жалкие люди, им кажется обманом эта ясность, это длинное сложное уравнение, которое наконец я знаю, как решить. И поднимаясь в стеклянном лифте в тихую комнату под самой крышей, он не переставал чувствовать чистую холодную радость.
***
Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело — только и всего, и поэтому продажа АКУ компании «Баттерсон» ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога?
На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно — кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция — 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины — 300000 тонн, целлюлозы — 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. — Встречай блудного брата, — сказал Энтони.
Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это — я сама. Он улыбался. — Я опоздал. Великий человек гневается?
— А что случилось? — спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь.
— Я встречался с Лу, — сказал Энтони.
— С какой Лу?
— С той девушкой, Дэвидж.
— Вижу, — сказала Кейт. — У тебя все пальто в пудре. — Она хочет, чтобы я уехал отсюда. — Неловко пояснил:
— Считает, что у меня неприличная работа. — Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто — что ни говорите, собой любоваться приятно. — Да, — продолжал Энтони, — в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу… ну, ты понимаешь.
— Отнюдь нет.
— Ладно, если нужно это слово, — не к лицу джентльмену.
— Ты сам ничего не понимаешь, — сказала Кейт. — У нас нет выбора.
— Я не говорю про твою работу. Это другое дело. — У нас нет выбора, — повторила она. — Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь.
— Да ну, — отмахнулся Энтони, — громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы.
— Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, — сказала Кейт. — Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир.
— Минги говорил о краткосрочных займах, — сказал Энтони.
— Это временное.
— Выходит, это правда? — поразился Энтони. — Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. — Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, — сказала Кейт. — Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. — Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила. Конечно, и тогда не молились на честность, но, по крайней мере, в их сословии были порядочные и добрые люди. — Все-таки родина, — сказал Энтони. На его мальчишеском лице сиротливо светились глаза. — Тебе не понять, Кейт. Тебе всегда нравился этот современный хлам. Тот фонтан, например.
— Ошибаешься, — ответила Кейт. — У меня тоже есть родина. — Она грустно протянула к нему руки. — Это ты. С тобой для меня везде родина. Ты мой «дамский бар», Энтони, мой скверный портвейн. — А кроме того, — продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая ее, — ты любишь Крога, тебе и тут хорошо.
— Никогда я его не любила. Полюбив, мне пришлось бы его презирать. Некоторым любовь не на пользу. Это трудно объяснить. Нужно думать вместе, чувствовать. Он думает цифрами, а людей вообще не понимает. — Вчера он был вполне нормальным человеком, — сказал Энтони. — Отдай его мне. Я его перевоспитаю.
— Упаси бог, — сказала Кейт. — Спасать вас обоих у меня уже не хватит сил.
— Я пробужу в нем человека. — Какой ужас, он действительно ничего не понимает.
— Мне кажется, — продолжал Энтони, — он даже не знает своих сотрудников. Я тут поговорил с людьми. В отделе рекламы сидит молодой парень. Так он в глаза не видел Крога! Между прочим, они недовольны. Заведующим дана слишком большая власть.
— Тебе много порассказали, я вижу, — сказала Кейт. — Только те, кто знают английский язык. Конечно, они надеются, что я могу им помочь. Они знают, что у меня хорошие отношения с Крогом. — Ты, конечно, не смолчал об этом?
— А что? От дружбы не бегают.
— Мне нужно повидать Эрика, — сказала Кейт. — Может, пообедаем потом? Я бы показала, где можно…
— Послушай, старина, — замялся Энтони, — нескладно получается. Я обещал пообедать с папочкой и мамочкой, если Крог отпустит. — С папочкой и мамочкой? — И почти без паузы:
— А, конечно. Прости, отвлеклась. Я понимаю, о ком ты. — Но оправдание опоздало, он успел рассердиться. Сдерживаясь, он объяснил:
— В конце недели они уезжают. Я должен отплатить им любезностью. Отвести куда-нибудь покормить. — Безысходная грусть сдавила сердце: я-то думала покормить его самого. — Ты хоть знаешь, где можно поесть?
— Да, — сказал он, — примерно. Я говорил со здешними ребятами. Хорошие ребята.
— У тебя масса знакомых, я вижу.
Оправдываясь, он повторил:
— От дружбы не бегают. Старик Хаммарстен еще не звонил?
— С какой стати?
— Вчера в Тиволи Крог обещал ему деньги на шекспировскую постановку. Про Гауэра.
Она изумленно уставилась на него. — Деньги на постановку? Сейчас? — Упрекнула:
— Без тебя и тут не обошлось? — Рассмеялась:
— Как тебе удалось? — В ее глазах была настороженность. Он сама слабость, но слабость может пересилить силу. Она вспомнила его первую службу в Уэмбли и письмо, которое перехватила не с целью уберечь отца от волнений, а чтобы внести нужные поправки в последующие показания Энтони. Мальчик умный, писал директор, отлично соображает, жалоб особенных нет, но очень дурно влияет на окружающих. — Как тебе удалось? — спросила она, тронув его за рукав; какое мокрое пальто. Пропуская ее, он отступил от стола, оставив на его полированной поверхности пятно. Она вытерла его рукой. Похоже на плесень. — В озере купался? — спросила она.
— Туман был очень густой. Я встречался с Лу перед завтраком. — Тебе надо выпить корицы с хиной, — забеспокоилась она. — После того плеврита у тебя очень слабая грудь.
— Перестань, — взмолился Энтони. — Ты все про меня знаешь, Кейт. Прямо как жена, честное слово.
— Ну, прости. Мы слишком затянули разлуку. Наверное, сейчас ты стал крепче. Я же ничего про тебя не знаю. Не знала, что ты хорошо стреляешь. — Она сдалась — глупо ударяться в амбицию, никакая сила не выстоит перед этой замкнутой упрямой слабостью. — Давай пообедаем завтра. Мне нужно многое, — нет, не спросить, нельзя пугать его этим словом, — услышать от тебя. Почтовые открытки в один вечер в Гетеборге — согласись, это мало. Прежде мы знали друг друга лучше. — Когда, скажем, я стояла в углу классной комнаты, думала она, и слышала его крик, и не в том даже дело, что в ту пору они знали друг друга лучше, а просто было чувство, что носишь в себе громадного ребенка, и он сопит, смеется, плачет в матке. И в те годы я бы согласилась на аборт; но сейчас… Не это ли чувствуют после удачной операции? Боли нет, ничто в тебе не шевелится, бояться нечего и надеяться не на что. Все тихо до отчаяния.
— Извини, Кейт. Боюсь, что завтра… В конце концов, — оборвал он себя, — я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. — Ладно, — сдалась Кейт, — освободи для меня день-другой на будущей неделе.
— Я выпью корицы с хиной, — пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал:
— Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка?
— Я не ношу цветы на службе, — сказала Кейт, В дверях оглянулась — он вдевал цветок в петлицу пиджака.
Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе — «дом вдали от дома». Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: «дом вдали от дома», и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка — и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул:
— Тебе всегда нравился этот современный хлам, — и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону — скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую…
Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик.
— В чем дело, Кейт? — спросил он. — Присаживайся. В комнате не было ни телефона, ни картин, ни стела — только стул для секретаря.
— Я немного волнуюсь, — призналась она.
— Из-за чего?
— Из-за этих краткосрочных займов. — Она была благодарна ему, что он не поднял ее на смех, а выслушал с серьезным видом, словно кто-то сведущий подал реплику на совещании. Ее охватила жалость — так жалеешь человека, которого беззастенчиво «используешь». А она использовала его с самого начала, с той первой встречи в конторе Хэммонда; она сумела тогда понять, что ему нужно, и по мере сил старалась, имея перед собой одну-единственную цель: чтобы Энтони беседовал внизу с «ребятами», чтобы он дарил ей ее собственные цветы, чтобы ему было хорошо как дома. — Я понимаю, — сказал он, — сейчас тревожное время. Всем трудно.
— Но ничего опасного?
— Ничего, если мы не растеряемся. И не наговорим лишнего. — А как же эта помощь Хаммарстену? Это не растерянность? Разве ты можешь себе это позволить сейчас?
— Подумаешь, непозволительная роскошь — двадцать тысяч крои. Реклама в пять раз дороже. Сейчас именно нужно тратить деньги. Я заказал два автомобиля. Когда их пришлют, старые можно продать. Походи но магазинам, Кейт. Купи что-нибудь.
— Тоже для рекламы?
— Ты не представляешь, как пристально следят за каждым нашим шагом.
— Да что им нужно? Зубную щетку нельзя купить спокойно.
— Ты это знаешь лучше меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
***
Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело — только и всего, и поэтому продажа АКУ компании «Баттерсон» ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога?
На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно — кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция — 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины — 300000 тонн, целлюлозы — 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. — Встречай блудного брата, — сказал Энтони.
Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это — я сама. Он улыбался. — Я опоздал. Великий человек гневается?
— А что случилось? — спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь.
— Я встречался с Лу, — сказал Энтони.
— С какой Лу?
— С той девушкой, Дэвидж.
— Вижу, — сказала Кейт. — У тебя все пальто в пудре. — Она хочет, чтобы я уехал отсюда. — Неловко пояснил:
— Считает, что у меня неприличная работа. — Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто — что ни говорите, собой любоваться приятно. — Да, — продолжал Энтони, — в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу… ну, ты понимаешь.
— Отнюдь нет.
— Ладно, если нужно это слово, — не к лицу джентльмену.
— Ты сам ничего не понимаешь, — сказала Кейт. — У нас нет выбора.
— Я не говорю про твою работу. Это другое дело. — У нас нет выбора, — повторила она. — Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь.
— Да ну, — отмахнулся Энтони, — громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы.
— Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, — сказала Кейт. — Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир.
— Минги говорил о краткосрочных займах, — сказал Энтони.
— Это временное.
— Выходит, это правда? — поразился Энтони. — Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. — Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, — сказала Кейт. — Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. — Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила. Конечно, и тогда не молились на честность, но, по крайней мере, в их сословии были порядочные и добрые люди. — Все-таки родина, — сказал Энтони. На его мальчишеском лице сиротливо светились глаза. — Тебе не понять, Кейт. Тебе всегда нравился этот современный хлам. Тот фонтан, например.
— Ошибаешься, — ответила Кейт. — У меня тоже есть родина. — Она грустно протянула к нему руки. — Это ты. С тобой для меня везде родина. Ты мой «дамский бар», Энтони, мой скверный портвейн. — А кроме того, — продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая ее, — ты любишь Крога, тебе и тут хорошо.
— Никогда я его не любила. Полюбив, мне пришлось бы его презирать. Некоторым любовь не на пользу. Это трудно объяснить. Нужно думать вместе, чувствовать. Он думает цифрами, а людей вообще не понимает. — Вчера он был вполне нормальным человеком, — сказал Энтони. — Отдай его мне. Я его перевоспитаю.
— Упаси бог, — сказала Кейт. — Спасать вас обоих у меня уже не хватит сил.
— Я пробужу в нем человека. — Какой ужас, он действительно ничего не понимает.
— Мне кажется, — продолжал Энтони, — он даже не знает своих сотрудников. Я тут поговорил с людьми. В отделе рекламы сидит молодой парень. Так он в глаза не видел Крога! Между прочим, они недовольны. Заведующим дана слишком большая власть.
— Тебе много порассказали, я вижу, — сказала Кейт. — Только те, кто знают английский язык. Конечно, они надеются, что я могу им помочь. Они знают, что у меня хорошие отношения с Крогом. — Ты, конечно, не смолчал об этом?
— А что? От дружбы не бегают.
— Мне нужно повидать Эрика, — сказала Кейт. — Может, пообедаем потом? Я бы показала, где можно…
— Послушай, старина, — замялся Энтони, — нескладно получается. Я обещал пообедать с папочкой и мамочкой, если Крог отпустит. — С папочкой и мамочкой? — И почти без паузы:
— А, конечно. Прости, отвлеклась. Я понимаю, о ком ты. — Но оправдание опоздало, он успел рассердиться. Сдерживаясь, он объяснил:
— В конце недели они уезжают. Я должен отплатить им любезностью. Отвести куда-нибудь покормить. — Безысходная грусть сдавила сердце: я-то думала покормить его самого. — Ты хоть знаешь, где можно поесть?
— Да, — сказал он, — примерно. Я говорил со здешними ребятами. Хорошие ребята.
— У тебя масса знакомых, я вижу.
Оправдываясь, он повторил:
— От дружбы не бегают. Старик Хаммарстен еще не звонил?
— С какой стати?
— Вчера в Тиволи Крог обещал ему деньги на шекспировскую постановку. Про Гауэра.
Она изумленно уставилась на него. — Деньги на постановку? Сейчас? — Упрекнула:
— Без тебя и тут не обошлось? — Рассмеялась:
— Как тебе удалось? — В ее глазах была настороженность. Он сама слабость, но слабость может пересилить силу. Она вспомнила его первую службу в Уэмбли и письмо, которое перехватила не с целью уберечь отца от волнений, а чтобы внести нужные поправки в последующие показания Энтони. Мальчик умный, писал директор, отлично соображает, жалоб особенных нет, но очень дурно влияет на окружающих. — Как тебе удалось? — спросила она, тронув его за рукав; какое мокрое пальто. Пропуская ее, он отступил от стола, оставив на его полированной поверхности пятно. Она вытерла его рукой. Похоже на плесень. — В озере купался? — спросила она.
— Туман был очень густой. Я встречался с Лу перед завтраком. — Тебе надо выпить корицы с хиной, — забеспокоилась она. — После того плеврита у тебя очень слабая грудь.
— Перестань, — взмолился Энтони. — Ты все про меня знаешь, Кейт. Прямо как жена, честное слово.
— Ну, прости. Мы слишком затянули разлуку. Наверное, сейчас ты стал крепче. Я же ничего про тебя не знаю. Не знала, что ты хорошо стреляешь. — Она сдалась — глупо ударяться в амбицию, никакая сила не выстоит перед этой замкнутой упрямой слабостью. — Давай пообедаем завтра. Мне нужно многое, — нет, не спросить, нельзя пугать его этим словом, — услышать от тебя. Почтовые открытки в один вечер в Гетеборге — согласись, это мало. Прежде мы знали друг друга лучше. — Когда, скажем, я стояла в углу классной комнаты, думала она, и слышала его крик, и не в том даже дело, что в ту пору они знали друг друга лучше, а просто было чувство, что носишь в себе громадного ребенка, и он сопит, смеется, плачет в матке. И в те годы я бы согласилась на аборт; но сейчас… Не это ли чувствуют после удачной операции? Боли нет, ничто в тебе не шевелится, бояться нечего и надеяться не на что. Все тихо до отчаяния.
— Извини, Кейт. Боюсь, что завтра… В конце концов, — оборвал он себя, — я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. — Ладно, — сдалась Кейт, — освободи для меня день-другой на будущей неделе.
— Я выпью корицы с хиной, — пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал:
— Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка?
— Я не ношу цветы на службе, — сказала Кейт, В дверях оглянулась — он вдевал цветок в петлицу пиджака.
Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе — «дом вдали от дома». Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: «дом вдали от дома», и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка — и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул:
— Тебе всегда нравился этот современный хлам, — и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону — скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую…
Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик.
— В чем дело, Кейт? — спросил он. — Присаживайся. В комнате не было ни телефона, ни картин, ни стела — только стул для секретаря.
— Я немного волнуюсь, — призналась она.
— Из-за чего?
— Из-за этих краткосрочных займов. — Она была благодарна ему, что он не поднял ее на смех, а выслушал с серьезным видом, словно кто-то сведущий подал реплику на совещании. Ее охватила жалость — так жалеешь человека, которого беззастенчиво «используешь». А она использовала его с самого начала, с той первой встречи в конторе Хэммонда; она сумела тогда понять, что ему нужно, и по мере сил старалась, имея перед собой одну-единственную цель: чтобы Энтони беседовал внизу с «ребятами», чтобы он дарил ей ее собственные цветы, чтобы ему было хорошо как дома. — Я понимаю, — сказал он, — сейчас тревожное время. Всем трудно.
— Но ничего опасного?
— Ничего, если мы не растеряемся. И не наговорим лишнего. — А как же эта помощь Хаммарстену? Это не растерянность? Разве ты можешь себе это позволить сейчас?
— Подумаешь, непозволительная роскошь — двадцать тысяч крои. Реклама в пять раз дороже. Сейчас именно нужно тратить деньги. Я заказал два автомобиля. Когда их пришлют, старые можно продать. Походи но магазинам, Кейт. Купи что-нибудь.
— Тоже для рекламы?
— Ты не представляешь, как пристально следят за каждым нашим шагом.
— Да что им нужно? Зубную щетку нельзя купить спокойно.
— Ты это знаешь лучше меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33