Так, что ли?
Кручинин насмешливо смотрел на Грачика, с мрачным видом стаскивавшего мокрые ботинки.
— Ну как, имеются сомнения в преступности типа, которого мы разыскиваем, и в классовой направленности его «бережливости»?
Вместо ответа Грачик с грохотом швырнул один за другим тяжёлые ботинки к подножию чугунной печки.
— Злиться тут нечего, — спокойно сказал Кручинин. — Гораздо полезнее побольше думать и читать. Главное, по-моему, читать. При этом советую читать не ту дребедень, какую пишут мастера добывать учёные степени и именовать себя профессорами. Читай, братец, побольше подлинных дел; вчитывайся в речи хороших прокуроров… И не поддавайся гипнозу звонких — и подчас только звонких! — фраз и формул, хотя бы их издавал от своего имени сам господь бог…
— Слабый авторитет, — усмехнулся Грачик.
— Да, очень слабый. Но в том-то беда, что авторитетность у нас частенько создаётся не тем, что сказано, и даже, представь себе, не тем, кто говорит, а тем, чья печать к сему приложена, чьё одобрение сияет над сказанным, как некий удивительный нимб канонизации. Взять, к примеру, Институт права «самой» Академии наук. Мне довелось как-то в поисках решения вопроса о соотношении права и нравственности в нашей действительности взять книжку некоей дамы-профессора, имя её да покроет тайна. Я с ужасом узрел: смысл этого, с позволения сказать, «академического» труда не возвышается над элементарными основами пропаганды, хотя текст и нашпигован до отказа специальной терминологией и иностранщиной. Во-вторых, я убедился, что примириться с этим набором звонких фраз не может ни один человек, обладающий минимумом логики. Я говорю это к тому, что к выбору чтения следует относиться очень бережно, не полагаясь на издательские марки и имена. Но если ты действительно до сих пор не совсем понял, что такое классовая природа преступления, то обратись прежде всего к подлинному источнику чистого знания, не затуманенного горе комментаторами, — читай Ленина. Там ты узнаешь, что признание действия преступным зависит от классовой цели, какую это действие преследовало. Это — и только это! — должно быть основой твоего суждения, когда речь идёт о преступлениях общественного порядка и масштаба.
Свет в комнате был уже погашен, когда Грачик негромко сказал:
— Странная эта Рагна… Я даже не узнал, какой у неё голос.
Ему никто не ответил. От постели Кручинина доносилось дыхание спокойно спящего человека.
Грачик с досадой потянул одеяло к подбородку…
Ещё о дружбе и друзьях
Прервав наше повествование, здесь стоит сказать ещё несколько слов о том, что же, собственно, послужило причиной увлечения Грачика ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его интересов. Нужно сказать, что заставило Грачика стать послушным учеником Кручинина в его деятельности криминалиста и следователя, а потом его верным соратником и убеждённым сторонником идей своего учителя.
Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные рельсы было личное обаяние Нила Платоновича. Огромная начитанность, жизненный опыт и разносторонность его знаний в соединении с необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам общества рядом с чудесной человечностью; смелость до готовности самопожертвования, при огромном жизнелюбии, — вот человеческие качества, которые, будучи столь разными и подчас даже противоречивыми, создавали яркий образ и цельную натуру Кручинина. Они не могли остаться незамеченными Грачиком. Он сам был человеком наблюдательным, обладавшим характером страстным, и одинаково ярко загорался любовью и нерасположением к людям, мимо которых редко проходил равнодушно.
Временами Грачик задумывался над вопросом: почему человек таких высоких качеств и больших чувств, как Кручинин, посвящает свои силы и помыслы возне с наиболее неприглядными сторонами жизни? Надолго ли может хватить человеку душевной чистоты, если ежедневно он общается с самыми тёмными сторонами жизни, где преступление — обычное явление, где ложь, зависть, ненависть и алчность считаются своего рода нормой?..
На эту тему у них с Кручининым произошёл как-то разговор.
— Видишь ли, друг мой, — сказал Кручинин, — кто-то, помнится, назвал нас ассенизаторами общества. Это неверно, потому что наша задача вовсе не в том, чтобы вывезти на некую свалку гражданские нечистоты, мешающие обществу вести нормальную жизнь. Наша миссия значительно сложней и много гуманней. Мы, подобно врачу, должны найти поражённое место. А суд уже определит, поддаётся ли оно лечению. Если лечение невозможно, то, подобно хирургу, суд отделит больной орган от здорового организма общества. Это не случайная аналогия. Я глубоко убеждён в высокой гражданственности нашей профессии. Именно там, где встретятся в схватке обвинение и защита, будет выяснено, что мы, криминалисты и следователи, положили им на стол. И в этой схватке родится истина. Да, да, не смущайся, Сурен, именно в схватке. Путь к истине должны искать не равнодушные, а кровно заинтересованные люди. Он, этот путь, сложен и тяжёл, полон загадок и ловушек. Подчас их расставляет не только преступник. Пострадавший способен нагородить невесть чего. Он тоже может лгать; свидетели обеих сторон способны кривить душой…
Грачик слушал со вниманием, не отрывая взгляда от лица Кручинина.
— Сквозь все эти дебри суд должен выбраться на путь истины. А осветить его должны мы. Чего бы это нам ни стоило, мы должны рассказать суду всё, что только человек в силах узнать о делах и мыслях преступника и его жертвы. Это долг криминалиста, долг следователя. Этого требует от нас благо народа. Таков высший закон жизни для юриста… — Кручинин на минуту задумался. — Тебе теперь уже следует понять: только слепцы не хотят видеть того, что далеко не все в нашей жизни, в нашем обществе благополучно. Лечение язв, веками разъедавших общественный организм, оказалось куда более трудным делом, чем представлялось нам, взявшимся за это дело. Мы шли в уверенности, что несколько решительных ударов скальпеля — и с заражёнными местами будет покончено. Не вышло! Жизнь оказалась сложней и неподатливей. Очковтиратели — а их сколько угодно и в нашей области — любят болтать, будто все зло в пресловутом капиталистическом мире, из которого миазмы разложения заносятся к нам, подчас умышленно. Чепуха, Сурен! Теоретически дело, конечно, в тех пережитках рабского сознания, которые ещё крепко сидят в людях. Не думай, что я имею в виду мелких воришек, зарящихся на чужое добро вместо того, чтобы честным трудом добывать своё. Директор магазина, норовящий из-под полы продать товар с незаконной накидкой в свою пользу, хуже карманника. И во сто крат отвратительней такого директора бурбон, восседающий в мягком кресле уютного кабинета, воображающий себя настоящим вельможей, незаменимым и незыблемым хозяином жизни. Он по-настоящему свихнулся из-за того, что народ доверил ему высокий и ответственный пост, на котором он обязан блюсти интересы государства. А он вместо того превратился в бездельника — идеал членов могучей секты самообслуживания и чванного самодовольства.
— Ох, Нил Платонович! — В голосе Грачика звучало откровенное сомнение, какое он редко позволял себе высказывать, беседуя с Кручининым. — Это само пахнет уже опасным чванством. Эдакий пуризм с вашей стороны может увести очень далеко от реальной действительности, от жизни. Люди хотят жить…
Кручинин не дал ему договорить:
— Ты говоришь «жить»? Да, я за это, но жить нужно честно. Ты говоришь «жизнь»?.. Да, милый друг, я за жизнь. Я не чистоплюй, мнящий себя выше других рядовых людей; я не против принципа «живи и жить давай другим», я его сторонник и всю жизнь старался его осуществлять. Я за, я за! Но я решительно против людей, делающих этот принцип средством взимания благ земных с тех, кому они «жить дают».
— Ну, это уже из области мздоимства! — возразил Грачик. — Тут остаётся только хватать за руку.
— Не всегда, не всегда! — оживлённо воскликнул Кручинин. — К сожалению, наш аппарат правонадзора и правосудия иной раз считает, что его функции возникают лишь там, где нарушены писаные параграфы «правил». На мой взгляд, это неверно. Мы обязаны вмешиваться в суть этих самых «правил», если они отходят от правды жизни.
— Не слишком ли многое вы подвергаете критике, а значит, и сомнению? — покачал головою Грачик. — «Правила», как вы их называете, пишутся не с бухты-барахты… и достаточно высоко, чтобы быть вне критики.
— Нет, нет! Ничто не может быть вне критики, ничего не должна обходить чистая и справедливая мысль прокурора. Я имею в виду тот идеальный, высокий смысл термина, какой ему придавала революция. А мы, люди, ведущие расследование, должны давать в руки прокурора и судьи не перечень нарушенных статей кодекса, а социальный и моральный анализ дела, вскрывать его противоречие идеальному пониманию закона, иначе говоря — морали, народной морали, партийной морали, советской морали!
— Вот где могла бы сделать своё дело литература! — сказал Грачик, который никак не мог отрешиться от юношеских представлений о взаимодействии жизни и литературы и о высоком назначении писателя.
— К сожалению, кое-кто и в литературе представляет нашу функцию слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где литература о нашей работе, о людях нашей нелёгкой профессии? Её же почти нет, — сказал Кручинин и развёл руками.
— Не так, совсем не так! — горячо возразил Грачик. — А так называемая «детективная» литература? Пожалуйста, целая библиотека! Я не говорю о том, что она заполняет эту брешь, но ведь некоторое представление она даёт — хотя бы о той стороне дела, которая называется раскрытием преступления.
Кручинин покачал головой.
— К сожалению, — сказал он, — искатели лёгкого заработка дискредитировали и этот жанр в буржуазной литературе. То действительно серьёзное и интересное, что в этом направлении сделала литература, относится ко временам довольно давним. По, Честертон, Дойль — они несколько приблизились к вопросу, приподняли завесу над сложной деятельностью сыщика в широком понимании его профессии. Там читатель может кое-что узнать если не об этической стороне вопроса, то хотя бы о технике профессии и технологических процессах расследования. Те авторы понимали, что пишут, и знали, как написать. Те писатели работали всерьёз. Но современная нам западная литература занята низкопробными пустяками, развлекательством тех, кому нечем заполнить досуг. Дело доходит подчас до идеализации гангстеризма в угоду примитивным вкусам примитивного читателя. Тут забыта даже функция служения своему обществу — всё на службу низким вкусам. Будь жив пресловутый Альфонс Капоне, он, начитавшись этих романов, наверно, вообразил бы себя подлинным героем и солью земли и с чистой совестью мог бы предложить свою кандидатуру в президенты. В подобного рода литературе — ни крошки поучительности, ни грана идеи.
— Чего-чего, а идеи-то там вполне хватает! — запротестовал Грачик. — Вы же сами сказали: все то, на чём зиждется современное буржуазное общество — «священное» право собственности, — отстаивается и утверждается этой литературой с завидной яростью.
— Друг мой, то, о чём ты говоришь, я не отношу к области «идей». «Идеи человеконенавистничества», «идеи эксплуатации себе подобных», «идеи наживы»? Как же можно называть это «идеями» вообще?! Это же просто духовный гангстеризм, порождённый моральным обнищанием. Когда я произношу слово «идея», я имею в виду подлинные духовные ценности. Их-то ты не найдёшь в литературе, которая должна была бы показать читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Кручинин насмешливо смотрел на Грачика, с мрачным видом стаскивавшего мокрые ботинки.
— Ну как, имеются сомнения в преступности типа, которого мы разыскиваем, и в классовой направленности его «бережливости»?
Вместо ответа Грачик с грохотом швырнул один за другим тяжёлые ботинки к подножию чугунной печки.
— Злиться тут нечего, — спокойно сказал Кручинин. — Гораздо полезнее побольше думать и читать. Главное, по-моему, читать. При этом советую читать не ту дребедень, какую пишут мастера добывать учёные степени и именовать себя профессорами. Читай, братец, побольше подлинных дел; вчитывайся в речи хороших прокуроров… И не поддавайся гипнозу звонких — и подчас только звонких! — фраз и формул, хотя бы их издавал от своего имени сам господь бог…
— Слабый авторитет, — усмехнулся Грачик.
— Да, очень слабый. Но в том-то беда, что авторитетность у нас частенько создаётся не тем, что сказано, и даже, представь себе, не тем, кто говорит, а тем, чья печать к сему приложена, чьё одобрение сияет над сказанным, как некий удивительный нимб канонизации. Взять, к примеру, Институт права «самой» Академии наук. Мне довелось как-то в поисках решения вопроса о соотношении права и нравственности в нашей действительности взять книжку некоей дамы-профессора, имя её да покроет тайна. Я с ужасом узрел: смысл этого, с позволения сказать, «академического» труда не возвышается над элементарными основами пропаганды, хотя текст и нашпигован до отказа специальной терминологией и иностранщиной. Во-вторых, я убедился, что примириться с этим набором звонких фраз не может ни один человек, обладающий минимумом логики. Я говорю это к тому, что к выбору чтения следует относиться очень бережно, не полагаясь на издательские марки и имена. Но если ты действительно до сих пор не совсем понял, что такое классовая природа преступления, то обратись прежде всего к подлинному источнику чистого знания, не затуманенного горе комментаторами, — читай Ленина. Там ты узнаешь, что признание действия преступным зависит от классовой цели, какую это действие преследовало. Это — и только это! — должно быть основой твоего суждения, когда речь идёт о преступлениях общественного порядка и масштаба.
Свет в комнате был уже погашен, когда Грачик негромко сказал:
— Странная эта Рагна… Я даже не узнал, какой у неё голос.
Ему никто не ответил. От постели Кручинина доносилось дыхание спокойно спящего человека.
Грачик с досадой потянул одеяло к подбородку…
Ещё о дружбе и друзьях
Прервав наше повествование, здесь стоит сказать ещё несколько слов о том, что же, собственно, послужило причиной увлечения Грачика ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его интересов. Нужно сказать, что заставило Грачика стать послушным учеником Кручинина в его деятельности криминалиста и следователя, а потом его верным соратником и убеждённым сторонником идей своего учителя.
Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные рельсы было личное обаяние Нила Платоновича. Огромная начитанность, жизненный опыт и разносторонность его знаний в соединении с необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам общества рядом с чудесной человечностью; смелость до готовности самопожертвования, при огромном жизнелюбии, — вот человеческие качества, которые, будучи столь разными и подчас даже противоречивыми, создавали яркий образ и цельную натуру Кручинина. Они не могли остаться незамеченными Грачиком. Он сам был человеком наблюдательным, обладавшим характером страстным, и одинаково ярко загорался любовью и нерасположением к людям, мимо которых редко проходил равнодушно.
Временами Грачик задумывался над вопросом: почему человек таких высоких качеств и больших чувств, как Кручинин, посвящает свои силы и помыслы возне с наиболее неприглядными сторонами жизни? Надолго ли может хватить человеку душевной чистоты, если ежедневно он общается с самыми тёмными сторонами жизни, где преступление — обычное явление, где ложь, зависть, ненависть и алчность считаются своего рода нормой?..
На эту тему у них с Кручининым произошёл как-то разговор.
— Видишь ли, друг мой, — сказал Кручинин, — кто-то, помнится, назвал нас ассенизаторами общества. Это неверно, потому что наша задача вовсе не в том, чтобы вывезти на некую свалку гражданские нечистоты, мешающие обществу вести нормальную жизнь. Наша миссия значительно сложней и много гуманней. Мы, подобно врачу, должны найти поражённое место. А суд уже определит, поддаётся ли оно лечению. Если лечение невозможно, то, подобно хирургу, суд отделит больной орган от здорового организма общества. Это не случайная аналогия. Я глубоко убеждён в высокой гражданственности нашей профессии. Именно там, где встретятся в схватке обвинение и защита, будет выяснено, что мы, криминалисты и следователи, положили им на стол. И в этой схватке родится истина. Да, да, не смущайся, Сурен, именно в схватке. Путь к истине должны искать не равнодушные, а кровно заинтересованные люди. Он, этот путь, сложен и тяжёл, полон загадок и ловушек. Подчас их расставляет не только преступник. Пострадавший способен нагородить невесть чего. Он тоже может лгать; свидетели обеих сторон способны кривить душой…
Грачик слушал со вниманием, не отрывая взгляда от лица Кручинина.
— Сквозь все эти дебри суд должен выбраться на путь истины. А осветить его должны мы. Чего бы это нам ни стоило, мы должны рассказать суду всё, что только человек в силах узнать о делах и мыслях преступника и его жертвы. Это долг криминалиста, долг следователя. Этого требует от нас благо народа. Таков высший закон жизни для юриста… — Кручинин на минуту задумался. — Тебе теперь уже следует понять: только слепцы не хотят видеть того, что далеко не все в нашей жизни, в нашем обществе благополучно. Лечение язв, веками разъедавших общественный организм, оказалось куда более трудным делом, чем представлялось нам, взявшимся за это дело. Мы шли в уверенности, что несколько решительных ударов скальпеля — и с заражёнными местами будет покончено. Не вышло! Жизнь оказалась сложней и неподатливей. Очковтиратели — а их сколько угодно и в нашей области — любят болтать, будто все зло в пресловутом капиталистическом мире, из которого миазмы разложения заносятся к нам, подчас умышленно. Чепуха, Сурен! Теоретически дело, конечно, в тех пережитках рабского сознания, которые ещё крепко сидят в людях. Не думай, что я имею в виду мелких воришек, зарящихся на чужое добро вместо того, чтобы честным трудом добывать своё. Директор магазина, норовящий из-под полы продать товар с незаконной накидкой в свою пользу, хуже карманника. И во сто крат отвратительней такого директора бурбон, восседающий в мягком кресле уютного кабинета, воображающий себя настоящим вельможей, незаменимым и незыблемым хозяином жизни. Он по-настоящему свихнулся из-за того, что народ доверил ему высокий и ответственный пост, на котором он обязан блюсти интересы государства. А он вместо того превратился в бездельника — идеал членов могучей секты самообслуживания и чванного самодовольства.
— Ох, Нил Платонович! — В голосе Грачика звучало откровенное сомнение, какое он редко позволял себе высказывать, беседуя с Кручининым. — Это само пахнет уже опасным чванством. Эдакий пуризм с вашей стороны может увести очень далеко от реальной действительности, от жизни. Люди хотят жить…
Кручинин не дал ему договорить:
— Ты говоришь «жить»? Да, я за это, но жить нужно честно. Ты говоришь «жизнь»?.. Да, милый друг, я за жизнь. Я не чистоплюй, мнящий себя выше других рядовых людей; я не против принципа «живи и жить давай другим», я его сторонник и всю жизнь старался его осуществлять. Я за, я за! Но я решительно против людей, делающих этот принцип средством взимания благ земных с тех, кому они «жить дают».
— Ну, это уже из области мздоимства! — возразил Грачик. — Тут остаётся только хватать за руку.
— Не всегда, не всегда! — оживлённо воскликнул Кручинин. — К сожалению, наш аппарат правонадзора и правосудия иной раз считает, что его функции возникают лишь там, где нарушены писаные параграфы «правил». На мой взгляд, это неверно. Мы обязаны вмешиваться в суть этих самых «правил», если они отходят от правды жизни.
— Не слишком ли многое вы подвергаете критике, а значит, и сомнению? — покачал головою Грачик. — «Правила», как вы их называете, пишутся не с бухты-барахты… и достаточно высоко, чтобы быть вне критики.
— Нет, нет! Ничто не может быть вне критики, ничего не должна обходить чистая и справедливая мысль прокурора. Я имею в виду тот идеальный, высокий смысл термина, какой ему придавала революция. А мы, люди, ведущие расследование, должны давать в руки прокурора и судьи не перечень нарушенных статей кодекса, а социальный и моральный анализ дела, вскрывать его противоречие идеальному пониманию закона, иначе говоря — морали, народной морали, партийной морали, советской морали!
— Вот где могла бы сделать своё дело литература! — сказал Грачик, который никак не мог отрешиться от юношеских представлений о взаимодействии жизни и литературы и о высоком назначении писателя.
— К сожалению, кое-кто и в литературе представляет нашу функцию слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где литература о нашей работе, о людях нашей нелёгкой профессии? Её же почти нет, — сказал Кручинин и развёл руками.
— Не так, совсем не так! — горячо возразил Грачик. — А так называемая «детективная» литература? Пожалуйста, целая библиотека! Я не говорю о том, что она заполняет эту брешь, но ведь некоторое представление она даёт — хотя бы о той стороне дела, которая называется раскрытием преступления.
Кручинин покачал головой.
— К сожалению, — сказал он, — искатели лёгкого заработка дискредитировали и этот жанр в буржуазной литературе. То действительно серьёзное и интересное, что в этом направлении сделала литература, относится ко временам довольно давним. По, Честертон, Дойль — они несколько приблизились к вопросу, приподняли завесу над сложной деятельностью сыщика в широком понимании его профессии. Там читатель может кое-что узнать если не об этической стороне вопроса, то хотя бы о технике профессии и технологических процессах расследования. Те авторы понимали, что пишут, и знали, как написать. Те писатели работали всерьёз. Но современная нам западная литература занята низкопробными пустяками, развлекательством тех, кому нечем заполнить досуг. Дело доходит подчас до идеализации гангстеризма в угоду примитивным вкусам примитивного читателя. Тут забыта даже функция служения своему обществу — всё на службу низким вкусам. Будь жив пресловутый Альфонс Капоне, он, начитавшись этих романов, наверно, вообразил бы себя подлинным героем и солью земли и с чистой совестью мог бы предложить свою кандидатуру в президенты. В подобного рода литературе — ни крошки поучительности, ни грана идеи.
— Чего-чего, а идеи-то там вполне хватает! — запротестовал Грачик. — Вы же сами сказали: все то, на чём зиждется современное буржуазное общество — «священное» право собственности, — отстаивается и утверждается этой литературой с завидной яростью.
— Друг мой, то, о чём ты говоришь, я не отношу к области «идей». «Идеи человеконенавистничества», «идеи эксплуатации себе подобных», «идеи наживы»? Как же можно называть это «идеями» вообще?! Это же просто духовный гангстеризм, порождённый моральным обнищанием. Когда я произношу слово «идея», я имею в виду подлинные духовные ценности. Их-то ты не найдёшь в литературе, которая должна была бы показать читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20