут грибы?
Час ровно. Секретарша.
Черноглазая девушка лет девятнадцати, не больше, обеспокоенно подняла на меня взгляд. Час назад она же впустила меня к шефу. Темная челка над теплыми глазами, чуть удлиненными и большими, как капли, готовые скатиться по щекам, пострижена в стиле «сецессион» – по моде двадцатых годов. Девушка нервничала. Опустив голову, она отказалась от предложенной сигареты («На работе не курю» – слабая улыбка, которая тут же исчезла).
– Во время позавчерашнего совещания? Здесь была. Все время. Когда у Конова… у товарища Конова – поправилась она, – совещание, я не отлучаюсь ни на минуту… Да, Борисов выходил где-то в середине совещания выкурить здесь сигарету.
– Не припомните ли еще чего-нибудь, не разговаривал ли он с кем, не звонил ли по телефону?
– Да, звонил.
– Не помните, о чем шел разговор? Очень прошу вас вспомнить все, что сможете…
– Вспомнить нетрудно… Он назначил свидание, больше ничего.
– Вы не слышали, с кем он говорил – с женщиной или мужчиной?
– Не имею привычки подслушивать.
– Но ведь можно по тону определить, с кем человек говорит, с мужчиной или женщиной, особенно если назначает свидание…
Улыбка приоткрыла мелкие крепкие зубы. Девушка выдержала паузу, но не для того, чтобы подумать, а чтобы подчеркнуть деликатность вопроса, на который нужно ответить.
– Кажется, с женщиной.
– Я хочу вас заверить, что в моих вопросах и в ваших ответах нет ничего нескромного. Ведется следствие, и мы с вами должны сделать все возможное для выяснения истины.
Девушка пожала плечами с искренним удивлением:
– Разве Борисов должен отвечать за то, что совершил?
Стоп! Нельзя допустить, чтобы версия о самоубийстве подвергалась сомнению. Сам я могу сомневаться сколько угодно, но другие – нет.
– Нет, конечно, – ответил я. – Еще один вопрос. Не заметили ли вы в поведении Борисова чего-то необычного?
– Нет. Он вел себя как всегда. Мы с ним в хороших отношениях… Хотя, пожалуй, был более задумчив, чем обычно.
Естественно, человек, который через несколько часов повесится, должен выглядеть более задумчивым, чем обычно.
– У него привычка – предлагать мне сигарету, а в тот раз, я это очень хорошо помню, он не предложил. Я, правда, всегда отказываюсь. В рабочее время.
– А в другое случалось? – Что?
– Вы с ним встречались не в рабочее время? Грустная улыбка, быстрый взгляд на меня, кивок – и девушка как-то покорно произнесла:
– Само собой.
Так, значит, само собой. А почему, собственно?
– Мы с его дочерью приятельницы и ровесницы. Не то, чтобы близкие подруги, но иногда встречаемся…
– У вас есть «флэт»?
По возрасту лет десять отделяет меня от нынешней молодежи с ее жаргоном, но благодаря Неде я не теряю контактов с этой частью общества. Своеобразные (скажем так) взгляды на жизнь позволяют Неде то забегать вперед, то несколько отставать от собственного времени, то есть, выражаясь языком точных наук, можно считать, что ее возраст – двадцать два года плюс-минус пять. Со мной она делит мои размышления и заботы, делает странные заключения о моей профессиональной непригодности. И в то же время посещает вечерне-ночные сборища продолжающих ребячиться сокурсников. Заплети она свои длинные волосы в косички – ее принимали бы за девочку-подростка.
Услышав мой фамильярный вопрос, секретарша должна была или замкнуться в себе, или стать откровенной. Но она лишь удивленно взглянула на меня и ответила спокойно:
– Да, встречаемся у разных знакомых. Два раза собирались у Борисовых, то есть, у его дочери. Один раз он тоже пришел, даже немного посидел. Не знаю, зачем он приходил. Он был один, без пары.
– Наверное, неприлично приходить к дочери с любовницей.
– А что такого? – искренне удивилась секретарша. – Он ухаживал за девушками не старше дочери…
– И вы не считаете, что это некрасиво? Девушка поджала губы.
– Будто вы считаете! К чему такое лицемерие? Если с моей стороны и было какое-то лицемерие, то лишь лицемерие следователя.
– Я знаю, вы меня просто разыгрываете. Не для того же вы сюда пришли, чтобы поучать меня.
Она была, конечно, права. Вопрос к делу не относился, он у меня вырвался под влиянием личных переживаний. Из-за Неды я все время провожу какие-то сравнения.
– Скоро придет ваш шеф?
– Конов?
– Товарищ Конов, – с нажимом поправил я.
Мой нравоучительный тон заставил ее слегка усмехнуться.
– Он придет не раньше трех… – И после некоторого, как мне показалось, колебания добавила: – Он после обеда спит дома.
Я засмеялся.
– Похоже, вы не слишком почтительно относитесь к своему начальнику?
Девушка даже не улыбнулась и очень откровенно посмотрела мне прямо в глаза.
– Ну что ж, тогда я пойду, – добавил я, – но оставлю вам мой телефон.
Секретарша пододвинула мне настольный календарь и я записал на листке свои координаты.
– Очень вас прошу, если вы вспомните или узнаете что-то, имеющее отношение к несчастному случаю, обязательно позвоните.
ГЛАВА III
И все пошло-покатилось по заведенному порядку.
После бесед с сослуживцами – встречи с близкими и дальними родственниками. Трагедия постепенно теряет остроту, привкус неожиданности. Обряд последнего прощания, формальности, которых требует завершение гражданского состояния человека, обязательные извещения о смерти – словом, дела, предусмотренные принятыми в обществе правилами и законами, должны на время скрыть истинную глубину скорби тех, кто по-настоящему любил Ангела Борисова, – его родителей и дочери.
Конечно, степень внешнего проявления чувств у разных людей различна, порой они выливаются в чрезмерный трагизм, а иногда наблюдается и обратная реакция – бесчувственно-спокойное отношение к смерти близкого человека, которое ничем не объяснить. Я ничего не хотел предугадывать и решил подождать, когда они придут в себя, а тогда и поговорить с ними. Неда была, однако, иного мнения.
Мы просидели с ней четыре часа в зале кинотеатра, чтобы узнать, что думает о двадцатом веке итальянский кинорежиссер Бертолуччи.
Был осенний вечер, мы брели из кино в густом тумане, уже месяц лежавшем над благословенной котловиной, в которой приютился наш город. Неда прижималась ко мне и говорила: ничего, что туман – в тумане человек чувствует себя уютнее. Чем гуще туман, тем меньше мир, а окружающее человечество не так лезет в глаза и не такое противное. Особенно сейчас, сказала она, когда мы прошли путь длиной в восемьдесят лет, по которому вел нас этот итальянец. Он считает историю хорошо перемешанным коктейлем социальных и сексуальных отношений, и пожалуй, недалек от истины.
Я снова раздумался о своем подопечном, столь беззаботно покинувшем этот мир, но после четырехчасового глазения на экран голова у меня просто раскалывалась. Тема фильма была как раз моя, профессиональная: преступление и наказание!
– И ты ничуть не боишься? – спросила Неда.
Мы зашли в кафе на улице Раковского, которое завсегдатаи прозвали «Домом покойника». Кладбищенский, я бы сказал, юмор у наших молодых людей, для которых эта улица – любимое место прогулок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30