Дальнейшая жизнь Кручинина сложилась совсем не так, как он мечтал. Вместо Академии художеств он очутился на юридическом факультете, а, окончив университет, увлёкся ролью защитника в новом, советском суде. И тут неожиданно в двух или трех случаях его соревнования с обвинением обнаружились поразительная сила его анализа и особенности фотографически точной памяти.
Вскоре он оставляет профессию адвоката и переходит на судебную работу. Кручинина занимало положение личности в судебном процессе. На первый взгляд ясно, что всякий суд должен найти правду, единую для всех, и результатом всякого процесса должна быть установленная судом объективная истина. В действительности дело обстояло так далеко не всегда и не везде. История не знает объективных судилищ; объективные судьи были белыми воронами в своём сословии. Во все века у всех народов судьи были и остаются орудиями господствующих классов, подчиняются воле этих классов, вершат политику этих классов. Следуя законам господствующих классов, суды и судьи ищут классовую природу преступлений и карают их носителей в интересах своего класса. Однако несовершенство аппарата предварительного следствия в органах правосудия молодого Советского государства подчас мешало правильно оценить преступление. Непримиримость Кручинина заставила его искать решения, обеспечивающего не только раскрытие истины в процессе, но и гарантирующего священные права советского гражданина, будь он жертвой преступления или его носителем.
На этой почве разгорелась нашумевшая в юридическом мире настоящая война между Кручининым и неким Василевским, отстаивавшим на страницах печати и в своей прокурорской практике отжившие положения инквизиционного процесса.
Обогащённый адвокатской практикой и работой за судейским столом, Кручинин меняет кресло судьи на очень скромное положение сотрудника криминалистической лаборатории, чтобы изучить научно-технические методы распознавания следов преступления.
С точки зрения современного криминалиста, научно-технические средства криминалистики того времени были ничтожны. Химия едва только пришла на службу уголовного розыска. Он ещё не соприкоснулся с физикой и в основном опирался на дактилоскопию и антропологию. В область баллистики розыск ещё только-только заглянул. Но, так или иначе, лаборатория и в те времена была уже подспорьем для криминалиста. Чтобы считать себя вооружённым, Кручинин должен был постичь все, чем она располагала.
Затем наступил длительный период работы Кручинина в роли оперативного уполномоченного. Цель его усилий — совместить в одном лице функции и искусство следователя и криминалиста-розыскника. Кручинин считает, что созданный Конан-Дойлем образ сыщика-универсалиста совершенно неосновательно свысока осмеивается нашей литературой. Верна была его точка зрения или нет, но он имел на неё право. А плоды его деятельности на поприще борьбы с преступниками доказывают, что доля справедливости (и, может быть, не такая уж малая) в его мнении была. Метод дедукции мистера Холмса — не пустая выдумка талантливого новеллиста.
Ледник Дагерсдаль и ложка Оле
К середине дня открылись фиорды. Немало красивых мест повидал Кручинин, но ему и в голову не приходило, что из первозданного хаоса, когда на протяжении многих миллионов лет никто, кроме слепых сил природы, не работал над украшением мира, могло образоваться нечто столь великолепное. Только божественное воображение могло представить себе подобным плод своих трудов. Вероятно, люди трезвого мышления, «прозаики», скажут, что мир творился не божеством и творчество природы не было целенаправленным. Таким скептикам Кручинин охотно ответил бы словами Александра Бестужева — романтика из кавказских прапорщиков: хаос — предтеча творения чего-нибудь истинного, высокого и поэтического. Пусть только луч гения пронзит этот мрак. Враждующие, равносильные доселе пылинки оживут любовью и гармонией, стекутся к одной сильнейшей, слепятся стройно, улягутся блестящими кристаллами, возникнут горами, разольются морем, и живая сила исчертит чело нового мира своими исполинскими иероглифами…
Животворящий гений человека назвал хаос порядком, нашёл красоту в нагромождении; под его взглядом былинки ожили гармонией, слепились в горы, разлились морями. Такова созидающая сила взгляда бога мира — человека, сила его воображения. Удивительный порок или величайшее счастье этого воображения — поражаться бесполезным. Что больше приковывает взор восхищённого человека, чем игра лунного света в заиндевевшем лесу, чем бешенство прибоя среди отвесных скал? А ведь чем одареннее человек, тем больше склонён он к восхищению такими «бесполезностями»…
Кручинин глянул вдаль. Море пользовалось каждой выемкой, каждой расселиной, чтобы вторгнуться в горы. Его воды — то зеленые, то темно-синие, то неожиданно голубые — текли в ущельях как реки, терялись в теснинах гор. Иногда они образовывали широкие озера, где мог бы маневрировать целый флот, прихотливыми ручьями врезались в щели между отвесными скалами, протачивая путь в темноту пещер.
Краски, формы и размах — все было совершенно.
Размышления Кручинина прервал проводник. По-видимому, Оле потерял надежду на то, что его спутники сами тронутся в путь с приглянувшегося им привала. Он напомнил, что засветло необходимо добраться до берега, ночь не должна застать их на этом склоне. Тут нет удобного места для лагеря, да и продуктов не осталось даже на ужин.
Предстояло сделать большой круг в обход Дагерсдальского ледника. Вешние воды горных потоков подтачивают задний край ледника, время от времени ледяная стена в сорок метров высоты низвергается в море. Она увлекает за собой тысячи тонн снежного покрова, накопившегося за зиму, и целые горы измельчённой породы. Переход ледника в такое время года под силу только опытным ходокам.
— Обход намного длинней прямого пути? — спросил Кручинин.
— На пятнадцать километров, — прикинув, сказал Оле. — Потому я и прошу двигаться в путь. Иначе у нас было бы в запасе по крайней мере четыре часа.
— А если я всё-таки попрошу у вас эти четыре часа? — к удивлению Грачика, спросил Кручинин.
Оле в сомнении покачал головой. Он не знал, что следует ответить такому путешественнику. Заметив его колебания, Кручинин рассмеялся и решительно заявил:
— Молчите? Вот и ответ. Мы остаёмся здесь на часок-другой. Кто может пройти мимо этого?! — Он обвёл вокруг себя широким движением руки. — Кого не соблазнит такая натура, даже если за удовольствие сделать набросок нужно заплатить переходом через два Дагерсдаля?
— Все-таки я предпочёл бы идти сейчас, — скромно ответил Оле.
Но Кручинин уже сбросил рюкзак и достал коробку с цветными карандашами.
— Вы говорили о резерве в четыре часа, а я прошу хотя бы только два, — настаивал он. — Через два часа я без напоминания прячу карандаши и мы трогаемся на штурм Дагерсдаля.
— Вы так хотите? — с некоторым удивлением спросил Оле, только сейчас поняв задуманное Кручининым. Он снова покачал головой: — Вы мой гость, а значит, и хозяин. — Оле посмотрел на часы. — Два часа?.. Два часа… не больше?
— Два часа! — повторил Кручинин и поудобнее устроился на камне.
Грачик понял, что учитель хочет остаться наедине с альбомом, и, в надежде отыскать что-нибудь съестное, принялся за исследование своего рюкзака.
Находка была небогатой: немного кофе на самом дне банки.
— Если бы мы были вон там, — Оле указал вниз, где темнел край лесной зоны, — ваш кофе пригодился бы, а тут… — парень беспомощно развёл руками: у них не осталось ни крошки сухого спирта, чтобы вскипятить кофейник.
Грачик побежал к краю ледника. Далеко внизу виднелась узкая перемычка из слежавшегося снега, по которой им предстояло пересечь ледник. Она возвышалась поперёк голубой ледяной реки Дагерсдаля как топор, повёрнутый остриём вверх. Грачик заглянул вниз, куда уходили боковые скаты этого снежного мостика. Вначале они были белыми, дальше становились голубыми, синими и, наконец, исчезали в совершённой черноте бездонного провала.
Веселье Грачика исчезало по мере того, как он всматривался в глубину. Он представлял себе, как придётся переходить по этому узкому лезвию снежного «топора», сделал ещё несколько шагов к началу перемычки и выпустил из рук банку. Она покатилась по откосу — сначала медленно, издавая мягкий звон, потом все быстрее. Звон становился пронзительней, словно банка не удалялась от Грачика, а приближалась к нему. Вот он уже с трудом различает прыгающее красное пятнышко на синей поверхности ската, вот оно вовсе исчезло в темноте. А звон все рвётся вверх и вверх, умножаемый тысячеголосым резонансом пропасти. Грачик прислушивался с интересом, перераставшим в страх. Сколько же времени будет катиться банка? Где конец её пути, где дно пропасти?!
Наконец, метнув ввысь последний взвизг жести, банка умолкла. Грачик сдвинул шапку на лоб и почесал затылок, но, поймав на себе взгляд проводника, натянуто улыбнулся и понимающе подмигнул в ответ.
Кручинин сдержал слово: ровно через два часа он сложил карандаши. По его настоянию было решено не обходить Дагерсдальский ледник у верховья, а пересечь его здесь по перемычке, как делали местные жители. Оле пошёл вперёд, вторым шёл Кручинин, Грачик замыкал шествие. Отдохнувший, повеселевший после двух часов, проведённых с карандашом в руках, Кручинин легко поспевал за проводником. Идти приходилось вниз. Если бы не осыпающийся под ногами грунт, путь не представлялся бы труднее обыкновенной прогулки на горнем курорте. Скоро стало чувствоваться ледяное дыхание глетчера, и все чаще попадался снег в расселинах, в ямках и даже просто на западной стороне любой складки. Оле остановился и размотал обвязанную вокруг пояса длинную верёвку. Один её конец он передал Кручинину, другой Грачику. Идя последним, Грачик должен был страховать Кручинина, когда тот станет перебираться через ледник. А потом Кручинин в свою очередь будет страховать Грачика. Верёвка была слишком коротка, чтобы связать всех троих, к тому же Оле заявил, что не нуждается в помощи. И действительно, скользя по обледеневшему спуску к снежной перемычке, Оле двигался и работал с таким проворством, что шедший за ним Кручинин ставил ноги в уже готовые ступеньки.
— А теперь не задерживайтесь! — крикнул Оле, переходя на перемычку. — Ступайте легко и быстро, по моему следу!
Он уже занёс было ногу над мостом, как вдруг отдёрнул её и сделал несколько шагов навстречу Кручинину. Молчаливым движением руки Оле остановил его, зашёл ему за спину и так, словно делал что-то само собой разумеющееся, расстегнул ремни кручининского рюкзака.
Прежде чем Кручинин мог сообразить, что происходит, Оле подхватил упавший рюкзак и одним движением закинул его себе за спину, поверх своего собственного. Ремни кручининского рюкзака были тут же продеты под ремни рюкзака Оле, и, нисколько не изменив положения корпуса, словно на спине его не лежало теперь лишних тридцать килограммов, Оле быстрыми, лёгкими шагами двинулся по перемычке. Все было проделано так просто, быстро и с таким непререкаемым напором, что Кручинин не успел даже высказать охватившего его возмущения.
— Честное слово, — проговорил он наконец, — если бы это не было мальчишеством, я отказался бы сделать шаг, пока мне не вернут моего мешка… — И, делая вид, будто очень сердится, бросил Грачику: — Пошли!
Подражая скользящим движениям Оле, Кручинин ступил на ледник. Он сразу почувствовал едва уловимую и вместе с тем мощную вибрацию, словно далёкий гул передавался по леднику ногам и заставлял напрягаться все тело. Когда Кручинин дошёл до середины перемычки, гул стал сильнее, вибрация перешла в содрогание льда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20