Для этого не только не требуется вставать ни свет ни заря, но вообще удобнее явиться с визитом попозже, поскольку Гордей Леонович предпочитает работать ночью, а утром поспать.
Уже рассвело, когда Люсин добрался до Теплого Стана. К счастью для него, события этого дня складывались так, что привычный распорядок в семье Бариновичей оказался подорванным на корню. Виновником переполоха был старший сын, Валя, образцовый первоклассник, ревностно переживавший золотую зарю ученичества. Получив от учительницы домашнее задание по части озеленения класса, он учинил такой разор, азартно передвигая горшки, что переполошил всю квартиру. Опрокинув мамин любимый столетник, он заодно ухитрился засыпать землей глаза младшему брату, Марику. Как потом выяснилось, разбуженный бурной деятельностью Марик проявил некоторое неудовольствие, за что и был немедленно покаран. На его рев выскочила пятилетняя Танечка и, приняв посильное участие в завязавшейся потасовке, тоже залилась горестными слезами.
Однако юный тиран недолго праздновал торжество грубой силы. Видавшая и не такие виды хранительница домашнего очага, Ирина Борисовна молниеносно воздала каждому по деяниям его. Возмутитель спокойствия был временно интернирован в ванной, последствия стычки, включая перепачканные черноземом простыни, ликвидированы, а все пострадавшие получили медицинскую помощь.
Баринович вышел из опочивальни, по-совиному щурясь на свет, когда в семье вновь воцарились мир и благоволение. Лишь на лице темпераментного первенца не истаяли до конца мрачные знаки. Надменно отказавшись от утренней трапезы, он не только не добился признания своих особых, сопряженных с общественным положением прав, но был вытолкнут в школу на целый час раньше, причем без вожделенного цветка. Вместо предвкушаемого триумфа ему предстояло испить нестерпимую желчь унижения.
С мрачным видом шагнув за порог, он чуть было не налетел на незнакомого дядю, который уже тянулся к пуговке звонка. Оба были обрадованы и смущены неожиданной встречей.
— Папа дома? — поспешно отступив в сторону, несколько заискивающе спросил Люсин. — Он не спит?
— Пап! К тебе пришли! — возликовал изгнанник и, потянув гостя за пуговицу, торжествующе возвратился назад.
Ирина Борисовна не посмела ему воспрепятствовать. По неписаному правилу, всякое выяснение отношений при чужих считалось недопустимым.
— Извините за столь раннее вторжение. — Люсин с сомнением покосился на блистающие лаком янтарные полы, не зная, надо ли ему разуваться. — Могу я видеть Гордея Леоновича?
— Вы, наверное, за отзывом? Проходите, пожалуйста. — Ирина Борисовна провела его в маленькую, сплошь заставленную книжными полками комнату, где не так бросались в глаза следы утреннего беспорядка. — Присаживайтесь, он сейчас выйдет, — улыбнулась она, поспешно прибирая раздвижной диван.
Затылком она ощущала, как несносный мальчишка, нагло хрупая сахаром, заталкивает в ранец горшок с традесканцией. А ведь ему уже дважды выдавались деньги на покупку в цветочном магазине! Ничего не поделаешь, приходится терпеть.
Торопливо и уже с готовой улыбкой вошел Баринович. Отличаясь скверной памятью на лица, он на всякий случай поприветствовал Люсина, как доброго знакомого.
— Хорошо сделали, что зашли! — Гордей Леонович энергично потряс в пожатии руку и выжидательно примолк.
— Мне сообщили о вашем звонке, — коротко объяснил Люсин и нерешительно, словно что-то ему мешало, потянулся за служебным удостоверением. Этот чудаковатый человек с воспаленно припухшими веками определенно не подходил ни под какие стандарты. С удостоверением лучше было повременить.
— Я вам звонил? — удивился Баринович и тотчас, словно устыдившись своей забывчивости, закивал круглой, коротко остриженной головой. — Вообще-то звонил, надо думать.
— Я по поводу профессора Солитова, — осторожно намекнул Владимир Константинович, запоздало кляня себя за то, что явился без всякой подготовки.
— Ах, как это я сразу не догадался! — всплеснул руками Гордей Леонович. — Значит, вы от Натальи Андриановны?
— Конечно, — уверенно подтвердил потрясенный в душе Люсин, чувствуя, что вляпался, не спросясь броду, в какой-то очень круто заверченный омут.
— Мы с ней неплохо знакомы, — предпочитая не кривить душой без крайней нужды, он выбрал именно такую формулировку.
— Понятно, иначе бы она не дала мне ваш телефон.
— Ну, не обязательно, — уклончиво протянул Владимир Константинович, не уставая изумляться. Внутренний облик Бариновича, которого связывали с Наташей какие-то совершенно неизвестные отношения, стал еще более загадочен. Обычная квартира, примечательная разве что обилием книг, ничего не проясняла.
— Если я правильно понял Наталью Андриановну, — Баринович пропустил реплику мимо ушей, — вам может пригодиться даже самая незначительная с виду подробность. По-видимому, это действительно так, потому что нет более трудной задачи, чем воссоздание прошлого. Близкого ли, далекого — не в том суть.
— Вы совершенно точно поняли.
— Тогда будет лучше, если я попытаюсь почти дословно восстановить тот телефонный разговор. С моим знакомым. Он, кстати сказать, даже не подозревал, что с Георгием Мартыновичем могло что-то такое случиться. Как и я, впрочем. Странная вещь: человека уже нет, а о нем говорят, как о живом. И все потому, что не знают. Это похоже на свет сколлапсировавшей звезды. Она безмятежно горит в ночном небе, а мы и не догадываемся о чудовищной катастрофе, которая случилась миллионы лет назад. Просто информация не успела дойти, хотя и несется со скоростью света.
— Очень образно, — оценил Люсин, мысленно сделав стойку. Ничем не выдавая своего интереса, он выслушал короткий рассказ о телефонном звонке неизвестного пока Пети, предложившего продать травник с печатью метра Макропулоса. Ценность сведений едва ли можно было завысить. Не говоря уже о том, что стало ясно, для чего Солитову спешно понадобились деньги, обозначилась еще одна неизвестная доселе нить.
— Когда вы виделись с Натальей Андриановной в последний раз? — Люсину прежде всего было необходимо прояснить общую диспозицию.
— Позавчера. Мы вместе возвращались из гостей. А наутро я уже вам звонил. — Баринович по-своему понял вопрос. — Но вас, к сожалению, не оказалось на месте… Надеюсь, мое сообщение не слишком запоздало?
— Ни в коей мере, — Люсин задумчиво покачал головой. — В самый раз. Большое спасибо, Гордей Леонович. А Наталья Андриановна молодец, что надоумила вас! Не премину высказать ей благодарность.
— А может, не надо?
— Это еще почему?
— Видите ли, — Баринович смущенно замялся. — Я далеко не уверен, что вы этим доставите ей удовольствие. Наталья Андриановна женщина исключительной деликатности. Очевидно, у нее были причины настаивать на том, чтобы я сам рассказал вам обо всем. Вернее, не причины как таковые, а психологически точное ощущение того, что подобает, а что по тем или иным причинам неприемлемо. Вы меня понимаете?
— Пожалуй, — согласился Люсин. — Вероятно, вы правы.
Баринович все острее будил его любопытство. Наивная распахнутость естественно сочеталась у него с углубленной чуткостью и широтой мысли.
— Петю этого вы хорошо знаете? — Владимир Константинович зашел с другой стороны, хоть его и покоробила примитивная обнаженность вопроса. Уж очень по-милицейски выходило, в худшем, разумеется, смысле. Тем более что имя книжника вырвалось у Гордея Леоновича определенно ненароком.
— Я бы сказал, давно, — мягко поправил Баринович. — Одно время он поставлял мне необходимые для работы книги. Это лучший знаток библиографических редкостей, какого я знаю.
— Постарайтесь понять меня правильно, — затаенно страдая, воззвал он к разуму собеседника, — мне нужны более подробные сведения: фамилия, адрес, можно телефон… Нет-нет! — предвидя реакцию, Владимир Константинович протестующе воздел руку. — Я не произношу слово «спекулянт», хоть оно и просится на язык, и вообще, даю честное слово, мне нет никакого дела до побочных занятий вашего знакомого. Он интересует меня только в связи с Георгием Мартыновичем. Исключительно!
— Понимаю вас, — наливаясь краской, опустил голову Баринович. — Но позвольте не отвечать. Я должен хорошенько обдумать.
— Я вас тоже глубоко понимаю, Гордей Леонович. Если есть внутренние препятствия, лучше вообще снять проблему. Целиком. Как говорится, замнем для ясности, — Люсин взмахом развеял воображаемый дым.
Он мог позволить себе этот красивый жест. Книжник такого класса, да еще имя названо, не долго останется неизвестным. Бариновичу, при всем его уме, и невдомек, как это поразительно просто. Времени жаль и лишних усилий, но чем не пожертвуешь ради главного.
— Ценю ваш такт, — без тени иронии Гордей Леонович приложил руку к сердцу.
— Помните у Ильфа? «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу», — пошутил Люсин, задержав взгляд на истрепанных корешках. — Или это они вместе с Петровым?..
— Честно говоря, не помню, — улыбнулся Баринович. — Я давно преодолел соблазн перечитывать. На новинки и то времени не хватает. Едва успеваю следить по специальности… Когда писал поэму «Шестнадцатый век», так вообще к книгам не прикасался. Мешает чужое, навязывая свой строй. Противоестественно застревает в зубах.
«Неужто поэт? — поразился Люсин, повторив про себя фамилию, но не встретил отклика. — Может, под псевдонимом? Он, очевидно, не сомневается, что я все про него знаю! Господи, стыд-то какой! Сижу дурень дурнем…»
— Вам иначе и нельзя, — заметил он с видом знатока. — Реконструкция времени, как вы это точно сказали…
— Я так сказал? По-моему, мы говорили с вами о воссоздании прошлого, к чему оба в той или иной степени причастны. Но реконструкция времени — это действительно хорошо!
— И какого времени! Век Парацельса! — Люсин, который при всем желании не мог припомнить к случаю никого, кроме Ивана Грозного, обрадовался тому, что великий ятрохимик вновь оказался кстати. — Боюсь, что без вашей поэмы мне в наследстве Георгия Мартыновича не разобраться.
— Поэма вам вряд ли пригодится, тем более что она еще не издана. А так, пожалуйста, я к вашим услугам. Чем смогу — помогу.
— Тогда, если позволите, давайте начнем по порядку. Иначе мне трудно будет освоиться. Уж так я устроен.
— Пожалуйста, как вам больше нравится.
— Суть в том, Гордей Леонович, что у каждого ремесла свой набор приемов. Мне, чтобы правильно ориентироваться, необходимо проникнуть в мир интересов Георгия Мартыновича, сжиться с обстановкой, наконец, научиться читать все эти алхимические криптограммы. Ведь в его записях, извините, сам черт ногу сломит!
— Ишь чего захотели!
— Что? Слишком много на себя беру?
— Определенно, — кивнул Баринович. — Вы даже не представляете себе, как много. Этому нужно учиться всю жизнь. Причем не просто учиться. Надо еще и любить, и чувствовать прелесть, и получать удовольствие. Возможно ли разобраться в поэзии без любви? В букете изысканных вин без трепета наслаждения?
— О таких эмпиреях я даже не мечтаю, — Люсин обезоруживающе, с простоватой хитрецой ухмыльнулся. — Мне лишь бы по ходу дела разобраться. В самых общих чертах… Характер последних химических опытов, причина взрыва, галлюциногены, токсичность и тому подобное. Войдите в мое положение!
— Давайте попробуем, — Баринович пожал плечами. — Хотя, боюсь, что и мне подобный орешек окажется не по зубам. Георгий Мартынович иногда нарочно зашифровывал записи.
— Зачем?
— А просто так, из любви к искусству. Вы вот говорите, что хотели бы вжиться в образ, в обстановку и все такое. А он? Ему-то это было куда важнее! Облик эпохи, ее пророческий символизм. Не только златоделы и врачеватели берегли свои записи от чужого глаза, но и такие титаны мысли, как Леонардо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Уже рассвело, когда Люсин добрался до Теплого Стана. К счастью для него, события этого дня складывались так, что привычный распорядок в семье Бариновичей оказался подорванным на корню. Виновником переполоха был старший сын, Валя, образцовый первоклассник, ревностно переживавший золотую зарю ученичества. Получив от учительницы домашнее задание по части озеленения класса, он учинил такой разор, азартно передвигая горшки, что переполошил всю квартиру. Опрокинув мамин любимый столетник, он заодно ухитрился засыпать землей глаза младшему брату, Марику. Как потом выяснилось, разбуженный бурной деятельностью Марик проявил некоторое неудовольствие, за что и был немедленно покаран. На его рев выскочила пятилетняя Танечка и, приняв посильное участие в завязавшейся потасовке, тоже залилась горестными слезами.
Однако юный тиран недолго праздновал торжество грубой силы. Видавшая и не такие виды хранительница домашнего очага, Ирина Борисовна молниеносно воздала каждому по деяниям его. Возмутитель спокойствия был временно интернирован в ванной, последствия стычки, включая перепачканные черноземом простыни, ликвидированы, а все пострадавшие получили медицинскую помощь.
Баринович вышел из опочивальни, по-совиному щурясь на свет, когда в семье вновь воцарились мир и благоволение. Лишь на лице темпераментного первенца не истаяли до конца мрачные знаки. Надменно отказавшись от утренней трапезы, он не только не добился признания своих особых, сопряженных с общественным положением прав, но был вытолкнут в школу на целый час раньше, причем без вожделенного цветка. Вместо предвкушаемого триумфа ему предстояло испить нестерпимую желчь унижения.
С мрачным видом шагнув за порог, он чуть было не налетел на незнакомого дядю, который уже тянулся к пуговке звонка. Оба были обрадованы и смущены неожиданной встречей.
— Папа дома? — поспешно отступив в сторону, несколько заискивающе спросил Люсин. — Он не спит?
— Пап! К тебе пришли! — возликовал изгнанник и, потянув гостя за пуговицу, торжествующе возвратился назад.
Ирина Борисовна не посмела ему воспрепятствовать. По неписаному правилу, всякое выяснение отношений при чужих считалось недопустимым.
— Извините за столь раннее вторжение. — Люсин с сомнением покосился на блистающие лаком янтарные полы, не зная, надо ли ему разуваться. — Могу я видеть Гордея Леоновича?
— Вы, наверное, за отзывом? Проходите, пожалуйста. — Ирина Борисовна провела его в маленькую, сплошь заставленную книжными полками комнату, где не так бросались в глаза следы утреннего беспорядка. — Присаживайтесь, он сейчас выйдет, — улыбнулась она, поспешно прибирая раздвижной диван.
Затылком она ощущала, как несносный мальчишка, нагло хрупая сахаром, заталкивает в ранец горшок с традесканцией. А ведь ему уже дважды выдавались деньги на покупку в цветочном магазине! Ничего не поделаешь, приходится терпеть.
Торопливо и уже с готовой улыбкой вошел Баринович. Отличаясь скверной памятью на лица, он на всякий случай поприветствовал Люсина, как доброго знакомого.
— Хорошо сделали, что зашли! — Гордей Леонович энергично потряс в пожатии руку и выжидательно примолк.
— Мне сообщили о вашем звонке, — коротко объяснил Люсин и нерешительно, словно что-то ему мешало, потянулся за служебным удостоверением. Этот чудаковатый человек с воспаленно припухшими веками определенно не подходил ни под какие стандарты. С удостоверением лучше было повременить.
— Я вам звонил? — удивился Баринович и тотчас, словно устыдившись своей забывчивости, закивал круглой, коротко остриженной головой. — Вообще-то звонил, надо думать.
— Я по поводу профессора Солитова, — осторожно намекнул Владимир Константинович, запоздало кляня себя за то, что явился без всякой подготовки.
— Ах, как это я сразу не догадался! — всплеснул руками Гордей Леонович. — Значит, вы от Натальи Андриановны?
— Конечно, — уверенно подтвердил потрясенный в душе Люсин, чувствуя, что вляпался, не спросясь броду, в какой-то очень круто заверченный омут.
— Мы с ней неплохо знакомы, — предпочитая не кривить душой без крайней нужды, он выбрал именно такую формулировку.
— Понятно, иначе бы она не дала мне ваш телефон.
— Ну, не обязательно, — уклончиво протянул Владимир Константинович, не уставая изумляться. Внутренний облик Бариновича, которого связывали с Наташей какие-то совершенно неизвестные отношения, стал еще более загадочен. Обычная квартира, примечательная разве что обилием книг, ничего не проясняла.
— Если я правильно понял Наталью Андриановну, — Баринович пропустил реплику мимо ушей, — вам может пригодиться даже самая незначительная с виду подробность. По-видимому, это действительно так, потому что нет более трудной задачи, чем воссоздание прошлого. Близкого ли, далекого — не в том суть.
— Вы совершенно точно поняли.
— Тогда будет лучше, если я попытаюсь почти дословно восстановить тот телефонный разговор. С моим знакомым. Он, кстати сказать, даже не подозревал, что с Георгием Мартыновичем могло что-то такое случиться. Как и я, впрочем. Странная вещь: человека уже нет, а о нем говорят, как о живом. И все потому, что не знают. Это похоже на свет сколлапсировавшей звезды. Она безмятежно горит в ночном небе, а мы и не догадываемся о чудовищной катастрофе, которая случилась миллионы лет назад. Просто информация не успела дойти, хотя и несется со скоростью света.
— Очень образно, — оценил Люсин, мысленно сделав стойку. Ничем не выдавая своего интереса, он выслушал короткий рассказ о телефонном звонке неизвестного пока Пети, предложившего продать травник с печатью метра Макропулоса. Ценность сведений едва ли можно было завысить. Не говоря уже о том, что стало ясно, для чего Солитову спешно понадобились деньги, обозначилась еще одна неизвестная доселе нить.
— Когда вы виделись с Натальей Андриановной в последний раз? — Люсину прежде всего было необходимо прояснить общую диспозицию.
— Позавчера. Мы вместе возвращались из гостей. А наутро я уже вам звонил. — Баринович по-своему понял вопрос. — Но вас, к сожалению, не оказалось на месте… Надеюсь, мое сообщение не слишком запоздало?
— Ни в коей мере, — Люсин задумчиво покачал головой. — В самый раз. Большое спасибо, Гордей Леонович. А Наталья Андриановна молодец, что надоумила вас! Не премину высказать ей благодарность.
— А может, не надо?
— Это еще почему?
— Видите ли, — Баринович смущенно замялся. — Я далеко не уверен, что вы этим доставите ей удовольствие. Наталья Андриановна женщина исключительной деликатности. Очевидно, у нее были причины настаивать на том, чтобы я сам рассказал вам обо всем. Вернее, не причины как таковые, а психологически точное ощущение того, что подобает, а что по тем или иным причинам неприемлемо. Вы меня понимаете?
— Пожалуй, — согласился Люсин. — Вероятно, вы правы.
Баринович все острее будил его любопытство. Наивная распахнутость естественно сочеталась у него с углубленной чуткостью и широтой мысли.
— Петю этого вы хорошо знаете? — Владимир Константинович зашел с другой стороны, хоть его и покоробила примитивная обнаженность вопроса. Уж очень по-милицейски выходило, в худшем, разумеется, смысле. Тем более что имя книжника вырвалось у Гордея Леоновича определенно ненароком.
— Я бы сказал, давно, — мягко поправил Баринович. — Одно время он поставлял мне необходимые для работы книги. Это лучший знаток библиографических редкостей, какого я знаю.
— Постарайтесь понять меня правильно, — затаенно страдая, воззвал он к разуму собеседника, — мне нужны более подробные сведения: фамилия, адрес, можно телефон… Нет-нет! — предвидя реакцию, Владимир Константинович протестующе воздел руку. — Я не произношу слово «спекулянт», хоть оно и просится на язык, и вообще, даю честное слово, мне нет никакого дела до побочных занятий вашего знакомого. Он интересует меня только в связи с Георгием Мартыновичем. Исключительно!
— Понимаю вас, — наливаясь краской, опустил голову Баринович. — Но позвольте не отвечать. Я должен хорошенько обдумать.
— Я вас тоже глубоко понимаю, Гордей Леонович. Если есть внутренние препятствия, лучше вообще снять проблему. Целиком. Как говорится, замнем для ясности, — Люсин взмахом развеял воображаемый дым.
Он мог позволить себе этот красивый жест. Книжник такого класса, да еще имя названо, не долго останется неизвестным. Бариновичу, при всем его уме, и невдомек, как это поразительно просто. Времени жаль и лишних усилий, но чем не пожертвуешь ради главного.
— Ценю ваш такт, — без тени иронии Гордей Леонович приложил руку к сердцу.
— Помните у Ильфа? «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу», — пошутил Люсин, задержав взгляд на истрепанных корешках. — Или это они вместе с Петровым?..
— Честно говоря, не помню, — улыбнулся Баринович. — Я давно преодолел соблазн перечитывать. На новинки и то времени не хватает. Едва успеваю следить по специальности… Когда писал поэму «Шестнадцатый век», так вообще к книгам не прикасался. Мешает чужое, навязывая свой строй. Противоестественно застревает в зубах.
«Неужто поэт? — поразился Люсин, повторив про себя фамилию, но не встретил отклика. — Может, под псевдонимом? Он, очевидно, не сомневается, что я все про него знаю! Господи, стыд-то какой! Сижу дурень дурнем…»
— Вам иначе и нельзя, — заметил он с видом знатока. — Реконструкция времени, как вы это точно сказали…
— Я так сказал? По-моему, мы говорили с вами о воссоздании прошлого, к чему оба в той или иной степени причастны. Но реконструкция времени — это действительно хорошо!
— И какого времени! Век Парацельса! — Люсин, который при всем желании не мог припомнить к случаю никого, кроме Ивана Грозного, обрадовался тому, что великий ятрохимик вновь оказался кстати. — Боюсь, что без вашей поэмы мне в наследстве Георгия Мартыновича не разобраться.
— Поэма вам вряд ли пригодится, тем более что она еще не издана. А так, пожалуйста, я к вашим услугам. Чем смогу — помогу.
— Тогда, если позволите, давайте начнем по порядку. Иначе мне трудно будет освоиться. Уж так я устроен.
— Пожалуйста, как вам больше нравится.
— Суть в том, Гордей Леонович, что у каждого ремесла свой набор приемов. Мне, чтобы правильно ориентироваться, необходимо проникнуть в мир интересов Георгия Мартыновича, сжиться с обстановкой, наконец, научиться читать все эти алхимические криптограммы. Ведь в его записях, извините, сам черт ногу сломит!
— Ишь чего захотели!
— Что? Слишком много на себя беру?
— Определенно, — кивнул Баринович. — Вы даже не представляете себе, как много. Этому нужно учиться всю жизнь. Причем не просто учиться. Надо еще и любить, и чувствовать прелесть, и получать удовольствие. Возможно ли разобраться в поэзии без любви? В букете изысканных вин без трепета наслаждения?
— О таких эмпиреях я даже не мечтаю, — Люсин обезоруживающе, с простоватой хитрецой ухмыльнулся. — Мне лишь бы по ходу дела разобраться. В самых общих чертах… Характер последних химических опытов, причина взрыва, галлюциногены, токсичность и тому подобное. Войдите в мое положение!
— Давайте попробуем, — Баринович пожал плечами. — Хотя, боюсь, что и мне подобный орешек окажется не по зубам. Георгий Мартынович иногда нарочно зашифровывал записи.
— Зачем?
— А просто так, из любви к искусству. Вы вот говорите, что хотели бы вжиться в образ, в обстановку и все такое. А он? Ему-то это было куда важнее! Облик эпохи, ее пророческий символизм. Не только златоделы и врачеватели берегли свои записи от чужого глаза, но и такие титаны мысли, как Леонардо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65