А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


— Не беспокойтесь, — сказал инспектор, — вы успеете.
Он быстро оглядел декларацию, поставил штамп.
— Вот ваш квиток на чемодан. Счастливого пути.
— Спасибо.
Долгушин прошел контрольный турникет и зашагал к пограничникам. Его группа уже оформила все выездные формальности, и он обрадовался этому. Ему хотелось пройти свой последний путь одному. Заполнив контрольный листок, Юрий Петрович протянул паспорт пограничнику. Молодой сержант в зеленой фуражке внимательно проглядел его, поставил штамп КПП «Москва».
— Проходите, счастливого пути!
— Спасибо.
Ну вот он и за границей. И хотя идет Юрий Петрович еще по переходам Шереметьева, он уже попрощался с Москвой.
Бар. Здесь торгуют на валюту. Он словно преддверие того мира, в который через несколько часов попадет Долгушин.
Нельзя унести Родину на подошвах сапог.
Дурак он был, Дантон, хотя и числился в трибунах Конвента.
Долгушин шел сквозь разноголосый мир. В зале перед баром говорили на всех языках мира. Нет, это не зал аэропорта, это первая станция его поезда, перед конечной остановкой. Здесь даже пахло иначе. Дорогими духами и сладким соусированным табаком.
Долгушин удобнее перебросил на руке плащ и, помахивая «кейсом», пошел галерее, надо догонять группу.
Через стеклянные окна он видел большие машины со знаками мировых авиакомпаний. Читал названия. И они сладкой музыкой звучали в его голове: Люфтганза, ПанАмерикен, Сабена.
Он шагал по застекленной галерее, уверенный, собранный, удачливый. Перед посадкой в самолет он вытрет о ступени трапа подошвы ботинок. Ничего не надо уносить с собой. И тут Долгушин увидел человека, стоявшего прямо посередине галереи. Он стоял твердо, по-хозяйски, чуть расставив ноги. Пиджак его был расстегнут, и Долгушин увидел кобуру пистолета, высящую на ремне. Теперь границей для него стал этот человек. Он закрывал собой тот мир счастья, в который должен попасть Долгушин.
Внутри его все похолодело, и страх, неосознанный и внезапный, сжал сердце, заставив его биться тревожно и гулко. На секунду потемнело в глазах. Но он все равно продолжал идти, словно лунатик. Долгушин не заметил и не понял, откуда взялись два молодых парня. Они держали его за руки, он стоял, но мысленно все равно шел по этой знакомой ему стеклянной галерее к дверям, где проверяют билеты, автобусу, потом к трапу…
— Гражданин Долгушин? — Высокий человек подошел к нему вплотную. Долгушин кивнул, горло сжало, и он не мог произнести ни слова.
— Юрий Петрович?
Он опять кивнул. Высокий полез в карман пиджака, вынул красное удостоверение, развернул.
— Уголовный розыск. Прошу следовать с нами.
Один из сотрудников защелкнул на его руках наручники. Долгушин дернул руками. Холод металла на запястьях вывел его из состояния прострации, и он покатился по полу, крича хрипло и задушевно.
Кафтанов сидел в кабинете, сбросив генеральский китель, без галстука, в расстегнутой форменной рубашке.
— Как? — спросил он вошедшего Вадима.
— Привез.
— Ну, слава Богу, а я уж начал думать, что ты его в Париж отпустил.
— Да нет, — Вадим сел, потер лицо ладонями, — привез.
— Как он себя вел?
— В шоке. Двадцать шагов до летного поля оставалось.
— Садист ты, Орлов.
— Так это не я придумал.
— Ну, значит, мы с тобой садисты. Что-нибудь есть?
Вадим достал бумажник, вынул чек. Кафтанов посмотрел, присвистнул.
— Подпись-то Корнье. Теперь мы с ним по-другому поговорим.
— Неужели улик мало?
— В нашем деле всякое даяние благо.
Кафтанов вышел из-за стола, сел напротив Вадима.
— Ты молодец, Вадик, ты даже не знаешь, какой ты молодец.
— Почему же, — ответил Орлов, — знаю. Еще как знаю.
— Невежа ты, — рассмеялся Кафтанов. — Есть повод, можем вполне позволить себе по пять капель.
— Идея. А где?
— Естественно, у тебя. Ты же молодец, а не я.
Зазвонил внутренний телефон. Кафтанов устало поднялся, снял трубку.
— Кафтанов… Так… Так… Сейчас приедем.
— Что случилось? — лениво поинтересовался Вадим.
— Долгушин твой косит под сумасшедшего.
— Долгушин? — Вадим расхохотался.
Он вспомнил каменное лицо задержанного, когда в отделении милиции в аэропорту они обыскивали его вещи.
— Пойдем в изолятор, посмотрим.
Они вышли из кабинета, по лестнице спустились вниз, пересекли пустой двор.
— Ну, что у вас? — спросил Кафтанов дежурного.
— Кричит, лает, головой об стенку пытался биться.
— Где он?
— В шестой, товарищ генерал.
Они прошли мимо одинаковых дверей, глядящих в коридор глазами «волчков», остановились у шестой камеры. Дежурный отодвинул засов, распахнул дверь. Долгушин сидел в углу на корточках и жевал кусок полотенца. Глаза у него были вытаращены, волосы стояли дыбом, лицо измазано пылью. Как он был не похож сейчас на лощеного господина, небрежно и упруго шагавшего по аэропорту. Долгушин смотрел на них и пытался проглотить кусок тряпки, лицо его исказила брезгливость, в глазах жили злоба и осмысленность.
— Слушай, Каин, — Кафтанов сел на нары, — ты нам не устраивай Малый театр. Я сейчас вызову специалистов из института Сербского, и они тебя расколют в три минуты. Мы здесь не таких видели. Ты лучше о завтрашнем подумай. Хочешь в суд молчком пойти — иди. Улик у нас хватит. Только помни — твои подельники все на тебя спишут. Наташа твоя распрекрасная, Корнье и Рыбкин, он же Липкин.
Долгушин вскочил, выплюнул тряпку.
— И его нашли? — зло выдавил он.
— А как же. Нам за это деньги платят. Ты лучше возьми бумагу и карандаш да напиши все о Корнье.
Иначе контрабанда пойдет на тебя, а кроме того, он обвиняет тебя в связи с какими-то англичанами.
— Сволочь.
— Точно, Долгушин, сволочь он. Вот ты о нем и напиши. Суд у нас во внимание принимает одно — поведение человека на предварительном следствии. Думай.
Кафтанов встал и зашагал к дверям.
В коридоре он сказал Вадиму:
— Уголовники, конечно, сволочь и мерзость. Но, на мой взгляд, они лучше, чем такие, как Долгушин.
— Это почему же? — удивился Вадим.
— Они враги открытые, а этот жил среди нас, прикидывался человеком и гадил. Черт его знает, как все изменилось нынче.
Вадим открыл дверь, и они вошли в квартиру. В его комнате горел свет.
— Кто у тебя там? — удивленно спросил Кафтанов.
Марина, услышав стук двери, вышла в коридор и увидела Вадима и человека в генеральской форме.
— Знакомься, Андрей, — сказал Орлов, — моя жена.
Марина протянула руку, улыбнулась.
— Сейчас стол накрою, проходите в комнату.
Представитель посольства приехал ровно к двенадцати. В кабинете Кафтанова его ожидали генерал, Орлов, прокурор и советник МИДа Карпов. Прокурор ровным, без единой интонации голосом, изложил суть дела. Представитель посольства молчал. Его ознакомили с показаниями и уликами.
— Господа, — сказал он, — я хотел бы поговорить наедине с господином Карповым.
— Проводи их, Орлов, в кабинет Соловьева, — распорядился Кафтанов.
Через пятнадцать минут дипломаты вернулись.
— Андрей Петрович, — сказал Карпов, — посольство ходатайствует об изменении меры пресечения для господина Корнье. Посольство гарантирует, что Корнье обязуется явиться по первому вызову следственных органов, а также не будет пытаться влиять на ход следствия и покинуть страну.
— Ну, последнее ему вряд ли удастся при всем желании, — сухо сказал Кафтанов.
— МИД не возражает, — продолжал Карпов.
— Как прокуратура?
— Не возражаем.
— Оформите все это документально.
— Спасибо, — сказал представитель посольства и вышел из кабинета.
— Дипломатия, — тяжело глядя на закрывшуюся дверь, сказал Орлов, — я бы этого гада в Бутырке бы подержал. Пусть баланду пожрет да парашу понюхает…
— Не говори глупостей, — без осуждения, больше для порядка перебил его Кафтанов, — готовьте документы и гоните этого амстердамского гангстера в шею.
Двадцать девятого ноября выпал снег. Он впервые плотно лег на тротуары, аллеи бульваров, все дворы. На проезжей части улиц, правда, его сразу же разбили колеса машин, но крыши и деревья были серебряно-нарядными и пушистыми. Из окна кабинета Вадим видел парк Эрмитаж, деревья все белые, как под Новый год. Кончилась еще одна осень. Дальше провьюжит, завертит зима, а там начнется звонкая весенняя капель. Жизнь не останавливается. Перемена времен года, перемена месяцев и недель, движение времени. И в этом бесконечном движении и переменах было много прекрасного. Хотя каждый новый день, каждая смена времени года приближала Вадима к той роковой черте, о которой ему даже думать не хотелось. Да и не только не хотелось, но и некогда было просто. У него был свой отсчет времени, и имя ему было — сроки. Четкие рамки дела, принятого к разработке. Поэтому многие в их «Доме» исчисляли движение времени не по календарю, а по выполненным заданиям.
— Когда я уехал в отпуск? Да после того, как на Таганке, в Товарищеском переулке задержали мошенников из Киева.
Что делать? У каждой работы своя специфика. И Вадим хил так же, оставляя для себя единственную временную отдушину — осень. А этой осенью с ним случилось много хорошего. И жизнь его стала более наполненной и счастливой. Поэтому, глядя в окно, он с сожалением прощался с ней. На город медленно наплывали сумерки, и на улицах зажглись фонари. Вадим в принципе был уже свободен, и если раньше он подолгу сидел в кабинете просто так, от холостяцкого своего одиночества, то теперь ему было ради кого торопиться домой.
Он уже надел пальто, когда зазвонил телефон.
— Орлов.
— Это я, Вадим, — услышал он голос Малюкова.
— Привет, Олег.
— Тебе интересно, чем кончилось наше общее дело?
— А разве уже вынесен приговор?
— Конечно.
Малюков провел следствие за полтора месяца, и суд, приняв дело, начал бесконечно длинные заседания, на одном из которых Вадим выступал в качестве свидетеля. Он с интересом разглядывал подсудимых. Долгушин был совершенно сломлен, плакал, валил всю вину на других. В зал суда приезжал измятый, небритый, жалкий. Кольцова, наоборот, была невозмутимо спокойна и вызывающе хороша. Корнье, импульсивно возмущенный, а Липкин-Рывкин вел себя как всякий уголовник. Ругался с прокурором, грозил свидетелям. Суханов держался с достоинством человека, знающего свою вину и готового нести за нее любое наказание. Суд длился долго. Вызывались все новые и новые свидетели, поднимались всевозможные документы, приглашались наиболее компетентные эксперты.
Валера Смагин сидел на всех заседаниях. Он решил писать сценарий об этом деле. К Вадиму он не приставал, знал, что до приговора Орлов не скажет ему ни слова. Правда, у Кафтанова Валера побывал, принес ему письмо из газеты с просьбой предоставить материал и слезно умолял никому раньше него не показывать дело. Кафтанов обещал. Он ценил Валеру за точность изложения и некоторый скрытый пафос его публикаций.
— Так слушай, — продолжал Малюков.
— Что с Сухановым? — перебил его Вадим.
— Вот уж действительно вцепился в него одного. Два года дали… Что задышал в трубку?.. Условно. Долгушину высшую меру, Корнье семь лет, Кольцовой и Липкину по десять. Вот и все. Кланяйся Марине.
«Вот и все», — повторил про себя Вадим, спускаясь по лестнице. Коротко и просто. Раненый Фомин, которого, слава Богу, врачи допустили до работы, мертвый Киреев, спившийся мастеровитый мужик Петя Силин, два трупа в «Жигулях». И это все ради того, чтобы такой, как Долгушин, сладко ел, прекрасно одевался, ухаживал за бабами. Приговор справедливый, человек, сковавший цепь преступлений, не имеет права на жизнь даже в колонии. Было ветрено, и Вадим поднял воротник пальто, перешел улицу и свернул на Рождественский бульвар. Здесь уже начался декабрь. Ветви деревьев облепил снег, и они искрились под светом фонарей, делая все вокруг нарядным и праздничным. На бульваре пахло зимой. Вадим шел сквозь нее, думая о том, что, видимо, в движении времени заключен основной смысл жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39