— А вы можете подать в отставку и выйти из вашей партии?
Оба выпили еще по рюмке водки, и между ними воцарилось молчание, какое бывает между товарищами, — молчание, когда каждый размышляет о своем.
— Как вы думаете, ваша машина могла бы довезти нас до Москвы?
— «Росинант» для этого слишком стар. Он не выдержит такой дороги. Да и епископ едва ли сочтет Москву подходящим местом для моего отдыха.
— Вы же больше не подчиняетесь епископу, монсеньор.
— Но и Святой Отец… А знаете, «Росинант», пожалуй, мог бы довезти нас до Рима.
— Вот уж куда меня совсем не тянет, так это в Рим. На улицах сплошь одни пурпурные носки.
— В Риме мэр — коммунист, Санчо.
— К еврокоммунистам меня тоже не тянет — как и вас к протестантам. В чем дело, отче? Вас что-то огорчило?
— Водка родила во мне мечту, а после второй рюмки она исчезла.
— Не волнуйтесь. Вы не привыкли к водке, и она ударила вам в голову.
— Но почему сначала — сладкая мечта… а потом — огорчение?
— Я знаю, о чем вы говорите. Водка иной раз оказывает и на меня такое же действие, если я немного переберу. Я провожу вас домой, отче.
У дверей отца Кихота они стали прощаться.
— Идите к себе и полежите немного.
— Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом я еще не раскрывал молитвенника.
— Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!
— Мне трудно отказаться от привычки. В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.
— Да, мне кажется, я это понимаю. Бывает, и я заглядываю в «Коммунистический манифест».
— И это вас успокаивает?
— Случается — да, немного. Совсем немного.
— Вы должны мне его дать. Как-нибудь.
— Может быть, во время наших странствий.
— Вы все еще верите, что мы отправимся в наши странствия? А я серьезно сомневаюсь, подходящие ли мы для этого компаньоны — вы и я. Нас ведь разделяет глубокая пропасть, Санчо.
— Глубокая пропасть разделяла вашего предка и того, кого вы называете моим предком, отче, и все же…
— Да. И все же… — И отец Кихот поспешно повернулся к нему спиной. Он прошел в свой кабинет и взял с полки молитвенник, но не успел прочесть и нескольких фраз, как заснул, а когда проснулся, то помнил лишь, что полез на высокое дерево и случайно сбросил оттуда гнездо, пустое, высохшее и колючее, память о минувшем годе.
Немало мужества потребовалось отцу Кихоту, чтобы написать епископу, и еще больше мужества потребовалось, чтобы вскрыть письмо, которое он в должное время получил в ответ. Письмо начиналось лаконично: «Монсеньор», и от самого звучания этого титула у отца Кихота, как от кислоты, защипало язык.
«Эль-Тобосо, — писал епископ, — один из самых маленьких приходов в моей епархии, и я поверить не могу, чтобы бремя Ваших обязанностей было таким уж тяжким. Тем не менее я готов дать согласие на Вашу просьбу об отдыхе и посылаю молодого священника отца Эрреру позаботиться об Эль-Тобосо в Ваше отсутствие. Надеюсь, что Вы по крайней мере отложите Ваш отпуск до тех пор, пока отец Эррера не войдет в курс всех проблем, какие могут возникнуть в Вашем приходе, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить на него Ваших прихожан. Поражение, которое потерпел мэр Эль-Тобосо на последних выборах, видимо, указывает на то, что настроения, наконец, поворачиваются в нужном направлении, и, возможно, молодой священник, столь проницательный и скромный, как отец Эррера (а он блестяще защитил докторскую диссертацию по теологии морали в университете Саламанки), лучше сумеет воспользоваться этими переменами, чем человек более пожилой. Как Вы догадываетесь, я написал архиепископу касательно Вашего будущего и почти не сомневаюсь, что к тому времени, когда Вы вернетесь из отпуска, мы найдем для Вас сферу деятельности, более подходящую, чем Эль-Тобосо, и менее обременительную для священнослужителя Вашего возраста и ранга».
Письмо оказалось еще хуже, чем предполагал отец Кихот, и он с возрастающей тревогой стал ждать приезда отца Эрреры. Отец Кихот сказал Тересе, что отцу Эррере надо будет сразу же отдать его спальню, а ему самому, если можно, поставить в гостиной раскладную кровать.
— Если не сумеешь такую найти, — сказал он, — меня вполне устроит и кресло. Я ведь частенько в нем сплю днем.
— Ежели он молодой, так пусть он и спит в кресле.
— Пока что он мой гость, Тереса.
— Как это — пока что?
— Я думаю, что епископ скорее всего назначит его моим преемником в Эль-Тобосо. Старею я, Тереса.
— Ежели вы такой уж старый, так нечего мчаться одному богу известно куда. Словом, не думайте, что я стану работать на другого священника.
— Дай ему возможность проявить себя, Тереса, дай ему такую возможность. Но только ни в коем случае не раскрывай секрета твоих замечательных бифштексов.
Прошло три дня, и отец Эррера прибыл. Отец Кихот пошел поболтать с бывшим мэром, а вернувшись домой, обнаружил на своем крыльце молодого священника с изящным черным чемоданом. В дверях, загораживая вход, стояла Тереса с тряпкой в руке. Отец Эррера, возможно, был от природы бледен, но сейчас вид у него был явно взволнованный, и белый, стоячий, как у всех священников, воротничок его так и сверкал на солнце.
— Монсеньор Кихот? — вопросил он. — Я — отец Эррера. Эта женщина не впускает меня.
— Тереса, Тереса, как это невежливо с твоей стороны. Что за манеры? Ведь это же наш гость. Ступай, приготовь отцу Эррере чашечку кофе.
— Нет. Пожалуйста, не надо. Я никогда не пью кофе. Иначе не засну ночью.
Войдя в гостиную, отец Эррера тотчас занял единственное стоявшее там кресло.
— Какая необузданная женщина, — заметил он. — Я сказал ей, что меня прислал епископ, а она в ответ мне нагрубила.
— У нее, как и у всех нас, есть свои причуды.
— Епископу такое бы не понравилось.
— Ну, он же не слышал, что она сказала, и мы ему об этом не скажем, верно?
— Я был шокирован, монсеньор.
— Пожалуйста, не называйте меня «монсеньор». Называйте «отче», если уж вам так хочется. Я ведь гожусь вам в отцы. Есть у вас опыт работы в приходе?
— Не вполне. Я три года был секретарем у его преосвященства. После окончания Саламанки.
— В таком случае сначала вам это может показаться нелегким делом. В Эль-Тобосо ведь не одна такая Тереса. Но я уверен, вы очень быстро освоитесь. Ваша докторская диссертация была… дайте вспомнить.
— По теологии морали.
— А-а, я всегда считал это очень трудным предметом. Еле-еле сдал по нему экзамен — даже в Мадриде.
— Я вижу, у вас тут на полке труды отца Герберта Йоне. Он немец. Но все равно человек очень знающий.
— Боюсь, я уже много лет не перечитывал его. Теология морали, как вы, наверное, догадываетесь, не очень нужна, когда работаешь в приходе.
— А по-моему, она незаменима. При исповеди.
— Когда ко мне приходит булочник… или хозяин гаража, что случается не так часто, их обычно волнуют весьма простые проблемы. Ну, и я доверяюсь своему инстинкту. У меня нет времени выискивать, что говорится по этому поводу у Йоне.
— Инстинкт должен питаться верой, основанной на разумном убеждении, монсеньор… извините: отче.
— Да, конечно, на разумном. Да. Но, подобно моему предку, я, пожалуй, больше доверяю старым книгам, которые были написаны еще до того, как Йоне появился на свет.
— Но ведь ваш предок читал, безусловно, только рыцарские романы!
— Что ж, мои книги, пожалуй, тоже по-своему можно назвать рыцарскими… Святой Хуан де ла Крус, святая Тереза, святой Франциск Сальский. Ну и Евангелие, отче. «Пойдем в Иерусалим, и мы умрем с Ним» [Евангелие от Иоанна, II, 16]. Сам Дон Кихот не мог бы сказать лучше апостола Фомы.
— Ну, естественно, Евангелия никто не отрицает, — сказал отец Эррера тоном человека, делающего мелкую и несущественную уступку собеседнику. — И все-таки суждения Йоне по теологии морали очень разумны, очень. Вы что-то сказали, отче?
— Да нет, ничего. Трюизм, который я не имею права произносить. Я просто хотел добавить, что другой разумной основой инстинкта является любовь господня.
— Конечно, конечно. Но нельзя забывать и о его праведном суде. Вы со мной согласны, монсеньор?
— Да, м-м, да, пожалуй.
— Йоне проводит очень четкое разграничение между любовью и праведным судом.
— Вы учились на секретаря, отче? Я имею в виду — после Саламанки.
— Безусловно. Я умею печатать и, не хвалясь, могу утверждать, что очень хорошо стенографирую.
Тут Тереса просунула голову в дверь.
— Что вам приготовить на обед, отче, бифштекс?
— Два бифштекса, пожалуйста, Тереса.
Отец Эррера повернулся, и солнце снова сверкнуло на его воротничке — будто светило подавало сигнал, — но о чем? Отец Кихот подумал, что он никогда еще не видел такого чистого воротничка, да и вообще такого чистюли. Казалось, до того гладкая и белая была у отца Эрреры кожа, что ему никогда не требовалась бритва. «Вот что получается, когда долго живешь в Эль-Тобосо, — сказал себе отец Кихот, — я превратился в неотесанного селянина. Далеко, очень далеко живу я от Саламанки».
Наконец настал день отъезда. Хозяин гаража — правда, не без ворчания — обследовал «Росинанта» и признал его годным для поездки.
— Гарантировать я ничего не могу, — сказал он. — Вам бы надо было продать его уже лет пять назад. Но до Мадрида он вас довезет.
— Надеюсь, и обратно тоже, — сказал отец Кихот.
— Это уже другой вопрос.
Мэр торопил отца Кихота, ему не терпелось уехать. Он вовсе не желал видеть, как обоснуется в его кресле другой человек.
— Это же фашист-чернорубашечник, отче. Скоро мы вернемся к временам Франко.
— Да упокоит господь его душу, — почти машинально добавил отец Кихот.
— Никакой души у него не было. Если она вообще существует.
Чемоданы они уложили в багажник «Росинанта», а на заднее сиденье поставили четыре ящика доброго ламанчского вина.
— На мадридское вино не стоит полагаться, — сказал мэр. — Благодаря мне у нас по крайней мере есть кооператив, где работают честные люди.
— А зачем нам ехать в Мадрид? — спросил отец Кихот. — Помнится, будучи студентом, я терпеть не мог этот город и никогда больше туда не возвращался. Почему бы нам не отправиться в Куэнку? Я слышал, Куэнка — красивый город и намного ближе к Эль-Тобосо. Я не хочу слишком утомлять «Росинанта».
— Сомневаюсь, чтобы вы могли купить в Куэнке пурпурные носки.
— Опять эти пурпурные носки! Не желаю я покупать пурпурные носки. Я просто не могу, Санчо, тратить деньги на пурпурные носки.
— А вот ваш предок уважал униформу странствующего рыцаря, хоть ему и пришлось удовольствоваться вместо шлема тазиком для бритья. Вы же — странствующий монсеньор и, значит, должны быть в пурпурных носках.
— Но ведь мой предок, говорят, был сумасшедший. То же самое скажут и обо мне. И с позором вернут домой. Я и в самом деле, наверное, немного сумасшедший, раз меня издевки ради наградили титулом монсеньера и раз я оставляю Эль-Тобосо на попечение этого молодого священника.
— Булочник невысокого мнения о нем, и я сам видел, как он шептался с этим реакционером — владельцем ресторана.
Отец Кихот настоял на том, что он поведет машину.
— «Росинант» иногда выбрасывает фокусы, которые только я знаю.
— Вы же сворачиваете не на ту дорогу.
— Мне надо вернуться домой — я там кое-что забыл.
Отец Кихот оставил мэра в машине. Он знал, что молодой священник находится сейчас в церкви. А ему хотелось в последний раз побыть одному в доме, где он прожил более тридцати лет. Кроме того, он забыл книгу отца Герберта Йоне по теологии морали. Хуан де ла Крус уже лежал в багажнике вместе со святой Терезой и святым Франциском Сальским. А отец Кихот обещал отцу Эррере — хоть и не слишком охотно — уравновесить свое знание этих старых книг изучением более современной работы по теологии, которой он не раскрывал со студенческих времен. «Инстинкт должен питаться верой, основанной на разумном убеждении», — совершенно справедливо сказал отец Эррера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29