— Да, — ответила Лу.
Утро в Гетеборге, завтрак в Дротнингхольме, обед с родителями — как мало они виделись, как пусто и голодно на душе. Поднял якорь английский лайнер, пришвартовавшийся у Гранд-Отеля в ту ночь, когда они прибыли в Стокгольм; на Хассельбакене убрали с улицы стулья; Тиволи закрыли. Скоро зима, все разъезжаются по домам.
— Журналы у тебя есть?
— Есть, есть.
Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами — жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, — оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд.
— Мне было хорошо с тобой.
— И мне.
— Пора идти на вокзал. — Еще один шаг, у почты развернуться — и в обратный путь по Васагатан.
— Хорошо бы и мне уехать.
— Да.
— Будешь немного скучать?
— Да.
— Пиши.
— Какой смысл?
— Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом.
Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. — Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. — Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. — Будет дождь. — Я пройду с тобой немного дальше, — сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать:
«Сегодня молока не было», «Вернусь в 12:30», «Вызвали, вернусь завтра»; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так — было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем — увидим. — Мне нравится твоя шляпка. — Она очень древняя. — Ничего страшного — все кончается, к этому привыкаешь, жизнь — та же азбука Морзе: точка — тире, точка — тире, не знаешь, где остановиться.
— Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри…
— Вполне возможно.
— Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится…
— Дальше не ходи.
— Еще немного. Вон твой вагон. — Когда кричит проводник и захлопывает дверь.
— Слушай, Аннет.
— Лу, с вашего позволения.
— Ну конечно — Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене… На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. — Не правда.
— Вот увидишь.
— Приятный будет сюрприз.
— Роман?
— Не возражаю. В виде исключения.
— Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. — Ровно в этот день через неделю.
— Слушай, — заторопилась Лу. — На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь.
— Я приду, — сказал Энтони.
— Я буду во втором зале.
На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: «Да, это роман». Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний — завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул «Таймс» и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу.
Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку.
Мимо спешили прохожие.
— Я бросаю свою работу, — сказал Энтони. — Возвращаюсь в Англию, в Ковентри.
— Работой не бросаются, — сказал Минти.
— Что-нибудь подвернется. — Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. — Везет вам, — сказал Минти.
— Это вам везет. У вас регулярное пособие, — но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная площадь, и становится ясно, что оба мы одним миром мазаны: в чужой стране, среди чужих людей — бродяги, отбывающие свой исправительный срок в Шанхае, Адене, Сингапуре, накипь в яростном котле жизни. Пожалуй, только в одном отношении можно позавидовать Минти: что он нашел свою мусорную свалку и успокоился. У них не было надежного положения, а бороться за него их не научили. Им недоставало энергии, оптимизма, чтобы верить в добрые отношения, взаимопомощь и облагораживающий труд, да и будь у них эта вера — что бы они с ней делали, ведь уже не юноши? Их ни на что не хватало, им было хорошо только в своей компании в клубах, в чужих столицах, в пансионах, на обедах выпускников, где вместо недоступного вина они упивались мимолетней верой в нечто высшее: отечество, король, «к стенке вшивых большевиков», окопное братство — «мой бывший ординарец». — «Погодите, мне знакомо ваше лицо. Вы не были у Ипра в пятнадцатом?»
— А почему вы бросаете свою работу? — спросил Минти. Потому что я не мальчик, чтобы верить в справедливость, подумал он, и еще не старик, чтобы носиться с отечеством, королем и окопным братством. Вслух он сказал:
— Есть вещи, которые я не сделаю даже для Кейт. — А то подождите, в будущем месяце у нас обед выпускников Харроу. Я все-таки выбил согласие у сэра Рональда.
— Я не учился в Харроу.
— Я это сразу понял. — Минти подул на кофе. — Зима. Я ее всегда чувствую нутром, в том месте, где делали дренаж. — Вам нужен теплый пояс.
— Я ношу.
— Я носил несколько лет после аппендицита. — Скучно, без удовольствия, вели они разговор на близкую обоим тему. — Мне в Вестминстере делали операцию.
— Мне здесь, — сказал Минти и раздраженно добавил:
— В общественной больнице.
— Когда на седьмой день сняли швы…
— У меня там образовался свищ. Даже сейчас я не переношу ничего горячего.
— Иногда у меня болит. Вдруг они что-нибудь там оставили — тампон или пинцет?
— Видели посланника? — спросил Минти. — Поехал в Лондон на несколько дней.
— В субботу уже будет на месте.
— Я часто думаю: неужели не суждено вернуться? — произнес Минти. — Нагрянуть. Свалиться как снег на голову. На днях я получил письмо от тетки. Не забыли все-таки. Хочется сходить в Ораторию. — Он отхлебнул кофе, обжегся, быстро отставил чашку и приложил к губам платок. — Ровно через неделю я буду в Англии, — сказал Энтони. — Я буду скучать, — сказал Минти, подняв на него завистливый, затравленный, заискивающий взгляд.
— Ну, ладно, — поднялся Энтони. — Пойду скажу Кейт, надо еще деньги достать. Хотите еще по чашечке, пока я не ушел? — Спасибо, спасибо, — хватаясь за предложение, поспешил ответить Минти. — Вы так любезны. С большим удовольствием; Она будет стынуть, пока я управлюсь с этой. Если у меня хватит терпения, я дождусь Нильса, он пойдет этой дорогой. А им, знаете, не нравится, если посетитель часами сидит с единственной чашкой кофе.
Энтони заказал кофе. Какого черта, думал он, я же еду домой. Если я не чувствую себя счастливым сейчас, когда все решено, осталось только найти деньги, упаковать чемодан и попрощаться с Кейт (столько лет жили врозь — почему сейчас нельзя?) — если даже в такую минуту я не чувствую себя счастливым, то чего, спрашивается, еще ждать? — и, возмещая нерасторопное счастье, его охватило наплевательски спокойное равнодушие. Сжечь корабли. — Как насчет прощального подарка, Минти? — спросил он. — Ну как же, обязательно, — откликнулся Минти. — Правда, в будущем месяце, когда появятся деньги.
— Я говорю о подарке для вас. Газетная сенсация. Отдаю задаром, потому что вы мне нравитесь, и потому что на будущей неделе я буду такой же нищий, как вы сейчас.
— Великодушный человек, — рассеянно обронил Минти, тревожно высматривая официанта с кофе.
— Крог женится на моей сестре.
— Святой Кнут! — воскликнул Минти. — Это правда? Вы уверены, что это правда? Вдруг утка? Тогда мне несдобровать.
— Честное слово. — Вспомнив школу, он растопырил пальцы, подтверждая, что никакого обмана нет.
— Святой Кнут.
Расставшись с Минти, Энтони окинул взглядом потемневшие мокрые улицы и раскрыл зонтик; на Тагельбакене несколько капель дождя звонко разбились о крышу трамвая, бесцветной массой высилась ратуша, в металлическое блюдо озера упирался высокий плотный столб дождя; корабли сожжены; теперь и захочешь, нельзя остаться. На Фредсгатан, карауля такси, прятались в подъездах прохожие. Энтони ткнул зонтиком в кованые цветы на воротах «Крога» и стучал, пока не открыли: он почувствовал прилив злобы к этому огромному стеклянному зданию, образцу вкуса и чувства современности. Всюду горели огни, хотя было еще утро; раскалившись, гудели электрические нагреватели. Я бы мог много порассказать Минти — как подстроили увольнение Андерссона, что и как продали «Баттерсону». Вымещая на ногах злость, он почти бегом поднялся по лестнице; по дороге его нагнал лифт и плавно понес выше клерка в строгом костюме с охапкой цветов в руках. На лестничной площадке девица в роговых очках передвигала флотилию металлических корабликов на морской карте, подсказывая себе шепотом: «Пятьдесят пять градусов сорок три минуты». Зазвонил телефон, над дверью вспыхнула красная лампочка. В «Кроге» кипела работа; словно гигантский корабль, построенный в кредит, доверенный опытности капитана и команды, «Крог» на всех парах совершал свое ежедневное плавание. «Шестьдесят семь градусов двадцать пять минут».
Он открыл дверь: за большим столом в форме подковы, под низко свисавшими светильниками двадцать художников отрабатывали двадцать вариантов рекламы. Автоматический граммофон тихо наигрывал расслабляющую музыку, из репродуктора подавались необходимые указания. Ошибся дверью. А здесь что? Ряд черных полированных столов.
— Доброе утро, Лагерсон.
— Доброе утро, Фаррант.
Энтони перегнулся через стол и шепнул в большое розовое ухо:
— Увольняюсь.
— Да что вы!
— Точно.
От изумления Лагерсон раскрыл рот и медленно ушел под воду, топыря розовые уши; его лицо залила бледно-зеленая краска, он задыхался, тычась носом в стекло своего аквариума.
— Почему?
— Скучно здесь, — ответил Энтони. — Тесно, негде проявить себя. — Он понизил голос и загрустившим взглядом обвел тихую строгую комнату:
— Чего вы здесь добьетесь? Надо уезжать, посмотреть, как живут люди. Что это у вас?
— Готовлю рекламный материал.
Энтони непринужденно облокотился на край стола. В восторженных и глупых глазах Лагерсона он видел себя смелым искателем приключений, сильным человеком. Он со злобой пнул черный стол.
— Ровно через неделю я буду в Ковентри.
— Что это — Ковентри?
— Крупный промышленный город, — объяснил Энтони. — Стокгольм перед ним деревня. Есть где развернуться.
— Да, здесь скучно, — зашептал Лагерсон, расплющив резиновые губы на невидимом стекле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33