Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное самодовольство: «Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?» Ну да, конечно — если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю христианских верований, я предпочитаю Паскаля: «Все знают, что зрелище кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к умопомешательству». А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня: «Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом, и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?»
Я снова наудачу раскрыл «Рюкзак», но sortes Virgilianae не всегда срабатывает, и передо мной были «Последние дни доктора Донна». Странно, зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из собственного сочинения под заголовком «Отступление из-под Сент-Квентина», и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел, прежде чем бросил эту книжку навсегда: «Я подумал, что вот настала смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже». Я поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже поднялись наверх.
Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:
— Ребенок неудачно упал. Вечная история.
Женщина сказала: — По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и пытаются поймать их врасплох.
— Очень интересно наблюдать за их упражнениями, — сказал другой. — Им приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.
Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий, что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.
Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:
— Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они вызывали неотложку из Веве.
Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что пуля попала в меня, — даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил Анне-Луизе, — это был красный свитер.
— Женщина, — кто-то сказал, — бедняжка, вид у нее нехороший. — И я почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто это сказал.
— Дело серьезное, — все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он ближе всех стоял к носилкам. — Много потеряла крови.
Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.
— Она в сознании? — спросила женщина, и знавший все англичанин помотал головой.
Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.
— Они думают, что у нее поврежден череп, — передал он нам всем его слова, как телевизионный комментатор.
Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер уже не был белым из-за крови.
Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:
— Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.
— Это моя жена, ты, идиот.
— Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.
Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем приехала «скорая помощь». Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не видел в нем признаков жизни. Я спросил: — Она умерла? — Наверное, им показалось, что я довольно равнодушен.
— Нет, — заверил меня один из них. — Просто без сознания. Ушибла голову.
— Как ото случилось?
— Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик не должен был находиться на piste rouge — ему полагалось быть на piste bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени сообразить. Она свернула влево, к деревьям — вы же знаете этот спуск, но наст — твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. «Скорая» вот-вот будет здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок.
Я сказал: — Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.
Англичанин сказал: — Извините меня, старина. Я не знал…
— Ради бога, мотайте отсюда, — сказал я.
Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:
— Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям.
— Одного посетителя вы никогда больше не увидите, — огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, — как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой «скорой помощи» и вернулся к фуникулеру.
Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш «фиат» возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине — я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, — а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо — оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние — как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.
«Скорая помощь», стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.
Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда «скорая» подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, — ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.
— Доктору Фишеру?
— Да, отцу моей жены.
По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины.
Я спросил, что мне сказать ее отцу.
— Думаете, это может быть что-то серьезное?
Молодой врач осторожно сказал: — Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа.
— Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?
— Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу.
Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.
Я сказал: — Мне надо поговорить с доктором Фишером.
— Кто его спрашивает, сэр? — Тон был лакейский, такого я раньше не слышал.
— Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.
Альберт сразу принял свой обычный тон: — А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят.
— Это не играет роли. Соедините меня с ним.
— Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
— Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.
— Я могу потерять место.
— Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.
Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея: — Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин.
— Мне надо с ним поговорить.
— Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.
Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.
Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал: — Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду.
Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.
— Закрыть окно? — спросил молодой врач.
Он был так заботлив, будто больным был я.
— Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.
Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен.
— Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. — Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. — Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее.
В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: «Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал». В этой фразе самое страшное было «многие годы». Годы, подумал я, годы… разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы… прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру?
Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:
— Мне очень жаль. Боюсь… Потом он быстро заговорил без запинки: — Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.
— Умерла?
— Да.
Я сумел лишь произнести:
— «Ой».
— Хотите ее видеть? — спросил он.
— Нет.
— Вызвать вам такси?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Я снова наудачу раскрыл «Рюкзак», но sortes Virgilianae не всегда срабатывает, и передо мной были «Последние дни доктора Донна». Странно, зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из собственного сочинения под заголовком «Отступление из-под Сент-Квентина», и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел, прежде чем бросил эту книжку навсегда: «Я подумал, что вот настала смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже». Я поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже поднялись наверх.
Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:
— Ребенок неудачно упал. Вечная история.
Женщина сказала: — По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и пытаются поймать их врасплох.
— Очень интересно наблюдать за их упражнениями, — сказал другой. — Им приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.
Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий, что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.
Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:
— Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они вызывали неотложку из Веве.
Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что пуля попала в меня, — даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил Анне-Луизе, — это был красный свитер.
— Женщина, — кто-то сказал, — бедняжка, вид у нее нехороший. — И я почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто это сказал.
— Дело серьезное, — все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он ближе всех стоял к носилкам. — Много потеряла крови.
Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.
— Она в сознании? — спросила женщина, и знавший все англичанин помотал головой.
Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.
— Они думают, что у нее поврежден череп, — передал он нам всем его слова, как телевизионный комментатор.
Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер уже не был белым из-за крови.
Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:
— Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.
— Это моя жена, ты, идиот.
— Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.
Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем приехала «скорая помощь». Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не видел в нем признаков жизни. Я спросил: — Она умерла? — Наверное, им показалось, что я довольно равнодушен.
— Нет, — заверил меня один из них. — Просто без сознания. Ушибла голову.
— Как ото случилось?
— Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик не должен был находиться на piste rouge — ему полагалось быть на piste bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени сообразить. Она свернула влево, к деревьям — вы же знаете этот спуск, но наст — твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. «Скорая» вот-вот будет здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок.
Я сказал: — Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.
Англичанин сказал: — Извините меня, старина. Я не знал…
— Ради бога, мотайте отсюда, — сказал я.
Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:
— Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям.
— Одного посетителя вы никогда больше не увидите, — огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, — как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой «скорой помощи» и вернулся к фуникулеру.
Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш «фиат» возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине — я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, — а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо — оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние — как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.
«Скорая помощь», стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.
Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда «скорая» подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, — ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.
— Доктору Фишеру?
— Да, отцу моей жены.
По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины.
Я спросил, что мне сказать ее отцу.
— Думаете, это может быть что-то серьезное?
Молодой врач осторожно сказал: — Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа.
— Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?
— Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу.
Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.
Я сказал: — Мне надо поговорить с доктором Фишером.
— Кто его спрашивает, сэр? — Тон был лакейский, такого я раньше не слышал.
— Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.
Альберт сразу принял свой обычный тон: — А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят.
— Это не играет роли. Соедините меня с ним.
— Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
— Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.
— Я могу потерять место.
— Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.
Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея: — Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин.
— Мне надо с ним поговорить.
— Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.
Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.
Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал: — Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду.
Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.
— Закрыть окно? — спросил молодой врач.
Он был так заботлив, будто больным был я.
— Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.
Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен.
— Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. — Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. — Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее.
В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: «Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал». В этой фразе самое страшное было «многие годы». Годы, подумал я, годы… разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы… прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру?
Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:
— Мне очень жаль. Боюсь… Потом он быстро заговорил без запинки: — Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.
— Умерла?
— Да.
Я сумел лишь произнести:
— «Ой».
— Хотите ее видеть? — спросил он.
— Нет.
— Вызвать вам такси?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16