И хорошо мне, и аппетит разыгрался, а на набитое брюхо и глазки закрываться начали. Не знаю, чем это объяснить, такое мое примирение с алкоголем, что ни он меня не тягал, ни я его. Может, действительно, потому что я всем баням баню себе устроил. Но, я ж говорю, мне иногда и баня не помогала. Скорее, другое: ощущение было вот этой критической ситуации, в которую все мы вдряпались. Ощущение, понимаете, что если я сорвусь и на двое суток без сознания выпаду, то, все, хана мне, и близким моим хана, не придумаю я, как всем нам из петли вырваться. И такое сильное было это ощущение, будто кто-то тебе руку на руку кладет и говорит: "Стоп! Не пей больше." И ты слушаешься, как загипнотизированный. То есть, я вам так скажу, большая беда, она почище любого врача-нарколога срабатывает, это, сами видите, на мне проверено. (Хотя, конечно, всяко случается, и нет правил без исключений. Бывает, знамо, что, как на человека беды обрушатся, одна за другой, он так начинает закладывать, чтобы о них позабыть и сделать вид, будто их не существует, что совсем себя топит. Ну, как тот хотя бы, который на дальнем хуторе в итоге повесился. Мишка Мелешин, понимаете, о ком я говорю... Это мне кажется, от того происходит, есть в человеке стерженек особый внутри или такого стерженька не имеется. Вот у меня, видать, он присутствует, несмотря на все то, что Зинка "разгильдяйством" моим называет. На беду я собираюсь внутренне, будто весь в один большой кулак сжимаюсь, чтобы сдачи дать.)
В общем, отпел я свое, отыграл, и после выпитого и съеденного я совсем сонливым сделался, и под шутки и подначки жены и сына спать отполз. А проснулся я в полной тьме. Часа, выходит, два или три ночи было, потому что дни-то стояли из самых длинных, а ночи - из самых коротких, и такая полная тьма в конце июня - начале июля только от двух до трех ночи устанавливается.
И лежу я такой бодрый почему-то, что сна ни в одном глазу. Видно, оттого, что рано упал и очень крепко выспался. Поворочался я с боку на бок, посчитал баранов и прочих животных, потом, думаю, черт с ним, встану. Может, просто на крылечке посижу, а может, и пройдусь, сон себе нагуляю.
Выполз я на крыльцо, а там Гришка сидит и курит. Весь задумчивый такой, мрачный.
- Чего тебе не спится, сынку? - спросил я.
- Да вот, не спится, батя. А ты что не спишь?
- Сон отлетел, вот и вся недолга. Видно, банькой прошибло.
- Угу, - кивнул он. - А я вот все соображаю.
- Что ты соображаешь? - я не то, чтоб поинтересовался по-настоящему, а так, отозвался, как в разговоре отзываются, чтобы совсем разговор не заглох.
- Вот ты правильно пораскинул, батя, что эти крутые засели у нас на ночь, чтобы алиби на это время иметь. А для чего ещё им могло понадобиться алиби, как не для того, чтобы от убийства новой хозяйки дурного дома отмазаться, когда её мертвой найдут? Ее братва кончать собралась, точно, её. Я как ни кручу в мозгах, а не могу представить, за кем ещё в наших местах охотиться могли. Кроме нее, никого подходящего не имеется. Да ты и сам это знаешь, иначе не поперся бы в контору, проверять, кто она такая, на кого нынче дурной дом записан.
- Верно, мне это тоже в голову приходило, - сказал я после паузы. Только не нашего ума это дело, сынок. Пусть разбираются между собой, как хотят, лишь бы нас не трогали.
- Так ведь тронули уже, - и он окурок в темноту выкинул, щелчком. Ладно, батя, ты как хочешь, а я уснуть попробую. Правильно говорят, что утро мудренее.
И в дом ушел. А я сижу, на ночном холодке поеживаюсь, сна ни в одном глазу. Небо ясное, звезды сверкают, и на душе мне то ли слишком спокойно, то ли чересчур беспокойно, не разберешь. Бывает, знаете, такое среднее состояние, когда сам не разберешь, вздернутый ты или нет, настолько от этой вздернутости что-то внутри перешибает, и становится не то, что весело, а вроде как с прибором тебе на все положить. И от наступающего равнодушия тебе ещё страшнее. А от страха и равнодушие усиливается. Вот так и повисаешь, будто на перекидных качелях.
Интересно, задумался я, жива эта Татьяна-Катерина или нет? Она ведь велела мне зайти с утра или днем, мол, другая, может, шабашка подвернется. А где мне было зайти, когда я в ментовке сидел? И не искала она меня, не беспокоилась, почему я не пришел и не помчался ли её закладывать, протрезвев и перетрусив... Если бы меня такая деваха спрашивала, пока мы с Константином за чужие грехи отдувались, Зинка бы учуяв, под дом забился, поскуливая. Я ж говорю, Тузик, он и правда покойников не переносит. У многих собак такой бзик имеется, но у него как-то особенно, поверх всяких норм. А она одним махом нескольких зайцев, так сказать, подстрелила. Во-первых, все алиби этих Губы и Фомы к чертям собачьим накрылись. Заметят они труп в багажнике, не заметят - в любом случае, слишком мало у них времени будет, до приезда милиции, чтобы труп с толком перезаховать. Где-то как-то они с этим трупом перед милицией проколются...
Как оно и получилось.
А во-вторых, даже если б бандюги ловко и вовремя от трупа избавились, и милицию могли бы встретить со спокойной душой, и не сгорело бы это их алиби, то, все равно, получалось им предупреждение: я всех ваших людей убила, о чем и сообщаю, подкидывая труп, про который только они знали, где находится! Поэтому только суньтесь ещё раз - и вас смерть ждать будет!
И не могли они этого намека не понять...
Но тогда куча других вопросов возникает.
Почему Владимир и Николай хотят, чтобы убийство Генки Шиндаря я на себя взял? То есть, по сути, почему они эту Татьяну-Катерину так отмазывают, чтобы её имя даже случайно не возникло? Ведь, казалось бы, наоборот, выгодней им было бы подставить её, на неё все узелки завязать, чтобы покончить с ней руками милиции?
Выходит, она, допросив схваченных "братков", что-то такое о Владимире и Николае узнала, что теперь никак нельзя им перед милицией её засвечивать? Больше того, и пальцем теперь тронуть её нельзя, иначе что-то такое на свет Божий вылезет, что сами они сгорят?..
Хотя, тут как сказать. Перед милицией засвечивать нельзя, а вот пальцем тронуть можно, бывает такое. Может, они хотят лично с ей поквитаться, поэтому и боятся, что она ускользнет из их рук, если милиция её в оборот возьмет?..
И, честное слово, я сам не заметил, как встал и пошел: через двор, за калитку, по дороге к Старому Хутору. Вот понял я, что немедленно нужно мне убедиться, жива она или мертва, не могу без этого.
Так, я, значит, и шел, и при этом размышлять продолжал.
Почему Владимир-"Губа" и Николай-"Фома" сразу этой Татьяне-Катерине мстить не кинулись? Испугались? Или руки-ноги у них были связаны, потому что до приезда милиции никак они шевельнуться с нашего двора не могли, чтобы алиби свое не похерить, с таким трудом испеченное? Но ведь, по их поведению судя, они и потом не собирались на неё набрасываться. Если только... Если только они на ночь, вот на эту нынешнюю ночь, на самый глухой её час, это свое мщение отложить не вздумали. Чтобы, значит, наверняка. Но тогда, выходит, я в самую заварушку влететь могу, и с двойной осторожностью надо мне к проклятущему дому приближаться.
И еще. Татьяна-Катерина знала, где труп таджички искать, и что к ней тоже пожаловать могут. А бандюги не знали, кто именно их врагом оказался, сомневались они, понимаешь, и загадкой для них было, по распоряжению какого человека я труп из могилы вырыл. Выходит, где-то и как-то Татьяна-Катерина их опередила. Где же, мать твою, как и при каких обстоятельствах это могло произойти?
Я человек не суеверный, но в ту ночь я мимо кладбища со страхом прошел. Столько неприятностей хлебнул я через него за последние двое суток, что тут поневоле задумаешься, а не приспичит ли мертвякам из могил погулять, чтобы, значит, крупную точку в моих бедах поставить? По логике вещей, такое с них сталось бы. Я-то уже и не знаю, ведь, с какой стороны очередные шишки на мою голову забарабанят.
Но кладбище я миновал спокойненько, а там и по полю нормально проскочил. Вот как в перелесок вошел, так стал осторожничать, и даже не по тропинке потопал, а по обочине, в густой и черной тени держась. Если что не так - сразу успею за кусты или за могучий ствол сигануть.
И вышел я почти что к самой калитке. Пригляделся, прислушался - вроде, все тихо. И дом темным стоял, безмолвным, только на втором этаже сквозь штору свет ночника чуть пробивался, будто в верхней спальне кто ночевал.
То есть, понимай, жива Татьяна-Катерина. Если только, хлопнув её, не оставили свет включенным. А в самом деле, чего убийцам его выключать? Сделали свое дело - и смылись.
Но так ли, иначе, а вряд ли я сейчас на кого нарвусь. Все или уже совершилось или позже начнется, вся заварушка эта.
Но осторожничать все равно не мешает.
Я калитку отворил и тихо в неё проскользнул. Нигде в ответ ничего не шелохнулось, веточки не дрогнуло. Я - на цыпочках, значит, к дому пошел, остановился перед самой верандой, подняться, думаю, на веранду и дверь входную толкнуть, или нет. В конце концов, подниматься не стал, решил сперва вокруг дома обойти. Может, если здесь что произошло, следы какие увижу.
Вот я и обошел дом с левой стороны, по заросшим клумбам пытаюсь глазом прикидывать, в бледном этом свете звезд и луны, и так дошел до того места, с задней стороны, где прямо в окна кусты сирени ломятся. А в наших краях, сирень, она поздно зацветает и долго цветет, однако и у нас почти отцвела, но тут и там ещё есть цветочки, и запах в ночи держится, ощущаемый, когда совсем близко к кустам подойдешь.
Вот я в этом запахе и замешкался. Принюхиваюсь, и при этом на окна поглядываю. Интересно, прикинул, не стоит ли через окно в дом залезть? Заперты они все, наверно, но хоть одно да поддастся, если...
Только додумать свою мысль я не успел. Будто в голове у меня бомба разорвалась, и боль весь позвоночник проткнула, от самых шейных позвонков и вниз - и все, и вырубился я.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Пришел я в себя в доме, в старом кресле большой комнаты в задней стороне дома, почти по его середке - в той комнате, которую ещё со времен Степана Никаноровича помнил. Правее она той комнаты, в которой я тело "таджички" на стол сгружал, и чуть вглубь от той, где я лупу искал и всю эту парфюмерию увидел.
Ничего сидел я, не связанный, и руки на подлокотниках лежат. Свет горел слабенький, одна только сорокаваттная лампочка в настенном светильнике на всю комнату, но меня и этот свет ослепил в первый секунд, при больном-то затылке. Ведь когда голова не того, то любой лишний свет в неё будто штопором ввинчивается.
А потом я запах дорогого душистого табака уловил, тонкий этот ароматец, и начал понемногу въезжать, что к чему.
В общем, из-под съезжающихся век разглядел я эту Татьяну-Катерину. Сидела она, аккуратно пепел в древнюю металлическую пепельницу с восточным узором стряхивая, и внимательно наблюдала, когда я очухаюсь. Увидела, что очухался, и улыбнулась.
- С добрым утром, Яков Михалыч... Или можно тебя дядей Яковом называть?
- Можно, - ответил я, - почему нельзя? - а как заговорил, у меня от одного шевеления челюсти и от дрожи слов, через горло и язык проскакивающих, так в голове отдачей стрельнуло, что всех святых выноси. А разве утро уже?
- Полчетвертого. Новый день начался и к рассвету близится, так что утро, конечно... А чего ж ты, такой дурной, вокруг дома в темноте шастаешь? Ведь я только в последнюю секунду разглядела, что ты - это ты. Еле успела удар смягчить, а то бы сейчас закапывать пришлось тебя, дядя Яков, и это уже не твоя бы шабашка была, а чья-то другая.
А я-то сидел, соображал, что бы такое мне разумное сказать, и вот при слове "шабашка" будто всколыхнулось во мне что-то.
- Так вот, - сказал я. - В шабашке-то все и дело. Я ж обещал сегодня у вас пошабашить, - хоть она меня и "дядей Яковом" называть стала, я у меня язык все равно не поворачивался с ней на "ты" перейти, как это у нас в деревне принято, - да всякие катавасии ненужные вышли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51