он отнюдь не закончил допрос.
- Боялась... Вдруг Михаил Егорович найдет... Даже сама не понимаю... Я её хотела под белое платье надеть... я об белом платье мечтаю...
- Домечталась! Почти до тюрьмы! Мне сказали, ты одна позволила себе такое. Никто больше ничего не трогал. Или трогал? Воровал? В карман себе совал?
ОН неспроста задал этот свой вопрос. Ой, неспроста! И я ответила достойно, то есть обнадежила его и всех, кто в том был заинтересован:
- Прямо не знаю, как взяла... Я извиняюсь. Я никогда-никогда! Бес, бес попутал... запачкала коллектив. Только не прогоняйте! Я больше никогда-никогда... Мне знаете как нравится у вас здесь? Такие хорошие люди... К старикам и старушкам по-доброму... Я уже привыкла... Никогда, никогда больше!
- Надо бы тебя сейчас же, сей момент рассчитать и выгнать! - задумчиво произнес Удодов, но я уже знала - обойдется.
- Надо бы! Надо бы! - Виктор Петрович встал с вертящегося командирского кресла, походил по комнате, трогая пятерней седоватый ежик. - Ладно уж... Придется простить. Умеешь держать язык за зубами. Ценишь доброе отношение. Но знай! - он остановился рядом со мной. Дальнейшие его слова как бы падали мне прямо на макушку. - Знай! В случае чего - отнесу соответствующее заявление в милицию. Есть свидетели, которые видели, как ты брала эту цепочку в комнате умершей Серафимы Андреевны, как ты таскала её в кармане халата. Не отвертишься! Но если будешь вести себя как надо...
- Буду, буду, Виктор Петрович! - я прижала к груди обе ладошки. - Я все поняла! Я вас не подведу! И Михаила... Он же, если узнает...
- Попробую поверить. Попробую. Уже большая, должна понимать: в любом коллективе случается всякое, но не всякий сор следует выметать из избы. Мы в се не ангелы, и ты в том числе. Время трудное. Это тоже надо понимать. Зачем нам, на коллектив, темное пятно? У нас грамот сколько, благодарностей, - он говорил и одновременно сливал цепочку в почтовый конверт. Кончилось тем, что ему приспичило именно при мне повернуть ручку сейфа, набрать код и сунуть внутрь этого угрюмого, страшненького ящика легонький конвертик с явным "вещественным доказательством", чтоб, значит, незадачливая в ситуации приватизации чужого Наташа из Воркуты всегда помнила, что она сидит на крючке. И не ворохнулась...
Разумеется, я высоко оценила способность Виктора Петровича бороться за честь коллектива. И поверила в совершенную его искренность насчет нежелания лишнего шума и "темного пятна". Но слишком высок оказался класс провокаторства, чтобы мне не пришло на ум признать его, именно его главным вдохновителем и организатором всех черных дел, что творятся в Доме ветеранов. Остальные - пешки.
Не знаю, сколько ещё времени Удодов продержал меня в своем кабинете, отчитывая и поучая, если бы не очередная, за раскрытым окном, перебранка между медсестрой Аллочкой и кондитершей Викторией.
Аллочка отбивалась высоким, полуплачущим голоском:
- Да нужен он мне! Медом, что ли, намазанный! Один он на всю Москву, что ли!
- Не ври! - певуче требовала красавица-кондитерша. - Не видела я, что ли, как ты к нему в гараж бегала! Не видела?
Меня опять удивило такое откровенное, прилюдное соперничество. Но, с другой стороны, женская ревность, как известно, не знает пределов. Родная сестра моей матери, о чем в семье говорилось не раз, била стекла в квартире разлучницы. Набрала кусков асфальта и пуляла по окнам на втором этаже. Все до одного осыпала. А подруга матери из её педагогического прошлого, историчка Ираида, подловила соперницу в туалете и, став на стульчак в соседней кабинке, облила её разведенным шампунем. А... Да сколько таких случаев, когда женское сердце вскипает от ревности и гнева... До убийства доходит! Вон же в газете рассказали про директрису магазина, как она в подсобке задавила соперницу мешком с мукой...
Короче, не придала я и на этот раз особого значения этой несимпатичной сцене. Тем более, что директор высунулся в окно и сердито крикнул:
- Замолчали! Разошлись по рабочим местам!
И мне:
- Иди и ты! Работай! Зачем только я набрал столько сволочных баб! Жалость проклятая!
Мне же хотелось догадаться, кто выдал мое "воровство" директору... Сестра-хозяйка тетя Аня? Секретарша? Сами замазаны. Медсестра Аллочка? Но ей и вовсе, вроде, ни к чему меня "топить"... Или испугалась, что я знаю, что "колется", что ненароком, или как, выдам ее?
Протирала пыль, чистила ванны-унитазы, пылесосила и все думала, думала и ни до чего не додумалась.
А зачем меня позвал к себе в квартиренку Парамонов? Я же у него уже убирала... Нашел предлог:
- Наташенька, я набезобразничал, бутылку в ванной разбил... осколки... с шампунем... Не сочти за труд... Пошла, убрала. Но когда взялась за ручку двери, позвал:
- Сядь, передохни.
Села. Он как бы кулем плюхнулся напротив в пиджаке с орденскими планками. Подвинул ко мне стакан в мельхиоровом подстаканнике с крепко заваренным чаем, а следом - распечатанную, но непочатую шоколадную плитку "Вдохновение". Он всегда надевал этот полупарадный пиджак из синего, стародавнего коверкота, когда ходил в ближний к Дому универсам, а ещё на встречи с однополчанами, в Александровский сад. Все удивлялись его прыти - тучный, а не унимается, марширует, куда хочет.
- Попей, попей чайку! Какая проворная! Шустрая! Молодец! "Без труда не вынешь и рыбки из пруда". Ешь, ешь шоколад - он силы дает... Думаю - если бы тебя одеть, как артистку, - никто бы не поверил, что ты уборщица...
Я поперхнулась. Мне почудилось - старик как-то особо глянул прямо мне в глаза своими маленькими, остренькими.
- Правда-а? - спросила с идиотской улыбкой.
- Когда-то я гримером работал, - был ответ. - В молодости. Другой раз чуток подкрасишь актрису, паричок ей нацепишь - родная мать не узнает..
Мое сердце забыло биться.
А старик не умолкал, не спуская с меня тусклых, словно бы разжиженных, но упористых глаз:
- Одна актерка, помню, мужа своего захотела в измене уличить, попросила меня, чтоб загримировал. Пошел навстречу. Из блондинки брюнетку сделал, ну цыганка и цыганка. - Старик рассмеялся, его жидкий живот всколыхнулся.
- И что?
- Все как по маслу. Застукала муженька с посторонней дамочкой, устроила сцену, как полагается. Только хорошего все равно ничего не вышло. Она попала под машину.
- Как... под машину?
- А так... Всего в этой жизни не предусмотришь, - произнес назидательно. Она, видно, хороший дебош устроила, как говорится, с музыкой. При всех позорила мужа. Дело было в театре, народищу кругом... А кончилось... Видно, очень довольная, выскочила на улицу, ничего не видела, а тут машина...
Что я должна была думать? К чему Парамонов вел разговор? Мне стоило труда изобразить добавочный идиотизм и провякать:
- Ну надо же... Ну я пойду, а то и так засиделась...
На что намекал Парамонов? Или не намекал, а это мне кажется, потому что начинаю бояться собственной тени?
В пустом коридоре второго этажа было тихо, солнечно и безлюдно. Так показалось мне вначале. Но тут я заметила сквозь оранжерейные резные листья маленькую сухонькую фигурку... Фигурка двигалась из глубины коридора, а остановилась возле двери квартирки, где до недавнего времени жил актер Козинцов. По белым волосам, затянутым на затылке в орешек, узнала Веру Николаевну. Она что-то делала, принаклонясь над дверной ручкой. У неё упал из рук небольшой голубой букетик. Она не без труда наклонилась, подняла его с ковровой дорожки и опять, как можно было догадаться, принялась прилаживать к ручке. И опять у неё ничего не получилось.
Я вышла из "засады":
- Вера Николаевна, давайте помогу!
Она, было, вздрогнула, он, узнав меня, улыбнулась:
- А-а, Наташенька, душка...
Но во взгляде её зеленоватых глаз все ещё жила какая-то отрешенность от здешнего, сегодняшнего мира. Ей требовалось усилие, чтобы совсем вернуться из дальней дали в сегодняшний день, судя по всему...
- Ну, попробуй... у меня никак...
Я пристроила голубенькие цветочки неизвестного мне вида на ручку двери так, чтоб они не падали.
- Спасибо, - сказала Вера Николаевна и положила свою сухонькую ручку мне на рукав. - Там Козинцов... Доброты неимоверной. В войну мы с ним колесили по фронтам в одной бригаде. В бомбежку закрыл меня своим телом. Доверчивый, излишне доверчивый... Кому не лень, все этим пользовались. Поверьте, отдал другому первую свою квартиру в Москве! Ему после войны в новом доме выделили жилплощадь. Усовестился, потому, видите ли, что жил один, а у комика Гамова жена и двое детей. Он сыграл, и блестяще, героя в фильме "Морской десант"... Высокое звание получил... и эту квартиру.
Мы как-то незаметно дошли с Верой Николаевной до её апартаментов... Я помедлила на пороге, но она потянула меня за рукав:
- Входите, посидим... что ж...
Она налила себе и мне по чашке чая из китайского, верно, "сливкинского" термоса и продолжала:
- Нынешняя молодежь думает, что раньше и не жизнь вовсе была, а неизвестно что. Но это, душка, не так... Мы жили трудно, но в полную силу. В наше время ценилось целомудрие... Толику уже за то стоит сказать спасибо, что он создал на экране обаятельных, мужественных героев. Они учили несколько поколений любить Родину, ценить, а не проклинать свое прошлое, уважать верность долгу, способность сопереживать слабым, обиженным... Сейчас же что? Любой пакостник, которому дали возможность вылезти на телеэкран, может издеваться над честью и достоинством любого исторического деятеля. Охаивание прошлого стало хорошим тоном для того, чтобы закрывать глаза на сегодняшнее чудовищное положение общества, страны... Ах, да что я... - Вера Николаевна туго-натуго зажала под горлом края белой пушистой кофточки. - Бедный Толя! У него была слабость... Он хотел, как Фауст, вернуть себе молодость...
- А как? Это же нельзя...
- Но ему кто-то внушил, что можно, что он и сейчас молодец. Привечал он здешних девушек, привечал... Зачем он помчался в Петербург? Телеграмма, я слышала, была фальшивой... Я ходила к Виктору Петровичу, интересовалась, как, что... из-за чего сгорела его машина, и он вместе с ней... Говорит, "следствие идет"... Но это не ответ. Это на сегодняшний день отговорка. По телевизору то и дело: "Следствие идет..." Но редко, слишком редко есть итог, ответы на загадочные обстоятельства. Я сейчас должна приготовить свою травяную настойку... Хотя смешно, - Вера Николаевна мелкими шажками направилась к холодильнику, вынула оттуда стеклянную банку с коричневой жидкостью, отлила в чашку. - Пусть согреется... Хотя смешно заботиться о здоровье в моем возрасте. Вам так не кажется?
- Нет. Совсем нет. У каждого своя судьба, свой срок. Как Бог определил.
- Вы верующая?
- Да.
Вера Николаевна встала с кресла, прошлась до крохотной своей прихожей молчком, по уши залезши в белую кофточку, остановилась возле меня, словно затрудняясь что-то предпринять, и, наконец, сказала каким-то новым тоном, словно на пробу, без уверенности, что надо это говорить:
- Вы меня подбодрили. Я пишу воспоминания... решилась, наконец. В надежде, что меня поймут... хоть кто-то, кого-то сумею очаровать ароматом страшных, но по-своему прекрасных сороковых-пятидесятых... - Старушка дернула подбородком в сторону письменного стола, где лежала зеленая общая тетрадь, а поверх - синяя шариковая ручка. - Взгляните. И честно скажите, интересно читать или нет. Я хочу на вас проверить, поймет ли меня молодежь... Это же так важно - понять!..
Она открыла зеленую тетрадь не на первой странице, а где-то в середине и легонько надавила на мое плечо, чтоб я села к столу.
Читать оказалось легко, почерк был достаточно крупный и ясный. Но я поначалу удивилась, к чему была такая долгая подготовка, если мне предстояло узнать о том, что "... первая немецкая бомба, упавшая на Минск, потрясла меня, тогда молодую артистку местного театра. Вообще, нас всех, мирных жителей, война застала врасплох. Дороги войны стали и моими дорогами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Боялась... Вдруг Михаил Егорович найдет... Даже сама не понимаю... Я её хотела под белое платье надеть... я об белом платье мечтаю...
- Домечталась! Почти до тюрьмы! Мне сказали, ты одна позволила себе такое. Никто больше ничего не трогал. Или трогал? Воровал? В карман себе совал?
ОН неспроста задал этот свой вопрос. Ой, неспроста! И я ответила достойно, то есть обнадежила его и всех, кто в том был заинтересован:
- Прямо не знаю, как взяла... Я извиняюсь. Я никогда-никогда! Бес, бес попутал... запачкала коллектив. Только не прогоняйте! Я больше никогда-никогда... Мне знаете как нравится у вас здесь? Такие хорошие люди... К старикам и старушкам по-доброму... Я уже привыкла... Никогда, никогда больше!
- Надо бы тебя сейчас же, сей момент рассчитать и выгнать! - задумчиво произнес Удодов, но я уже знала - обойдется.
- Надо бы! Надо бы! - Виктор Петрович встал с вертящегося командирского кресла, походил по комнате, трогая пятерней седоватый ежик. - Ладно уж... Придется простить. Умеешь держать язык за зубами. Ценишь доброе отношение. Но знай! - он остановился рядом со мной. Дальнейшие его слова как бы падали мне прямо на макушку. - Знай! В случае чего - отнесу соответствующее заявление в милицию. Есть свидетели, которые видели, как ты брала эту цепочку в комнате умершей Серафимы Андреевны, как ты таскала её в кармане халата. Не отвертишься! Но если будешь вести себя как надо...
- Буду, буду, Виктор Петрович! - я прижала к груди обе ладошки. - Я все поняла! Я вас не подведу! И Михаила... Он же, если узнает...
- Попробую поверить. Попробую. Уже большая, должна понимать: в любом коллективе случается всякое, но не всякий сор следует выметать из избы. Мы в се не ангелы, и ты в том числе. Время трудное. Это тоже надо понимать. Зачем нам, на коллектив, темное пятно? У нас грамот сколько, благодарностей, - он говорил и одновременно сливал цепочку в почтовый конверт. Кончилось тем, что ему приспичило именно при мне повернуть ручку сейфа, набрать код и сунуть внутрь этого угрюмого, страшненького ящика легонький конвертик с явным "вещественным доказательством", чтоб, значит, незадачливая в ситуации приватизации чужого Наташа из Воркуты всегда помнила, что она сидит на крючке. И не ворохнулась...
Разумеется, я высоко оценила способность Виктора Петровича бороться за честь коллектива. И поверила в совершенную его искренность насчет нежелания лишнего шума и "темного пятна". Но слишком высок оказался класс провокаторства, чтобы мне не пришло на ум признать его, именно его главным вдохновителем и организатором всех черных дел, что творятся в Доме ветеранов. Остальные - пешки.
Не знаю, сколько ещё времени Удодов продержал меня в своем кабинете, отчитывая и поучая, если бы не очередная, за раскрытым окном, перебранка между медсестрой Аллочкой и кондитершей Викторией.
Аллочка отбивалась высоким, полуплачущим голоском:
- Да нужен он мне! Медом, что ли, намазанный! Один он на всю Москву, что ли!
- Не ври! - певуче требовала красавица-кондитерша. - Не видела я, что ли, как ты к нему в гараж бегала! Не видела?
Меня опять удивило такое откровенное, прилюдное соперничество. Но, с другой стороны, женская ревность, как известно, не знает пределов. Родная сестра моей матери, о чем в семье говорилось не раз, била стекла в квартире разлучницы. Набрала кусков асфальта и пуляла по окнам на втором этаже. Все до одного осыпала. А подруга матери из её педагогического прошлого, историчка Ираида, подловила соперницу в туалете и, став на стульчак в соседней кабинке, облила её разведенным шампунем. А... Да сколько таких случаев, когда женское сердце вскипает от ревности и гнева... До убийства доходит! Вон же в газете рассказали про директрису магазина, как она в подсобке задавила соперницу мешком с мукой...
Короче, не придала я и на этот раз особого значения этой несимпатичной сцене. Тем более, что директор высунулся в окно и сердито крикнул:
- Замолчали! Разошлись по рабочим местам!
И мне:
- Иди и ты! Работай! Зачем только я набрал столько сволочных баб! Жалость проклятая!
Мне же хотелось догадаться, кто выдал мое "воровство" директору... Сестра-хозяйка тетя Аня? Секретарша? Сами замазаны. Медсестра Аллочка? Но ей и вовсе, вроде, ни к чему меня "топить"... Или испугалась, что я знаю, что "колется", что ненароком, или как, выдам ее?
Протирала пыль, чистила ванны-унитазы, пылесосила и все думала, думала и ни до чего не додумалась.
А зачем меня позвал к себе в квартиренку Парамонов? Я же у него уже убирала... Нашел предлог:
- Наташенька, я набезобразничал, бутылку в ванной разбил... осколки... с шампунем... Не сочти за труд... Пошла, убрала. Но когда взялась за ручку двери, позвал:
- Сядь, передохни.
Села. Он как бы кулем плюхнулся напротив в пиджаке с орденскими планками. Подвинул ко мне стакан в мельхиоровом подстаканнике с крепко заваренным чаем, а следом - распечатанную, но непочатую шоколадную плитку "Вдохновение". Он всегда надевал этот полупарадный пиджак из синего, стародавнего коверкота, когда ходил в ближний к Дому универсам, а ещё на встречи с однополчанами, в Александровский сад. Все удивлялись его прыти - тучный, а не унимается, марширует, куда хочет.
- Попей, попей чайку! Какая проворная! Шустрая! Молодец! "Без труда не вынешь и рыбки из пруда". Ешь, ешь шоколад - он силы дает... Думаю - если бы тебя одеть, как артистку, - никто бы не поверил, что ты уборщица...
Я поперхнулась. Мне почудилось - старик как-то особо глянул прямо мне в глаза своими маленькими, остренькими.
- Правда-а? - спросила с идиотской улыбкой.
- Когда-то я гримером работал, - был ответ. - В молодости. Другой раз чуток подкрасишь актрису, паричок ей нацепишь - родная мать не узнает..
Мое сердце забыло биться.
А старик не умолкал, не спуская с меня тусклых, словно бы разжиженных, но упористых глаз:
- Одна актерка, помню, мужа своего захотела в измене уличить, попросила меня, чтоб загримировал. Пошел навстречу. Из блондинки брюнетку сделал, ну цыганка и цыганка. - Старик рассмеялся, его жидкий живот всколыхнулся.
- И что?
- Все как по маслу. Застукала муженька с посторонней дамочкой, устроила сцену, как полагается. Только хорошего все равно ничего не вышло. Она попала под машину.
- Как... под машину?
- А так... Всего в этой жизни не предусмотришь, - произнес назидательно. Она, видно, хороший дебош устроила, как говорится, с музыкой. При всех позорила мужа. Дело было в театре, народищу кругом... А кончилось... Видно, очень довольная, выскочила на улицу, ничего не видела, а тут машина...
Что я должна была думать? К чему Парамонов вел разговор? Мне стоило труда изобразить добавочный идиотизм и провякать:
- Ну надо же... Ну я пойду, а то и так засиделась...
На что намекал Парамонов? Или не намекал, а это мне кажется, потому что начинаю бояться собственной тени?
В пустом коридоре второго этажа было тихо, солнечно и безлюдно. Так показалось мне вначале. Но тут я заметила сквозь оранжерейные резные листья маленькую сухонькую фигурку... Фигурка двигалась из глубины коридора, а остановилась возле двери квартирки, где до недавнего времени жил актер Козинцов. По белым волосам, затянутым на затылке в орешек, узнала Веру Николаевну. Она что-то делала, принаклонясь над дверной ручкой. У неё упал из рук небольшой голубой букетик. Она не без труда наклонилась, подняла его с ковровой дорожки и опять, как можно было догадаться, принялась прилаживать к ручке. И опять у неё ничего не получилось.
Я вышла из "засады":
- Вера Николаевна, давайте помогу!
Она, было, вздрогнула, он, узнав меня, улыбнулась:
- А-а, Наташенька, душка...
Но во взгляде её зеленоватых глаз все ещё жила какая-то отрешенность от здешнего, сегодняшнего мира. Ей требовалось усилие, чтобы совсем вернуться из дальней дали в сегодняшний день, судя по всему...
- Ну, попробуй... у меня никак...
Я пристроила голубенькие цветочки неизвестного мне вида на ручку двери так, чтоб они не падали.
- Спасибо, - сказала Вера Николаевна и положила свою сухонькую ручку мне на рукав. - Там Козинцов... Доброты неимоверной. В войну мы с ним колесили по фронтам в одной бригаде. В бомбежку закрыл меня своим телом. Доверчивый, излишне доверчивый... Кому не лень, все этим пользовались. Поверьте, отдал другому первую свою квартиру в Москве! Ему после войны в новом доме выделили жилплощадь. Усовестился, потому, видите ли, что жил один, а у комика Гамова жена и двое детей. Он сыграл, и блестяще, героя в фильме "Морской десант"... Высокое звание получил... и эту квартиру.
Мы как-то незаметно дошли с Верой Николаевной до её апартаментов... Я помедлила на пороге, но она потянула меня за рукав:
- Входите, посидим... что ж...
Она налила себе и мне по чашке чая из китайского, верно, "сливкинского" термоса и продолжала:
- Нынешняя молодежь думает, что раньше и не жизнь вовсе была, а неизвестно что. Но это, душка, не так... Мы жили трудно, но в полную силу. В наше время ценилось целомудрие... Толику уже за то стоит сказать спасибо, что он создал на экране обаятельных, мужественных героев. Они учили несколько поколений любить Родину, ценить, а не проклинать свое прошлое, уважать верность долгу, способность сопереживать слабым, обиженным... Сейчас же что? Любой пакостник, которому дали возможность вылезти на телеэкран, может издеваться над честью и достоинством любого исторического деятеля. Охаивание прошлого стало хорошим тоном для того, чтобы закрывать глаза на сегодняшнее чудовищное положение общества, страны... Ах, да что я... - Вера Николаевна туго-натуго зажала под горлом края белой пушистой кофточки. - Бедный Толя! У него была слабость... Он хотел, как Фауст, вернуть себе молодость...
- А как? Это же нельзя...
- Но ему кто-то внушил, что можно, что он и сейчас молодец. Привечал он здешних девушек, привечал... Зачем он помчался в Петербург? Телеграмма, я слышала, была фальшивой... Я ходила к Виктору Петровичу, интересовалась, как, что... из-за чего сгорела его машина, и он вместе с ней... Говорит, "следствие идет"... Но это не ответ. Это на сегодняшний день отговорка. По телевизору то и дело: "Следствие идет..." Но редко, слишком редко есть итог, ответы на загадочные обстоятельства. Я сейчас должна приготовить свою травяную настойку... Хотя смешно, - Вера Николаевна мелкими шажками направилась к холодильнику, вынула оттуда стеклянную банку с коричневой жидкостью, отлила в чашку. - Пусть согреется... Хотя смешно заботиться о здоровье в моем возрасте. Вам так не кажется?
- Нет. Совсем нет. У каждого своя судьба, свой срок. Как Бог определил.
- Вы верующая?
- Да.
Вера Николаевна встала с кресла, прошлась до крохотной своей прихожей молчком, по уши залезши в белую кофточку, остановилась возле меня, словно затрудняясь что-то предпринять, и, наконец, сказала каким-то новым тоном, словно на пробу, без уверенности, что надо это говорить:
- Вы меня подбодрили. Я пишу воспоминания... решилась, наконец. В надежде, что меня поймут... хоть кто-то, кого-то сумею очаровать ароматом страшных, но по-своему прекрасных сороковых-пятидесятых... - Старушка дернула подбородком в сторону письменного стола, где лежала зеленая общая тетрадь, а поверх - синяя шариковая ручка. - Взгляните. И честно скажите, интересно читать или нет. Я хочу на вас проверить, поймет ли меня молодежь... Это же так важно - понять!..
Она открыла зеленую тетрадь не на первой странице, а где-то в середине и легонько надавила на мое плечо, чтоб я села к столу.
Читать оказалось легко, почерк был достаточно крупный и ясный. Но я поначалу удивилась, к чему была такая долгая подготовка, если мне предстояло узнать о том, что "... первая немецкая бомба, упавшая на Минск, потрясла меня, тогда молодую артистку местного театра. Вообще, нас всех, мирных жителей, война застала врасплох. Дороги войны стали и моими дорогами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52