- Говори!
И она все повторяет, шепча эти слова, она хлещет меня теперь с обеих рук, в то время как я стараюсь сделаться как можно меньше, ибо боюсь защищаться, не раздразнив её ещё больше, не подтолкнув на исполнение своей угрозы наплести невесть что моему отцу.
- Говори! Говори!
Кошмар. Все клиенты отеля должны слышать эти вопли. Я боюсь, что её хватит удар, настолько она взбешена. Я слышу, как произношу то, что она хотела слышать:
- Хорошо, хорошо, ладно. Моя мать - дерьмо.
Это конец. Ее руки безжизненно повисают. Я вижу, что она плачет, она рыдает. Она в ужасном состоянии. Черные слезы текут по её щекам. Она шмыгает носом; пучок волос рассыпается и длинные пряди падают на плечи. Она не может остановиться и продолжает рыдать.
Я пользуюсь шансом и прошмыгиваю к дверям, стараясь при этом не задеть её. Я открываю дверь, пытаюсь улизнуть, на мгновение задерживаюсь, думая, что она ещё чем-то меня напугает, но со мной у неё все кончено.
- Пока достаточно, - говорит доктор Эрнст.
- Травмирован, - шепчет Ирвин Гольд с задумчивым видом. - Травма. Травмирующий случай...
Он поворачивается к психиатру.
- Что вы думаете о подобной системе защиты? Несколько простодушный ребенок сталкивается с травмирующим случаем. Да?
- Конечно. Вне всякого сомнения, это и есть подобный случай. А говоря по - научному - этот мальчик - имбецил.
- Точно. И в действительности ребенок - отец мужчины.
Медик вздергивает брови.
- Правда?
- Естественно, господин председатель. В противном случае, откуда столько сведений о каждом из нас со дня рождения? Когда Питер Хаббен достигнет половой зрелости, мы сможем отбросить его дело и сказать ему, что все начинается с нуля? Так всегда в этом мире. Что до зрелого возраста, он теряет голову, и мы возвращаемся назад.
- Куда это вы клоните, мэтр?
- Просто обращаю внимание на факт, что это Питер Хаббен - ребенок ответственен за преступление, в котором обвиняется Питер Хаббен - взрослый, следовательно ребенок и должен быть приговорен и приговор приведен в исполнение.
Неужели этот клоун говорит всерьез? Я восклицаю:
- Но все можно повернуть и другим боком, Гольд, гроб должен быть моего размера, не так ли?
Боже! Серьезен ли он!
- Послушайте, Хаббен, когда ваше дело передадут Николасу, вы будете фигурировать там, как убийца-психопат, сексуальный маньяк, хотите вы того или нет. Но если мы немного сдобрим это профессиональным жаргоном, вы понимаете, приправим Павловым, Торндайком и Скиннером, мальчик будет иметь о своем отце более симпатичные воспоминания. Ну вот, возьмите неуравновешенного ребенка, достигшего половой зрелости, как Питер Хаббен, думающий только об этом, как говорят добропорядочные люди, бросьте его на съедение такой как эта Дэдхенни - и в результате бедный малыш обязательно будет страдать всю жизнь. А потом достаточно произнести его имя, и - бац он старается положить этому конец. Это не его ошибка. Он не может ничего изменить. И как только она внезапно предстает перед ним годы спустя...
- Внезапно? - прерывает доктор Эрнст. - В таком ключе?
- Почему бы и нет? Может быть, он потребовал от неё исполнить стриптиз, прежде чем убил. Чтобы заставить её предстать такой, какая она была. Последнее наслаждение.
Эрнст поворачивается к присяжным заседателям. Реакции нет, ни малейшего признака жизни.
- Вы прекрасно видите, - обратился он к Гольду. - Вы напрасно теряете время. Здесь профессиональный жаргон ничего не даст.
Гольд пожал плечами.
- Вы не можете утверждать, что я не прилагал усилий.
- Вы старались принудить меня, да! - выкрикнул я. - Кучка негодяев, вы меня уверяли, что Ник ничего не узнает, если я соглашусь предстать перед вашим так называемым правосудием. Но вы рассчитываете открыть ему всю грязь потом, не так ли?
Гольд с презрением посмотрел на меня.
- Единственная вещь, которую я вам обещал, Хаббен: если вы согласитесь играть в игру, Николас не будет присутствовать на слушаниях. Если только вы не предпочитаете видеть его там, рядом с вами, чтобы он смотрел на вас с соответствующим выражением?
Я принялся приковывать велосипеды цепью к решетке Центрального Парка, а Ник смотрел на меня с выражением, которое бывает только у него. И как всегда в таких случаях, у меня возникло впечатление, что он здесь старший.
- Ну что же, согласен, старина, я слишком осторожен, - сказал я ему. Но по мне лучше так, чем видеть пару черных ковбоев, уводящих наших лошадей у нас на глазах.
- Я предпочел бы, чтобы ты не выражался подобным образом.
- Я не хотел.
- Вот те на! Еще один замшелый консерватор.
- Ой! Можно подумать, что ты людей не обижаешь.
Мы заулыбались, прекрасно понимая друг друга. Было немало вещей, на которые мы смотрим по-разному, и вся соль состоит в том, чтобы не терять чувства юмора по отношению к ним.
Мы взбираемся на вершину холма и усаживаемся там, прислонившись к камню и храня молчание. Я вырываю травинку, провожу тонким стебельком по одной, затем по другой щеке.
- Итак? - спрашивает Ник.
- Я не знаю, как лучше выразиться. Подыскиваю слова поточнее.
- В основном покороче, да?
- Да.
- Ну и что?
- Ладно, решено. Вы с матерью с завтрашнего дня переберетесь к бабушке и дедушке. А послезавтра она отправится в Мексику оформлять развод.
- Одна?
- Да.
- Ты не думаешь, что я должен поехать с ней?
- Нет. Она не желает никого видеть.
- Но ты не думаешь, что там несколько опасно? Я хочу сказать...
- Я знаю то, что ты хочешь сказать. Но мексиканский адвокат и его жена - друзья мистера Гольда. Он уже предупредил их, и они за ней присмотрят. Ожидая мать, займись бабушкой и дедушкой. Для них это столь же неприятный момент, который нужно пережить.
- Вот те на... А они подумают тоже самое обо мне... Мне бы не хотелось пока там появляться.
- Мы не можем так поступить, Ник. В конечном счете это тяжкий момент для всех.
Молчание. Тягостная пауза. Наконец он спросил:
- Что происходит? Что-то не складывается?
- Не знаю. Столько всякого. И всяких обстоятельств...
- Я, например?
- Нет. Вовсе нет. Только не ты. И не забивай такими мыслями себе голову.
- Я не могу этому помешать.
- Советую тебе поскорее выбросить это из головы. Поверь мне, ты был лучшим в нашей жизни.
- Тогда что не складывается?
- Я тебе сказал. Всякое. Все меняется. Ты понимаешь, двое людей создают семью и все идет отлично. Но люди меняются. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. Люди меняются. И то, что было у них общего, может потеряется в пути.
Он посмотрел на меня со свойственным только ему выражением.
- Бабушка с дедушкой не изменились.
Я подумал о Джулиусе и Дженниш Береш, о своем первом визите к ним. Вздохнул и сказал сыну:
- Иногда я сожалею, что ты полукровка. Эта половинка заставляет обрезать тебе волосы на четверть?
- Pilpoul.
- Так это будет по-еврейски?
- На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?
- Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.
Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.
- Я тебя когда-нибудь увижу? - спрашивает Ник.
- Каждый уикэнд, если только пожелаешь. Я переселяюсь, нашел квартиру ближе к центру, рядом с Гринвич Виллидж, там будет комната и для тебя. Ты будешь у себя дома. Ты сможешь приходить туда прямо из школы в пятницу и оставаться до вечера воскресенья.
- Бабушка и дедушка знают?
- Это часть нашего соглашения. Они все знают.
- Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы...
- Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.
Я заметил. что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию - говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное - смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.
Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.
Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, потому-то воскресным утром я здесь, в Центральном Парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
С мрачным видом лекарь пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.
- Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать её, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую тепловатую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
- Почему дети? Почему дети должны страдать? - спрашивает меня Эрнст. Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
- Достоевский. В "Братьях Карамазовых".
- Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
- Да.
- И ещё Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить Папу Хемингуэя?
- Да.
- Ах, так... Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именующийся "Письма Питера Хаббена"; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.
- Почему?
- Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
- Что касается меня, господин председатель, - живо вмешался Гольд, финал не так уж и близок. Если бы мы только могли...
- Разумеется, мэтр, - подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. - Следующий!
В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
- Береш, - представился дедушка. - Джилиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
- Подумайте, папаша, будьте разумны, - запротестовал Гольд. - Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто надо сказать об этом.
- Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.
- Это тут не при чем.
- Ну, ещё я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.
Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя... и теперь он защищает меня!
По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.
- Отлично, папочка, не говорим больше о преступлении, а поговорим о причинах, по которым подала на развод Джоан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18