Но Гитис думал совсем о другом. Шагая по Москве, легко проскальзывая в людских потоках, он насвистывал "Тунайт" - давний хит из "Вестсайдской истории": "Сегодня вечером мы будем вместе... Сегодня вечером все наши враги будут мертвы... Сегодня вечером он обнимет меня..." Наконец-то ему выпала фантастическая возможность порвать путы, которыми он был стреножен много лет, и он готов был вырываться на свободу, не считаясь ни с чем - не ради себя, а ради любимой женщины, которая ждала его в Париже.
Он свернул в тихий малолюдный переулок, где виднелась будка таксофона, и сделал несколько звонков. Если бы Игорь увидел, какие номера набирает его давний приятель, то он бы испытал неплохой шок.
Прежде всего, Гитис набрал один из контактных телефонов Повара.
- Все улажено, - сообщил он.
Выслушав ответ, он набрал телефон Зараева.
- Порядок, - сказал он, когда на том конце взяли трубку. - Будьте готовы.
- Где вы перехватите дядюшку? - спросил Зараев.
- В аэропорту, - ответил Гитис. - Пусть садится на рейс. Вполне возможно, он и не заметит меня, пока мы не окажемся в самолете. Но я все время буду рядом. А ваш рейс - до Франкфурта.
- Я знаю, - ответил Зараев. - Не подведу. Больше связи не будет?
- Нет, - сказал Гитис. - До свидания.
- Прощайте, - проговорил Зараев, когда Гитис уже вешал трубку.
Гитис поглядел на часы и сделал третий звонок.
- Да? - сказал охриплый мужской голос.
- Где наша подруга? - спросил Гитис.
- Здесь, рядом, - ответил мужчина.
- Ее подопечный готов к вылету во Франкфурт.
- Хорошо.
Гитис повесил трубку и, поразмышляв секунду, все ли он сделал и сказал, пошел дальше. Он двигался все той же легкой упругой походкой, походкой насмешливого дуэлянта, всегда готового ужалить противника словом, прежде, чем шпагой, чтобы лишить того хладнокровия и молниеносным выпадом нанести точный и коварный удар прямо в сердце...
А в небольшой квартирке на окраине Москвы положил трубку мужчина, с которым говорил Янчаускас. Телефонный аппарат находился на убого обставленной кухне площадью чуть более пяти метров. Пластиковое покрытие кухонного стола было истерто и исцарапано, подвесные шкафчики - ободраны и в их углах обнажалась рыхлая основа ДСП, кафель над мойкой наполовину осыпался, старая газовая плита - вся в копоти. Немногим лучше, надо сказать, обстояло дело и в двух комнатенках, с их выцветшими и облезлыми обоями и самой необходимой мебелью производства семидесятых годов, когда мебель дешевых массовых выпусков уже перестали делать из дерева, но ещё не научились находить красоту в искусственных материалах.
Мужчина посмотрел на женщину, во время короткого разговора не отрывавшую от него задумчивых глаз - женщину, которая нашла его около пяти утра, через ряд подставных телефонных номеров и квартир, и с которой они вели с тех пор нескончаемую беседу. Он рассказал ей то, что не говорил никому, а она слушала и запоминала.
- Ну? - спросила она.
- Курослепов вот-вот клюнет. Ты должна драться из последних сил. Никакого "понарошку", понимаешь?
- Вполне. Ты повторил мне это уже раз десять. Не беспокойся, они дорого заплатят... прежде чем доберутся до цели.
- Лучше бы они добрались до неё уже во Франкфурте.
- Да, конечно, - кивнула она.
- Прости, - он провел рукой по лбу. - Прости, я устал. Может, поэтому и говорю лишнее - без конца талдычу одно и то же.
- Все нормально, - откликнулась она. - Лучше проговорить все мелочи, чем потом обжечься на пустяке.
- Да, на пустяке... Но ты не обожжешься, - он вздохнул, собираясь с силами. - Пора мне делать последний шаг.
В ответ на это она ничего не сказала, и он снял трубку с телефона.
- Алло! - проговорил он, набрав номер. - Курослепов? Твои псы обложили меня со всех сторон, но я все равно до тебя доберусь! Кто говорит? Тот человек, который прислал тебе пленочку. Знаешь, почему? Потому что одна из девочек на этой пленке - моя сестра. Ты умрешь, скотина, но перед смертью тебя ждет ещё несколько сюрпризов. Один из них - в доме напротив твоего, в мезонине. Ах, ты уже нашел? Молодец, умный! Но это тебе не особенно поможет. Я лично сидел за этим оптическим прицелом, если хочешь знать. Улавливаешь? Так вот, поскольку этот Терентьев жарко дышит мне в спину, я сообщаю тебе, что выхожу на финишную прямую. Он несется за мной - а я понесусь за тобой, и я всех опережу! Так что до встречи. Пока.
Беркутов положил трубку.
- Теперь тебе путь открыт, - сказал он. - Повернувшись ко мне лицом, он оголит тебе спину.
Она продолжала молчать.
- Ну! О чем ты думаешь? - поинтересовался он.
Она встала с шаткого табурета и, шагнув ему навстречу, взяла его руки в свои.
- Иди сюда, - спокойно проговорила она.
Он отшатнулся от неё как ошпаренный.
- Нет! Ты соображаешь, что делаешь?
- Вполне, - ответила она, с легким кивком. Она опять подошла вплотную, а ему некуда было пятиться - он оказался зажат в углу, между холодильником и стеной. Ручка холодильника впилась ему под лопатку, но он этого не замечал. А она ловко и деловито стала расстегивать его рубашку, начав с пуговицы под самым воротником.
- Ты пойми... - он задыхался, но не от возбуждения, а от болезненного спазма, перехватившего ему горло. - После того, что произошло... После того, как я столкнулся со всей этой мерзостью... Я не могу... Я два раза пытался остаться с женщиной... И оба раза передо мной вставала моя сестра, садящаяся верхом на Курослепова... И мне начинало казаться, что я превращаюсь в такое же животное, как и он... Мне хотелось раздавить себя, уничтожить... Только я начинал испытывать возбуждение, как мой член... Он начинал казаться мне пиявкой, наливающейся чужой кровью... И все... И всякое возбуждение проходило... Я сбегал, потому что... Потому что я начал понимать, почему церковь говорит про всякий секс как про стыд и грязь... Я больше не хотел вымарываться в этой грязи...
- Я тоже, - сказала она. - Расстегнув предпоследнюю пуговицу и почти обнажив его торс, она легонько провела пальцем по его животу, от пупка вверх. Все его мускулы были напряжены, брюшной пресс казался каменным. - Я тоже... почти не могу. Ты думаешь, кто я? - её голос зазвучал приглушенно и вкрадчиво. - Обыкновенная провинциальная девчонка, воспитанная в "порядочной" семье, в те времена, когда "секса в Советском Союзе не было". У меня в подкорке засело отношение к нему как к чему-то стыдному и недопустимому. Поэтому я и использовала его в своей профессии. Может быть, мне надо было ощутить, что я нарушаю некое абсолютное табу, по сравнению с которым табу на убийство - сущий пустяк. Вспомни: насколько нам вдалбливали про недопустимость "распущенности", настолько же рьяно нам внушали, что убийство убийству - рознь. Что есть высший суд "пролетарской совести", так? Помню, как мне хотелось походить на героинь фильмов и повестей для подростков - на юных "железных" комсомолочек в кожаных куртках, которые без колебаний выхватывают наган, чтобы "пристрелить контру", и при этом - "выше любви"... Ведь все это было, да?.. И эта история, она вызывает во мне такое же омерзение, как в тебе... Но я знаю, что мне нужно это преодолеть... Чтобы жить дальше... Поэтому я прошу тебя - не ради тебя, а ради меня самой... Даже если все это будет чисто механическим, и не доставит удовольствия ни одному из нас... Мне это нужно, чтобы... Выйти из пике, в которое я вошла... Или, скорее, чтобы лопнул какой-то нарыв в душе... Я должна себе доказать, что могу пройти через это... Иначе я сгорю на первом же следующем деле... Понимаешь?
Кажется, он понял. Напряженности в нем стало меньше, он дышал теперь тише и ровней, будто поддавшись гипнотическому обаянию этого приглушенного голоса - даже вне смысла того, что она говорила. При том, что она находила единственные нужные слова...
Она расстегнула пуговицы на рукавах его рубашки, стянула с него рубашку, прижалась к нему, медленно-медленно провела языком по его шее, по его груди, быстро коснувшись обоих сосков, окруженных темными волосками.
- Ты соленый, - совсем тихо, но ещё не шепотом, произнесла она. - Мне хочется слизать тебя до основания, как коровы слизывают соль... Пойдем.
Она повлекла его в комнату, и он, опять-таки, не сопротивлялся.
- Ложись вот так, - велела она.
Он лег на живот, растянулся на широкой кровати. Она стала медленно раздеваться. Когда он пошевелил головой, пытаясь поглядеть, что она делает, она сказала:
- Лежи. И не оглядывайся. Просто лежи, закрыв глаза, и старайся ни о чем не думать.
Он послушно закрыл глаза, хотя ему, опустившему лицо в подушку, и так ничего не было видно.
Раздевшись, она села ему на поясницу и стала медленно массировать его спину, начав с плеч. Ее сильные ловкие пальцы мяли его кожу, проминали мускулы, стараясь нащупать точки наибольшего напряжения - этакие одеревенелые бугорки, которые должны были превратиться в мягкие и эластичные, прежде чем она повернет его лицом к себе. Иногда она приникала к нему, вытягивалась так, чтобы её грудь легко скользила по его спине, иногда опять выпрямлялась, крепче стискивая ноги, чтобы он полнее ощутил её плоть. Она работала вдумчиво и равномерно. Руки двигались сами по себе, а мыслями она была далеко - припоминала услышанное...
- ...Мне надо было найти человека со старинным фолиантом... С фолиантом, посвященным алгебре и астрологии выведения растений, в том числе орхидей... Чтобы вывезти его из Чечни...
- Ты знал, как его искать?
- У меня были некоторые наводки. Но прежде всего мне нужно было уйти в бега, заручившись доверием чеченцев...
- Я так понимаю, тебе это удалось.
- Да. Все произошло даже лучше, чем я надеялся. То есть, не знаю, можно ли говорить про "лучше", после всего, что произошло. То есть, я бы все равно это сделал - и ушел бы в бега, сорвав задание. Я и так его сорвал, в каком-то смысле. Но я не мог иначе.
- То есть? Что произошло?
Он слегка застонал - то ли оттого, что она, припоминая эту часть его рассказа, слишком сильно стиснула его плечи, оставив на них ярко-красные отметины своих пальцев - то ли потому что он припоминал то же самое, синхронно с ней. А ведь для него эти воспоминания были ещё живее и мучительней.
- Я застрелил четырех наших мародеров. То есть... Я ведь и Афганистан прошел, и был в других местах. Когда идет вот такая партизанская война из-под каждого куста, многие звереют, теряют рассудок. Наверно, комплекс затравленного зверя, понимаешь? От постоянного ожидания выстрела в спину пробуждается неуправляемая злоба, желание растерзать, разорвать, причинить боль, выплеснуть все, что накопилось. Такая жестокость, что люди сами потом не верят, будто это были они. Так вот... Я перехватил четырех наших солдат, трех рядовых и сержанта, взявшихся насиловать чеченскую девочку... Лет двенадцати, как моя сестра... Потом оказалось, что сержант велел рядовым делать это - чтобы повязать их круговой порукой... Это было в разрушенной, наполовину сожженной деревне... Мать и дочка были одними из немногих, кто оставался в этих развалинах, прятались там... Сержант уже изнасиловал девочку и велел первому рядовому, наставив на него автомат, снять брюки и начать... Двое других ждали своей очереди... Это было... Лучше не рассказывать, как это выглядело. Я перестрелял их всех. Потом я сказал матери и дочке - девочку качало, и она шла с трудом - что теперь мне хана, к своим возврата нет, и пусть они проводят меня в горы, только подтвердят, что я их спас, чтобы меня не расстреляли по ошибке...
- Разве ты не мог объяснить командованию, за что ты их?.. Тебя бы полностью простили.
- Наверно, мог... Но... Вот он, идеальный повод, который мне велел найти Повар. Хотя, повторяю, я бы пришиб этих подонков, даже если бы не искал повода. У меня в голове все помутилось. На месте этой девочки я увидел мою сестру, так ясно увидел, понимаешь? Если бы я знал, насколько это было... вещее видение, так это называется?
Он поглядел на неё пустым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53