— Это получше каши, — сказал Дин, — какая жалость, что ужин последний. Как вы думаете, старичок совсем растратился?
— Нет, нет, — живо возразила миссис Монтгомери. — Он же всегда говорил, что в один прекрасный день устроит последний, самый роскошный и самый увлекательный ужин. Мне кажется, душа ему больше не позволяет этим заниматься. После того, что случилось. Его бедная дочь…
— А у него есть душа? — спросил я.
— Ах, вы не знаете этого человека так, как знаем его мы. Его щедрость… — Автоматический рефлекс, как у собачки Павлова, заставил ее дотронуться до изумруда, висевшего на шее.
— Допивайте и рассаживайтесь.
Голос доктора Фишера из темного угла сада призвал нас к порядку. До этого я не видел, где он находится. Он нагнулся над бочкой метрах в двадцати от нас, и я заметил, как он шевелит в ней руками, словно их моет.
— Вы только поглядите, до чего он милый, — сказала миссис Монтгомери. — Его заботит всякая мелочь.
— А что он там делает?
— Прячет хлопушки в бочке с отрубями.
— Почему бы не выложить их на стол?
— Не хочет, чтобы люди, желая узнать, что там внутри, стали стрелять ими во время ужина. Это я посоветовала ему насчет бочки с отрубями. Только подумайте, он никогда о такой вещи не слышал. Видно, у него было не очень счастливое детство, правда? Но он сразу зажегся этой идеей. Понимаете, он положил подарки в хлопушки, а хлопушки в отруби, и нам надо будет тащить их на счастье с зажмуренными глазами.
— А что, если вам достанется золотой ножик для обрезания сигар?
— Невозможно. Подарки выбраны так, чтобы подошли любому.
— А что такого есть в мире, что подойдет любому?
— Вот увидите. Он нам скажет. Не сомневайтесь. В глубине души он ведь человек очень чуткий.
Мы сели за стол. На этот раз я был посажен между миссис Монтгомери и Ричардом Дином, а напротив были Бельмон и мистер Кипс. Дивизионный сидел напротив хозяина. Набор бокалов был внушительный, а меню сообщало, что будут поданы «Мерсо» 1971 года, «Мутон-Ротшильд» 1969-го, а вот года закладки портвейна «Кокберн» я не запомнил. Тут, подумалось мне, я смогу по крайней мере упиться и забыть обо всем без помощи аспирина. Бутылка финской водки, поданная к икре (на этот раз икрой оделили нас всех), была заморожена в цельной глыбе льда вместе с лепестками оранжерейных цветов. Я снял пальто и повесил его на спинку стула, чтобы предохранить себя от жара костра, горевшего сзади. Два садовника ходили взад и вперед, как часовые, подбрасывая в огонь поленья, но шаги их не были слышны на глубоком снежном ковре. Зрелище было до странности нереальным — столько жара и столько снега, хотя снег под нашими стульями уже начал таять от тепла, которое шло от костров. Я подумал, что скоро ноги наши будут мокнуть в талой воде.
Икрой в большой вазе обнесли нас дважды, и все, кроме меня и доктора Фишера, положили ее себе по второму разу.
— Она так полезна, — объяснила миссис Монтгомери. — В ней столько витамина С.
— Могу пить финскую водку с чистой совестью, — сказал нам Бельмон, позволяя налить себе третью рюмку.
— Они провели настоящую кампанию зимой тридцать девятого, — заметил Дивизионный. — Если бы французы поступили так в сороковом…
Ричард Дин спросил меня: — Вам довелось видеть меня в «Пляжах Дюнкерка»?
— Нет. Я в Дюнкерке не был.
— Я говорю о фильме.
— Нет. Боюсь, что не довелось. А что?
— Да просто так. По-моему, это мой самый лучший фильм.
К «Мутон-Ротшильду» было подано roti de boeuf [жаркое из говядины (франц.)]. Мясо зажарили в тонком слое теста, что сохранило все его соки. Прекрасное блюдо, что и говорить, но на минуту мне стало дурно от вида крови: я снова стоял у подножия фуникулера.
— Альберт, — сказал доктор Фишер, — нарежьте мистеру Джонсу мясо. У него покалечена рука.
— Бедненький мистер Джонс, — сказала миссис Монтгомери. — Давайте я вам нарежу. Вы любите мясо маленькими кусочками?
— Сострадание, вечно сострадание, — сказал доктор Фишер. — Вам надо бы написать Библию заново. «Пожалей ближнего своего, как ты жалеешь себя». У женщин чересчур развито чувство сострадания. Моя дочь унаследовала это от матери. Может, она и замуж вышла за вас, Джонс, из жалости. Уверен, что миссис Монтгомери выйдет за вас, если вы ей предложите. Но жалость — чувство нестойкое, оно быстро проходит, когда объект не маячит перед глазами.
— А какое чувство стойкое? — спросил Дин.
— Любовь, — поспешно ответила миссис Монтгомери.
— Я никогда не мог спать с какой-нибудь женщиной больше трех месяцев кряду, — сказал Дин. — Это превращается в поденщину.
— Тогда это не настоящая любовь.
— А вы долго были замужем, миссис Монтгомери?
— Двадцать лет.
— Я вам должен пояснить. Дин, — сказал доктор Фишер, — что мистер Монтгомери был очень богат. Большой счет в банке помогает любви длиться дольше. Но почему вы не едите, Джонс? Мясо недостаточно нежное или миссис Монтгомери слишком крупно его нарезала?
— Мясо превосходное, но у меня нет аппетита. — Я налил себе еще бокал «Мутон-Ротшильда»; я пил вино не из-за букета — небо мое потеряло всякую чувствительность, — а из-за того, что оно сулило забытье.
— При обычных обстоятельствах вы бы не получили подарка, потому что не едите, — сказал доктор Фишер, — но за этим нашим последним ужином никто не лишится подарка, если сам этого не пожелает.
— Да разве кто-нибудь откажется от вашего подарка, доктор Фишер? — спросила миссис Монтгомери.
— Вот через несколько минут это и будет мне интересно выяснить.
— Вы же Знаете, щедрый вы человек, что этого никогда быть не может!
— Никогда — сильное слово. Я не уверен, что сегодня… Альберт, вы забываете разливать вино. Смотрите, у мистера Дина бокал почти пустой, да и у мсье Бельмона тоже.
Лишь когда мы приступили к портвейну (поданному, по английскому обычаю, в конце трапезы — к сыру), он объявил, что он имел в виду, когда не кончил фразы. Как всегда, завела разговор миссис Монтгомери.
— У меня руки так и чешутся, — сказала она, — добраться до этого пирога из отрубей.
— Там одни хлопушки, — сказал доктор Фишер. — Мистер Кипс, вы только не вздумайте заснуть, пока не вытащите вашу хлопушку. Дин, не задерживайте у себя портвейн. Нет. Не туда. Где вы воспитывались? По часовой стрелке.
— Одни хлопушки? — сказала миссис Монтгомери. — Ах вы глупенький. Будто мы не знаем. Важно то, что спрятано в хлопушке.
— Шесть хлопушек, — сказал доктор Фишер, — и в пяти из них одинаковые бумажки.
— Бумажки? — воскликнул Бельмон, а мистер Кипс попытался повернуть голову к доктору Фишеру.
— Изречения, — объяснила миссис Монтгомери. — Во все хорошие хлопушки кладут изречения.
— Да, но что еще? — спросил Бельмон.
— Там нет никаких изречений, — сказал доктор Фишер. — На этих бумажках напечатано название и адрес: «Швейцарский кредитный банк, Берн».
— Неужели чеки? — спросил мистер Кипс.
— Чеки, мистер Кипс, и выписаны на одну и ту же сумму, чтобы никому не было завидно.
— Мне не очень-то нравится, когда друзья дарят друг другу чеки, — сказал Бельмон. — Я знаю, доктор Фишер, вы делаете это от доброго сердца, и мы все были вам очень благодарны за те маленькие подарки, которыми вы оделяли нас в конце ужина, но чеки… это… как бы сказать… не слишком уважительно, не говоря уже о связанных с ними налогах!
— Я вам всем даю выходное пособие — вот в чем дело.
— Но, черт возьми, мы у вас не служим! — сказал Ричард Дин.
— Вы в этом уверены? Разве все вы не играли свои роли для моего развлечения и своей прибыли? К примеру, вы, Дин, охотно выполняли мои приказания. Я был одним из режиссеров, снабжающих вас талантом, которого сами вы лишены.
— Я могу и не взять ваш проклятый чек!
— Можете, Дин, но возьмете. Да вы даже согласитесь сыграть в «Питере Пене» мистера Дарлинга и посидеть в собачьей будке, если чек будет достаточно крупным.
— Мы прекрасно поужинали, — сказал Бельмон, — и всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Не надо так нервничать. Я могу понять точку зрения Дина, но думаю, что он сгущает краски.
— Вы, конечно, если хотите, можете отказаться от моих маленьких прощальных подарков. Я скажу Альберту, чтобы он убрал бочку с отрубями. Альберт, вы слышали? Отнесите бочку на кухню — нет, погодите минутку. Прежде чем решать, вам, по-моему, надо знать, что написано на этих бумажках: два миллиона франков на каждой.
— Два миллиона! — воскликнул Бельмон.
— Имя получателя не чеках не проставлено. Вы вправе написать любое. Быть может, мистеру Кипсу захочется пожертвовать этот чек на медицинские исследования по выпрямлению спинного хребта. Миссис Монтгомери может даже захотеть купить себе любовника. Дин вложит деньги в съемку фильма. А то ему, по-моему, грозит что-то вроде некредитоспособности.
— Все это как-то не совсем прилично, — сказала миссис Монтгомери. — Можно подумать, что вы считаете нас, своих друзей, корыстолюбивыми.
— А разве ваш изумруд не доказательство тому?
— Драгоценности, полученные от мужчины, которого любишь, — совсем другое дело. Вы и не представляете себе, доктор Фишер, как мы вас любим. Платонической любовью, правда, но разве она не такая же настоящая, как… ну эта… сами знаете какая.
— Я, конечно, знаю, что никто из вас не нуждается в двух миллионах франков, чтобы истратить их на себя. Вы все достаточно богаты, чтобы эти деньги отдать, хоть я и сомневаюсь, что кто-нибудь из вас это сделает.
— То, что наши имена не значатся на чеках, несколько меняет дело, — сказал Бельмон.
— С налоговой точки зрения, — согласился доктор Фишер. — Я был уверен, что так будет удобнее. Но вы лучше разбираетесь в таких делах, чем я.
— Я думал не об этом. Я думал о человеческом достоинстве.
— Ну да, понятно, вы хотите сказать, что чек в два миллиона франков менее оскорбителен, чем чек в две тысячи.
— Я бы выразил это несколько иначе, — сказал Бельмон.
Впервые за этот вечер заговорил Дивизионный. Он сказал:
— Я не финансист, как мистер Кипс или мсье Бельмон. Я простой солдат и не вижу разницы между тем, берешь ли ты икру или берешь чек.
— Браво, генерал, — сказала миссис Монтгомери. — Я как раз это хотела сказать.
Мистер Кипс пояснил: — Я ведь не возражал. Только задал вопрос.
— Я тоже, — сказал Бельмон. — Раз на чеках нет наших имен… Я просто хотел внести ясность для всех нас — особенно для мистера Дина: он ведь англичанин. Это мой долг как его консультанта по налоговым вопросам.
— И вы советуете мне взять? — спросил Дни.
— При таких условиях — да.
— Альберт, оставьте бочку с отрубями на месте, — сказал доктор Фишер.
— Но кое-что еще неясно, — сказал мистер Кипс. — Вы заявили, что там шесть хлопушек и пять бумажек. Это потому, что мистер Джонс не участвует?
— Мистер Джонс будет иметь те же возможности, что и все вы. Каждый по очереди подойдет к бочонку с отрубями и будет там искать свою хлопушку, вы ее дернете, стоя возле бочонка, а потом вернетесь к столу. Точнее говоря, если вы вообще вернетесь.
— То есть что значит — если? — спросил Дин.
— Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, советую выпить еще по рюмочке портвейна. Нет, пожалуйста, не туда. Дин. Я вам уже говорил: не против часовой стрелки.
— Вы хотите, чтобы мы совсем захмелели, — сказала миссис Монтгомери.
Дин заметил:
— Вы не ответили на вопрос мистера Кипса. Почему только пять бумажек?
— Я пью за здоровье вас всех, — сказал доктор Фишер, поднимая рюмку. — Если вы даже откажетесь вытягивать хлопушку, вы все равно заслужили ужин, потому что помогаете мне провести последнее исследование.
— Исследование чего?
— Жадности богачей.
— Не понимаю.
— Ах, этот милый доктор Фишер! Так любит пошутить, — сказала миссис Монтгомери. — Допивайте, мистер Дин.
Все выпили. Я заметил, что они порядком опьянели; я один, сколько бы ни пил, был безнадежно обречен на тоскливую трезвость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16