И без его помощи в конце-то концов… Могли бы мы пройти весь путь от Саламанки пешком?
Поскольку им предстояло ждать до утра приговора «Росинанту», Санчо предложил пойти в кино. Отец Кихот, поколебавшись, согласился. В свое время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило это не распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.
— Я ведь никогда не бывал в кино, — сообщил он Санчо.
— А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру, — сказал Санчо.
— Вы не сочтете меня лицедеем, — спросил отец Кихот, — если я сниму этот слюнявчик, как вы его называете?
— В темноте все цвета одинаковы, — сказал Санчо, — но поступайте, как хотите.
По зрелом размышлении отец Кихот решил оставить pechera. Так будет честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.
Они пошли в маленькую киношку, где шел фильм под названием «Молитва девы». Название это пленило отца Кихота и не вызвало восторга у Санчо, сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия проведут они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако понравился Санчо, хотя он и опасался реакции отца Кихота, ибо героиню безусловно нельзя было назвать «девой» или «девственницей», а Санчо не мешало бы заметить, что на афише у входа стояло предупреждение в виде буквы "С" [от слова «секс»: так обозначают фильмы сексуального, порнографического содержания].
Собственно, молитва девы была обращена к красивому молодому человеку, чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть тела, которая отличает мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки, наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие моменты диалог, который помог бы зрителю, — отсутствовал; слышалось только прерывистое дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так и женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно для более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при проецировании в кинотеатре изображение совсем уж расплывалось. Даже Санчо перестал получать удовольствие от фильма — уж лучше бы откровенная порнография, — да и главный актер с блестящими зализанными черными волосами и бачками никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это тот самый, который частенько появляется на телеэкране в рекламе дезодоранта для мужчин.
Конец фильма был совсем уж шаблонный. Молодой человек всерьез влюбляется в ту единственную девушку, которая стойко противилась его ухаживаниям. Свадьба в церкви, целомудренный поцелуй у алтаря после того, как жених надел кольцо на палец невесты, и затем — стремительный переход к переплетению ног в постели: Санчо подумал, что в целях экономии они просто повторили одну из показанных ранее сцен с неизвестно чьими ногами, — а быть может, режиссер таким путем давал понять, что он не дурак и относится ко всему этому с иронией? В зале зажегся свет, и отец Кихот сказал:
— Как интересно, Санчо! Значит, вот что называется фильмом.
— Это был не самый удачный образец.
— А как им приходится извиваться! Актеры, наверное, после этого совсем без сил.
— Да ведь они же все это делали понарошке, отче.
— Что значит — понарошке? Что же они изображали?
— Любовные игры, конечно.
— Ах, вот, значит, как это бывает. Я-то думал, что все происходит куда проще и приятнее. А они, похоже, так мучились. Судя по звукам, которые издавали.
— Это они изображали безмерное наслаждение — они же играли, отче.
— Непохоже, чтобы они получали удовольствие — правда, может быть, это были плохие актеры. Они просто без конца мучились. И потом, Санчо, я не видел этих маленьких надувных шариков.
— Я боялся, отче, что картина может вас шокировать, но ведь вы сами ее выбрали.
— Да. По названию. Но я и сейчас не понимаю, какое отношение имеет название к тому, что мы видели.
— Ну, девушки, наверно, молятся о том, чтобы им попался красивый молодой человек, которого они могли бы полюбить.
— Опять это слово — «любовь». Не думаю, чтобы сеньорита Мартен молилась о таком. Но меня поразило, какая тишина царила в публике. Люди так серьезно относились к тому, что происходило на экране, — я же, право, еле удерживался от смеха.
— Вам было смешно?
— Да. Так трудно было сдерживаться. Но я не люблю обижать людей, когда они относятся к чему-то серьезно. Смех — это ведь не довод. Он может по-глупому оскорбить. Наверно, люди смотрели на все это иначе, чем я. Наверно, это казалось им прекрасным. И все равно, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассмеялся — ну, хоть бы вы, Санчо, — тогда и я мог бы. А нарушить такую тишину я боялся. В тишине ведь есть святость. Мне было бы больно, если бы в церкви, когда я поднимаю Святые Дары, кто-то засмеялся.
— А если бы в церкви все засмеялись?
— Ах, вот это было бы другое дело. Тогда я мог бы решить — я, конечно, мог бы и ошибиться, — что слышу смех радости. Если же смеется кто-то один, это часто бывает смех превосходства.
В тот вечер, лежа в постели, отец Кихот раскрыл томик святого Франциска Сальского. Ему все не давали покоя те сцены любви, которые он видел в кино, — не давали покоя потому, что он ничего не почувствовал, это его лишь позабавило — и только. Он-то всегда считал, что любовь между людьми — такая же, как любовь к богу, только более бледное и более слабое ее подобие, но все эти телодвижения, которые вызвали у него лишь смех, эти стоны и всхлипы… «Я, что же, — подумал он, — не способен на обычную человеческую любовь? Потому что если я на нее не способен, значит, я, должно быть, не способен и любить бога». Он испугался, что этот страшный вопрос теперь будет вечно терзать его. Ему отчаянно захотелось найти утешение, и он обратился к тому, что Санчо называл его «рыцарскими романами», но тут он невольно вспомнил, что Дон Кихот на смертном одре отрекся от них. Возможно, и он отречется, когда настанет его конец…
Он наугад раскрыл «Любовь к Господу», но sortes Virgilianae не принесло ему утешения. Он сделал три попытки и наконец напал на такое место, которое, казалось, имело отношение к тому, что он видел в кино. Нельзя сказать, чтобы, прочитав его, отец Кихот почувствовал себя счастливее, ибо у него возникла мысль, что, пожалуй, он еще менее способен любить, чем кусок железа. «Адамант так влечет к себе железо, что стоит кусочку железа оказаться поблизости — и оно поворачивается к камню, начинает подрагивать и подскакивать от удовольствия и таким путем в самом деле перемещается, придвигается к магниту, всячески стремясь слиться с ним». За этим следовал вопрос, который поразил отца Кихота в самое сердце: «Да разве в этом безжизненном камне не видны все проявления живой любви?» О, да, он видел эти подскоки, подумал отец Кихот, но живой любви там не почувствовал.
На другой день, когда они двинулись в путь, страшный вопрос продолжал терзать отца Кихота. «Росинант» после пребывания в гараже находился положительно в игривом настроении и не издал ни единой жалобы, когда скорость достигла сорока, даже сорока пяти километров в час, а развили они такую скорость только потому, что отец Кихот был глубоко погружен в свои невеселые думы.
— Что случилось? — спросил его Санчо. — Сегодня вы опять монсеньор Печального Образа.
— Мне порой приходит в голову мысль — да простит меня господь, — сказал отец Кихот, — что я особо им облагодетельствован, потому что никогда не мучился желаниями.
— Даже во сне?
— Даже во сне.
— Вы очень счастливый человек.
«Действительно ли счастливый? — спросил себя отец Кихот. — Или же самый несчастный?» Он не мог сказать этому другу, который сидел рядом с ним, о чем он думает, какой задает себе вопрос. «Как же я могу молиться о том, чтобы противостоять злу, когда нет у меня искушения? Такая молитва не имеет ценности». Он почувствовал себя бесконечно одиноким в своем молчании. Словно стены исповедальни со всеми ее тайнами раздвинулись и вместе с грешником в ней оказалась и эта машина, в которой он сидел, держа руль и направляя ее к Леону. И он взмолился в тишине, которой себя окружил: «О, господи, сделай меня человеком, дай почувствовать искушение. Избавь меня от моего бесчувствия».
ГЛАВА Х
О том, как монсеньор Кихот бросил вызов правосудию
По пути в Леон они остановились в поле, на берегу речки, неподалеку от селения Мансилья-де-лас-Мулас, так как мэр заявил, что ужасно хочет пить. Они обнаружили маленький мостик, который давал достаточно тени, чтобы можно было поставить машину, но жажда, от которой страдал Санчо, на самом деле была уловкой, чтобы нарушить молчание отца Кихота, начинавшее действовать ему на нервы. Глоток вина мог развязать отцу Кихоту язык, и Санчо опустил на веревке бутылку ламанчского вина в речку, возбудив тем самым немалый интерес коров на другом берегу. Вернувшись, он обнаружил, что отец Кихот стоит с мрачным видом, уставясь на свои пурпурные носки. Не в силах дольше терпеть это необъяснимое молчание, Санчо произнес:
— Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в монастырь. В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере — траппистов. Решайте, монсеньор, куда поедем.
— Извините меня, Санчо, — сказал отец Кихот. — Это все мысли не дают мне покоя…
— О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные, что простому марксисту их не понять.
— Нет, нет.
— Припомните, отец, каким хорошим губернатором был мой предок. Дон Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог бы так хорошо править. Какой невероятный кавардак — именно кавардак — он бы устроил на этом острове. А мой предок взялся управлять им совсем как Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого не было никакого опыта, и однако же он побил белых генералов. О, да, мы — материалисты, крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.
— А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?
— Ну, наконец-то, хвала вашему богу, вы снова заговорили. Давайте откупорим бутылочку.
Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще недостаточно холодным, но ему не терпелось завершить исцеление. Они выпили по два стакана теперь уже в дружелюбном молчании.
— Не осталось ли у нас сыра, отче?
— По-моему, немного осталось — сейчас пойду посмотрю.
Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не мог найти сыр. Не вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего из-под моста с вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом за ним шел жандарм. По непонятной для мэра причине отец Кихот что-то быстро говорил своему спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец Кихот говорил:
— Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты, а в этих местах — прибежища (лат.)].
— Епископ, похоже, иностранец, — обращаясь к мэру, заметил жандарм.
— Он не епископ. Он монсеньор.
— Это ваша машина стоит под мостом?
— Машина монсеньера.
— Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже ключ оставил в стартере. А это небезопасно. В здешних краях.
— Но здесь так мирно. Даже вон коровы…
— Вам не попадался человек с дыркой от пули на правой брючине и с наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.
— Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.
— Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], — изрек отец Кихот.
— Итальянец? — спросил жандарм. — Папа римский — великий папа.
— Безусловно великий.
— Тот человек — без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.
— Нет, никого такого мы тут не видели.
— Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он из наших завсегдатаев. А вы тут давно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Поскольку им предстояло ждать до утра приговора «Росинанту», Санчо предложил пойти в кино. Отец Кихот, поколебавшись, согласился. В свое время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило это не распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.
— Я ведь никогда не бывал в кино, — сообщил он Санчо.
— А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру, — сказал Санчо.
— Вы не сочтете меня лицедеем, — спросил отец Кихот, — если я сниму этот слюнявчик, как вы его называете?
— В темноте все цвета одинаковы, — сказал Санчо, — но поступайте, как хотите.
По зрелом размышлении отец Кихот решил оставить pechera. Так будет честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.
Они пошли в маленькую киношку, где шел фильм под названием «Молитва девы». Название это пленило отца Кихота и не вызвало восторга у Санчо, сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия проведут они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако понравился Санчо, хотя он и опасался реакции отца Кихота, ибо героиню безусловно нельзя было назвать «девой» или «девственницей», а Санчо не мешало бы заметить, что на афише у входа стояло предупреждение в виде буквы "С" [от слова «секс»: так обозначают фильмы сексуального, порнографического содержания].
Собственно, молитва девы была обращена к красивому молодому человеку, чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть тела, которая отличает мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки, наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие моменты диалог, который помог бы зрителю, — отсутствовал; слышалось только прерывистое дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так и женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно для более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при проецировании в кинотеатре изображение совсем уж расплывалось. Даже Санчо перестал получать удовольствие от фильма — уж лучше бы откровенная порнография, — да и главный актер с блестящими зализанными черными волосами и бачками никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это тот самый, который частенько появляется на телеэкране в рекламе дезодоранта для мужчин.
Конец фильма был совсем уж шаблонный. Молодой человек всерьез влюбляется в ту единственную девушку, которая стойко противилась его ухаживаниям. Свадьба в церкви, целомудренный поцелуй у алтаря после того, как жених надел кольцо на палец невесты, и затем — стремительный переход к переплетению ног в постели: Санчо подумал, что в целях экономии они просто повторили одну из показанных ранее сцен с неизвестно чьими ногами, — а быть может, режиссер таким путем давал понять, что он не дурак и относится ко всему этому с иронией? В зале зажегся свет, и отец Кихот сказал:
— Как интересно, Санчо! Значит, вот что называется фильмом.
— Это был не самый удачный образец.
— А как им приходится извиваться! Актеры, наверное, после этого совсем без сил.
— Да ведь они же все это делали понарошке, отче.
— Что значит — понарошке? Что же они изображали?
— Любовные игры, конечно.
— Ах, вот, значит, как это бывает. Я-то думал, что все происходит куда проще и приятнее. А они, похоже, так мучились. Судя по звукам, которые издавали.
— Это они изображали безмерное наслаждение — они же играли, отче.
— Непохоже, чтобы они получали удовольствие — правда, может быть, это были плохие актеры. Они просто без конца мучились. И потом, Санчо, я не видел этих маленьких надувных шариков.
— Я боялся, отче, что картина может вас шокировать, но ведь вы сами ее выбрали.
— Да. По названию. Но я и сейчас не понимаю, какое отношение имеет название к тому, что мы видели.
— Ну, девушки, наверно, молятся о том, чтобы им попался красивый молодой человек, которого они могли бы полюбить.
— Опять это слово — «любовь». Не думаю, чтобы сеньорита Мартен молилась о таком. Но меня поразило, какая тишина царила в публике. Люди так серьезно относились к тому, что происходило на экране, — я же, право, еле удерживался от смеха.
— Вам было смешно?
— Да. Так трудно было сдерживаться. Но я не люблю обижать людей, когда они относятся к чему-то серьезно. Смех — это ведь не довод. Он может по-глупому оскорбить. Наверно, люди смотрели на все это иначе, чем я. Наверно, это казалось им прекрасным. И все равно, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассмеялся — ну, хоть бы вы, Санчо, — тогда и я мог бы. А нарушить такую тишину я боялся. В тишине ведь есть святость. Мне было бы больно, если бы в церкви, когда я поднимаю Святые Дары, кто-то засмеялся.
— А если бы в церкви все засмеялись?
— Ах, вот это было бы другое дело. Тогда я мог бы решить — я, конечно, мог бы и ошибиться, — что слышу смех радости. Если же смеется кто-то один, это часто бывает смех превосходства.
В тот вечер, лежа в постели, отец Кихот раскрыл томик святого Франциска Сальского. Ему все не давали покоя те сцены любви, которые он видел в кино, — не давали покоя потому, что он ничего не почувствовал, это его лишь позабавило — и только. Он-то всегда считал, что любовь между людьми — такая же, как любовь к богу, только более бледное и более слабое ее подобие, но все эти телодвижения, которые вызвали у него лишь смех, эти стоны и всхлипы… «Я, что же, — подумал он, — не способен на обычную человеческую любовь? Потому что если я на нее не способен, значит, я, должно быть, не способен и любить бога». Он испугался, что этот страшный вопрос теперь будет вечно терзать его. Ему отчаянно захотелось найти утешение, и он обратился к тому, что Санчо называл его «рыцарскими романами», но тут он невольно вспомнил, что Дон Кихот на смертном одре отрекся от них. Возможно, и он отречется, когда настанет его конец…
Он наугад раскрыл «Любовь к Господу», но sortes Virgilianae не принесло ему утешения. Он сделал три попытки и наконец напал на такое место, которое, казалось, имело отношение к тому, что он видел в кино. Нельзя сказать, чтобы, прочитав его, отец Кихот почувствовал себя счастливее, ибо у него возникла мысль, что, пожалуй, он еще менее способен любить, чем кусок железа. «Адамант так влечет к себе железо, что стоит кусочку железа оказаться поблизости — и оно поворачивается к камню, начинает подрагивать и подскакивать от удовольствия и таким путем в самом деле перемещается, придвигается к магниту, всячески стремясь слиться с ним». За этим следовал вопрос, который поразил отца Кихота в самое сердце: «Да разве в этом безжизненном камне не видны все проявления живой любви?» О, да, он видел эти подскоки, подумал отец Кихот, но живой любви там не почувствовал.
На другой день, когда они двинулись в путь, страшный вопрос продолжал терзать отца Кихота. «Росинант» после пребывания в гараже находился положительно в игривом настроении и не издал ни единой жалобы, когда скорость достигла сорока, даже сорока пяти километров в час, а развили они такую скорость только потому, что отец Кихот был глубоко погружен в свои невеселые думы.
— Что случилось? — спросил его Санчо. — Сегодня вы опять монсеньор Печального Образа.
— Мне порой приходит в голову мысль — да простит меня господь, — сказал отец Кихот, — что я особо им облагодетельствован, потому что никогда не мучился желаниями.
— Даже во сне?
— Даже во сне.
— Вы очень счастливый человек.
«Действительно ли счастливый? — спросил себя отец Кихот. — Или же самый несчастный?» Он не мог сказать этому другу, который сидел рядом с ним, о чем он думает, какой задает себе вопрос. «Как же я могу молиться о том, чтобы противостоять злу, когда нет у меня искушения? Такая молитва не имеет ценности». Он почувствовал себя бесконечно одиноким в своем молчании. Словно стены исповедальни со всеми ее тайнами раздвинулись и вместе с грешником в ней оказалась и эта машина, в которой он сидел, держа руль и направляя ее к Леону. И он взмолился в тишине, которой себя окружил: «О, господи, сделай меня человеком, дай почувствовать искушение. Избавь меня от моего бесчувствия».
ГЛАВА Х
О том, как монсеньор Кихот бросил вызов правосудию
По пути в Леон они остановились в поле, на берегу речки, неподалеку от селения Мансилья-де-лас-Мулас, так как мэр заявил, что ужасно хочет пить. Они обнаружили маленький мостик, который давал достаточно тени, чтобы можно было поставить машину, но жажда, от которой страдал Санчо, на самом деле была уловкой, чтобы нарушить молчание отца Кихота, начинавшее действовать ему на нервы. Глоток вина мог развязать отцу Кихоту язык, и Санчо опустил на веревке бутылку ламанчского вина в речку, возбудив тем самым немалый интерес коров на другом берегу. Вернувшись, он обнаружил, что отец Кихот стоит с мрачным видом, уставясь на свои пурпурные носки. Не в силах дольше терпеть это необъяснимое молчание, Санчо произнес:
— Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в монастырь. В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере — траппистов. Решайте, монсеньор, куда поедем.
— Извините меня, Санчо, — сказал отец Кихот. — Это все мысли не дают мне покоя…
— О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные, что простому марксисту их не понять.
— Нет, нет.
— Припомните, отец, каким хорошим губернатором был мой предок. Дон Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог бы так хорошо править. Какой невероятный кавардак — именно кавардак — он бы устроил на этом острове. А мой предок взялся управлять им совсем как Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого не было никакого опыта, и однако же он побил белых генералов. О, да, мы — материалисты, крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.
— А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?
— Ну, наконец-то, хвала вашему богу, вы снова заговорили. Давайте откупорим бутылочку.
Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще недостаточно холодным, но ему не терпелось завершить исцеление. Они выпили по два стакана теперь уже в дружелюбном молчании.
— Не осталось ли у нас сыра, отче?
— По-моему, немного осталось — сейчас пойду посмотрю.
Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не мог найти сыр. Не вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего из-под моста с вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом за ним шел жандарм. По непонятной для мэра причине отец Кихот что-то быстро говорил своему спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец Кихот говорил:
— Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты, а в этих местах — прибежища (лат.)].
— Епископ, похоже, иностранец, — обращаясь к мэру, заметил жандарм.
— Он не епископ. Он монсеньор.
— Это ваша машина стоит под мостом?
— Машина монсеньера.
— Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже ключ оставил в стартере. А это небезопасно. В здешних краях.
— Но здесь так мирно. Даже вон коровы…
— Вам не попадался человек с дыркой от пули на правой брючине и с наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.
— Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.
— Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], — изрек отец Кихот.
— Итальянец? — спросил жандарм. — Папа римский — великий папа.
— Безусловно великий.
— Тот человек — без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.
— Нет, никого такого мы тут не видели.
— Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он из наших завсегдатаев. А вы тут давно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29