— Монсеньор, — сказал мэр, — желает приобрести пурпурные носки.
— Извольте, монсеньор. Будьте любезны пройти за мной.
— Интересно, — прошептал мэр, пока они шли следом за продавцом, — попросят ли у вас документы.
А тем временем продавец, словно дьякон, готовящий алтарь к мессе, разложил на прилавке великое множество пурпурных носков.
— Это — нейлоновые, — сказал он. — Вот эти — из чистого шелка. А эти — хлопчатобумажные. Естественно, из лучшего хлопка с островов.
— Я обычно ношу шерстяные, — сказал отец Кихот.
— О, ну, конечно, у нас есть и шерстяные, но наша клиентура обычно предпочитает нейлоновые или шелковые. Весь вопрос в оттенке: у шелка и нейлона более густой тон. А у шерсти пурпурный цвет — более тусклый.
— Для меня главное — чтоб было тепло, — сказал отец Кихот.
— А я склонен послушаться этого господина, монсеньор, — поспешно вмешался мэр. — Нам нужен такой пурпурный цвет, чтоб издали видно было.
Продавец озадаченно посмотрел на него.
— Издали? — переспросил он. — Я что-то не вполне…
— Нам нужно, чтоб пурпур был пурпуром. И уж, конечно, настоящим церковным пурпуром.
— Наш пурпур еще ни у кого не вызывал нареканий. Даже шерстяной вариант, — нехотя добавил продавец.
— Для наших целей, — сказал мэр, повернувшись к отцу Кихоту и упреждающе насупив бровь, — лучше всего будет нейлон. У него есть блеск… — И добавил: — Ну и потом нам, конечно, нужен… как называется этот нагрудник, который носят монсеньеры?
— Вы, видимо, имеете в виду pechera. Насколько я понимаю, он вам тоже нужен из нейлона, чтоб соответствовал носкам.
— Я дал согласие насчет носков, — вмешался отец Кихот, — а носить пурпурный pechera решительно отказываюсь.
— Но ведь это только при чрезвычайных обстоятельствах, монсеньор, — возразил мэр.
Продавец смотрел на них с возрастающим подозрением.
— Я что-то не представляю себе, какие чрезвычайные обстоятельства…
— Я ведь объяснял вам: состояние дорог в наши дни…
Пока продавец трудился, тщательно скрепляя пакет клейкой лентой того же церковно-пурпурного цвета, что и носки с нагрудником, мэр, явно невзлюбивший этого человека, решил его поддеть.
— Я вижу, — сказал он, — вы неплохо обеспечиваете церковь всем, что ей требуется в смысле украшательства.
— Если вы имеете в виду одеяния, то — да.
— Ну, и головные уборы — шапочки и тому подобное — тоже?
— Конечно.
— И кардинальские шляпы? Монсеньор, правда, еще не достиг этого сана. Я спрашиваю просто так, для интереса. Надо ведь быть ко всему готовым…
— Кардиналы всегда получают шляпу от его святейшества.
На «Росинанта» напало капризное настроение, и мотор его завелся не сразу.
— Боюсь, я перестарался, — сказал мэр, — и вызвал у продавца подозрения.
— С чего вы это взяли?
— А он подошел сейчас к двери. И, по-моему, записал номер нашей машины.
— Я ни о ком не хочу дурно говорить, — сказал отец Кихот, — но, по-моему, он из «Опус деи».
— Скорее всего это их магазин.
— Я, конечно, уверен, они по-своему делают немало добра. Как и генералиссимус тоже.
— А я готов поверить в существование ада хотя бы для того, чтоб поместить туда членов «Опус деи» вместе с генералиссимусом.
— Я молюсь за него, — сказал отец Кихот и крепче сжал руль «Росинанта».
— Ваши молитвы не спасут его от ада, если он существует.
— Ад-то существует, но достаточно молитв одного праведника, чтобы спасти любого из нас. Как было с Содомом и Гоморрой, — добавил отец Кихот не очень уверенно, поскольку не знал, верны ли его данные.
Вечер был очень жаркий. Мэр предложил поужинать «У Понтия Пилата», но отец Кихот решительно отказался. Он сказал:
— Понтий Пилат был плохой человек. Его чуть не канонизировали, потому что он держался нейтрально, но, когда речь идет о выборе между добром и злом, нейтральным человек быть не может.
— Он не был нейтрален, — возразил мэр. — Он был неприсоединившимся, как Фидель Кастро, — только с уклоном в правильном направлении.
— Что значит — в «правильном»?
— В направлении Римской империи.
— Вы, коммунист, — за Римскую империю?
— Маркс учит нас, что революционный пролетариат может развиться лишь после того, как страна пройдет стадию капитализма. А Римская империя развивалась, превращаясь в капиталистическое общество. Евреев же их религия удерживала от занятия промышленностью, так что…
После чего мэр предложил поесть в «Приюте святой Терезы».
— Не знаю, как у этой святой обстояло дело с кухней, но ее очень высоко ставил ваш друг генералиссимус.
Отец Кихот не понимал, как можно связывать еду и религию, так что когда мэр предложил поехать к «Сан-Антонии-де-ла-Флорида», — а о такой святой отец Кихот никогда не слыхал, — это вызвало у него лишь раздражение. Он подозревал, что мэр слегка издевается над ним. Под конец они довольно скверно поели в ресторане «У ворот», где, правда, свежий воздух несколько восполнил им недостатки меню.
Они прикончили бутылку вина в ожидании, пока им подадут еду, и вторую — за едой, но, когда мэр предложил выпить еще одну — чтоб получилась святая троица, — отец Кихот отказался. Он сказал, что устал, что сиеста не освежила его, но это были лишь предлоги — на самом деле он никак не мог избавиться от тягостного впечатления после своего сна. Ему не терпелось рассказать его, хотя Санчо никогда не понять отчаяния, в которое погрузил отца Кихота этот сон. Вот если бы он был сейчас дома… но что бы это изменило? Тереса сказала бы: «Ведь это же был только сон, отче», а отец Эррера… Как ни странно, но отец Кихот понимал, что никогда не сможет обсуждать с отцом Эррерой вопросы религии, хотя вроде бы они исповедуют одну веру. Отец Эррера был за то, чтобы служить по-новому, и как-то вечером в конце ужина, прошедшего почти в полном молчании, отец Кихот имел глупость сказать ему, что, привыкнув заканчивать мессу словами Евангелия от Иоанна, теперь, когда они изъяты из литургии, произносит их про себя.
«А-а, увлекаетесь поэзией», — заметил отец Эррера с ноткой неодобрения в голосе.
«Вам не нравится Евангелие от Иоанна?»
«Его Евангелие не принадлежит к числу моих любимых. Я предпочитаю Евангелие от Матфея».
Отец Кихот в тот вечер находился в весьма озорном настроении и был уверен, что отчет об их беседе на другой же день попадет на стол к епископу. Увы! Слишком поздно! Монсеньора может понизить в сане только сам папа. И отец Кихот сказал: «Я всегда считал, что Евангелие от Матфея отличается от всех остальных тем, что это Евангелие устрашения».
«Почему? Что за странная идея, монсеньор!»
"У Матфея пятнадцать раз упоминается слово «ад».
«Ну и что?»
«Править с помощью страха… господь бог вполне мог бы предоставить это гитлерам или франко. Я верю, что смелость — это добродетель. Я не верю, что трусость — тоже добродетель».
«Дитя воспитывают дисциплиной. А мы все — дети, монсеньор».
«Не думаю, чтобы любящий родитель воспитывал своего ребенка с помощью страха».
«Надеюсь, вы не учите этому своих прихожан».
«О, я вообще их ничему не учу. Это они учат меня».
«Не один апостол Матфей говорил об аде, монсеньор. У вас и другие Евангелия вызывают такие же чувства?»
«Между ними есть существенная разница». — Отец Кихот умолк, понимая, что ступает на действительно опасную почву.
«Какая же?» — Возможно, что Эррера рассчитывал получить подлинно еретический ответ, который потом можно было бы сообщить — конечно, по соответствующим каналам — в Рим.
А отец Кихот сказал отцу Эррере то же, что в свое время сказал мэру:
«У святого Марка ад упоминается всего два раза. (Конечно, у него была другая специальность — он был апостолом сострадания.) У святого Луки — три раза: он ведь был великий рассказчик. Это у него мы находим большинство великих притч. А у апостола Иоанна… — теперь говорят, что это самое древнее из Евангелий — более древнее, чем Евангелие от Марка… Очень это странно». — И он умолк.
«Ну и что же мы находим у апостола Иоанна?»
«В его Евангелии нет ни одного упоминания об аде».
«Но, монсеньор, не ставите же вы под сомнение существование ада?»
«Я верю в его существование из послушания Церкви, а не по велению сердца».
На этом была поставлена точка, и разговор окончился.
Отец Кихот затормозил на темной унылой улице, где находилось их пристанище.
— Чем скорее мы отсюда уедем, тем лучше, — сказал мэр. — Подумать только, что мы могли со всеми удобствами спать в «Паласе».
Когда они поднимались по лестнице, открылась дверь и при свете свечи показалось подозрительное испуганное лицо старухи.
— С чего бы у нее, черт подери, такой испуганный вид? — спросил мэр.
— Возможно, это мы заразили ее своим страхом, — сказал отец Кихот.
Он постарался побыстрее, так до конца и не раздевшись, нырнуть под простыни, а мэр не спешил. Он тщательно — не то, что отец Кихот — сложил свои брюки и повесил пиджак, но рубашки и трусов снимать не стал, словно, как и отец Кихот, хотел быть готовым к любой неожиданности.
— Что это у вас в кармане? — спросил он, перевешивая одежду отца Кихота.
— О, это книга Герберта Йоне по теологии морали. Я в последний момент сунул ее в карман.
— Нечего сказать, подходящая книга для поездки на отдых!
— Ну, я же видел, как вы положили в машину сборник статей Ленина и что-то там Маркса.
— Я решил дать их вам почитать для самообразования.
— Ну, а я, если хотите, дам вам почитать Йоне — для вашего.
— По крайней мере, я, может, хоть засну, — произнес мэр и вытащил из кармана отца Кихота зеленую книжицу.
Отец Кихот лежал на спине и прислушивался к тому, как его спутник переворачивает страницы. В какой-то момент мэр хохотнул. Отец Кихот не мог припомнить ничего смешного у Йоне — правда, он читал «Теологию морали» сорок лет тому назад. Он никак не мог заснуть, и ужасный сон, привидевшийся ему во время сиесты, не оставлял его в покое, словно мотив пошленькой песенки.
А отцу Кихоту приснилось, что Христос был снят с креста легионом ангелов: дьявол заранее предупредил его, что он может к ним воззвать. Поэтому не было агонии, никто не откатывал тяжелого надгробья, никто не обнаруживал пустой могилы. Отец Кихот стоял на Голгофе и смотрел, как Христос победоносно сошел с креста под крики толпы. Римские солдаты во главе с центурионом опустились перед ним на колени, а жители Иерусалима устремились вверх по горе, чтобы поклониться ему. Ученики радостно окружили его. Матерь божия улыбалась сквозь слезы счастья. Все ясно — никакой двусмысленности, никакого повода для сомнений и никакого повода для веры. Весь мир со всею очевидностью понимал, что Христос — сын божий.
Это был всего лишь сон, конечно, всего лишь сон, и тем не менее, проснувшись, отец Кихот почувствовал, как ледяная рука отчаяния сжала ему сердце, — такое чувство овладевает человеком, внезапно осознающим, что он выбрал профессию, которая никому не нужна, и что он вынужден жить в своего рода пустыне Сахаре, где нет места ни сомнению, ни вере, где все убеждены в истинности лишь одного верования. И он неожиданно для себя вдруг прошептал:
— Господи, избавь меня от такого верования. — Затем, услышав, как ворочается в соседней постели мэр, машинально добавил: — И его тоже. — И только после этого заснул.
Старуха поджидала их внизу лестницы. Последняя ступенька была с выбоиной, и отец Кихот, оступившись, чуть не упал. Старуха перекрестилась и что-то забормотала, размахивая какой-то бумажкой.
— Чего ей надо? — спросил мэр.
— Наши фамилии и адреса, а также откуда мы прибыли и куда направляемся.
— Это не гостиничная ficha [карточка (исп.)]. Это же просто листок из блокнота.
Старуха продолжала бормотать, повышая голос, — казалось, она вот-вот перейдет на крик.
— Я ни слова не понимаю, — сказал мэр.
— У вас нет такой привычки слушать, как у меня, — в исповедальне. Старуха говорит, что у нее уже были неприятности с полицией из-за того, что она не записала каких-то своих постояльцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29