Часа через два он же привез ей разобранную, перевязанную шпагатом Ванечкину кроватку, гладильную доску и остатки детского белья.
«Чтоб ничего о нас не напоминало», – поняла Валюша.
– А это велено передать месячное довольствие, – протянул водитель желтоватый конверт. – Буду привозить пятнадцатого числа. На большее рот не разевай. Все равно не получишь.
В конверте обнаружилось пятьдесят рублей, как раз та повышенная стипендия, что она получала в институте.
Так окончилась ее семейная жизнь...
* * *
– К тебе вчера баба какая-то приходила, – встретил Зорькина Дронов. – Ее дальше вахты не пропустили.
– И правильно сделали, – кивнул Зорькин. – Взяли моду без вызова заявляться.
– Максимыч, ты в курсе, что суд над твоим скином переносят?
– В курсе, – вздохнул следователь.
– Странно, – хмыкнул Дронов. – Вроде наш, – он поднял палец кверху, указывая местонахождение прокурора города, – расстарался. Сам же Орлова в процесс отрядил, лично наставлял, чтобы требовал пожизненное. А теперь... Я чего-то вообще не припоминаю, чтобы шеф такой интерес к делу проявлял. В чем там петрушка? Сверху давят?
– Не знаю. – Зорькин, ссутулившись, зашагал по длинному коридору.
На самом деле, конечно, Петр Максимыч все знал. Алла Корнилова, свидетель по делу, – вот причина. Зорькину уже намекали, что это имя должно бесследно исчезнуть из материалов расследования, – не внял. Добро бы, раз была упомянута, так почти во всех свидетельских показаниях о ней говорится как о самой близкой подружке убийцы. Единственное, что он пообещал, – на процесс ее не вызывать, так ведь на самом суде от следователя мало что зависит. Хотя...Вряд ли судья захочет ссориться с городским прокурором. Так что об причастности дочки Корнилова к этому громкому делу будет знать небольшая группка весьма молчаливых людей.
С другой стороны, перенос суда сейчас – это как подарок судьбы. Вопрос: кому именно этот подарок адресован?..
Не успел Зорькин войти в кабинет, как затрезвонил внутренний телефон. Неужели уже с вахты? Так быстро?
– Здорово, Максимыч, – пропел в трубку Олег Митрофанов. – Поздравляю!
– С чем? – искренне удивился Зорькин.
– Как это с чем? Обвинительное твое прочитал. Супер! Был бы я судьей, точно бы этого сволоту пожизненно закрыл. Только ты не серчай: я своей властью из дела несколько листочков изъял. Так, пустяки. Ничего существенного. Догадываешься?
– Дочку Корнилова?
– Максимыч, ну кто меня учил? Я, по правде сказать, удивился, что ты сам этого не сделал, потом вспомнил, какой ты у нас принципиальный. Ну и решил посодействовать. Помнишь классику: учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого учиться. Это про нас с тобой! Зачем девчонке жизнь портить? Полезет в документы пресса, увидит громкое имя. У тебя ж самого дочь, должен понимать. Да, Максимыч, я тут кое-какую утечку допустил, ну, в пределах разумного, конечно. Так что жди, скоро к тебе журналисты пожалуют. Готовься стать национальной знаменитостью. Повышение гарантировано, а там, может, и награда найдет героя!
– Ты о чем, Олег?
– О твоем повышении в звании, Максимыч! Сколько можно прозябать? Представление наш уже подписал. С Генеральным согласовано. И сразу, товарищ подполковник, замом в следственное управление тебя рекомендуем. Потянешь? Да что я спрашиваю?
Зорькин молчал долго и тяжело, трубка покорно ждала, видимо понимая, что два таких радостных известия вполне могут повергнуть неподготовленного к подаркам судьбы человека в состояние прострации.
Наконец Митрофанов, видимо, посчитал, что лимит переживаний исчерпан:
– Максимыч, ау!
– Олег Вячеславович, – как в омут головой бросился Зорькин. – Мне с тобой повидаться надо. Посоветоваться.
– О чем, Максимыч?
– Хочу обвинительное отозвать и продлить срок следствия.
– Что? Как? – Собеседник поперхнулся, закашлялся. – Дело уже в суде.
– Так суд отложили. Понимаешь, открылись новые обстоятельства, неожиданные, – тихо, но твердо произнес Зорькин. – Назначь время...
Еще сегодня утром сам от себя Петр Максимович не ожидал бы такой прыти. Именно сегодня утром, нервно пробудившись после двух рваных часов не то тупого сна, не то вынужденного забытья, отвоеванного организмом в неравной борьбе с маниакальной страстью докопаться до истины, Зорькин решил, что все свои новые знания, равно как и системный их анализ, уместившийся на трех серых листках, следует похоронить в самом надежном месте – собственной памяти. Месяц-другой поколет, посвербит, потом заплывет жирком более свежих впечатлений, да и забудется. А все бумаги, особенно эти вот три листочка, – уничтожить. Был бы на даче – просто сунул бы в камин. Или печку. А тут, в городе...
Петр Максимович с удовольствием разорвал серые листки на четыре части и сунул в мусорный мешок. Сверху тщательно утрамбовал увесистую кипу собранной информации. А когда уже выносил пакет на помойку, вдруг сообразил, что ни одну из этих бумажек в контейнер бросать нельзя. Мало ли кому взбредет в голову почитать... Отругал себя за беспечность и глупость, пробормотав обидное, но уже привычное «стареем», попер бумаги обратно в дом, решив уничтожить их на работе, превратив в лапшу на специальном аппарате.
Догадка, к которой он пришел, изучив материалы и закончив проработку своей личной аналитической схемы, оказалась простой и страшной. Осознав ее, Петр Максимович озадачился одним-единственным вопросом: почему ЭТО не пришло в голову никому, кроме него? Выводов напрашивалось два. Первый, сомнительный: никто не потрудился свести воедино и проанализировать разрозненные факты, события и даты. И второй, определенный: все давным-давно известно и понятно и происходит по строгому, четко срежиссированному сценарию.
Оставалось выяснить последнее – принадлежность режиссера. Имени, конечно, он не узнает никогда, да и так ли уж важно имя? И тут Зорькина пробрало. Да так, что занозисто заломило голову и сердце сумасшедше заколотилось о ребра, став огромным и тяжелым, будто переполненная кипятком алюминиевая фляжка.
– Старый дурак, – обругал себя Петр Максимович, щедро увлажняя кусок рафинада вонючим корвалолом. – Куда ты лезешь? Джеймс Бонд, твою мать! Александр Матросов! Кто бы там ни стоял за этими полудурками, кто бы ни дергал за ниточки новоявленных фашистов, Баязитов – убийца. И это – факт! И успокойся. Ты свое дело сделал.
Так он уговаривал себя, отлеживаясь на диване, пока раскаленный пузырь в груди не перестал колготиться и не затих. Так он убеждал себя, качаясь в метро, так определился, подходя к прокуратуре. А на ступеньках к нему метнулась эта дура-баба...
– Петр Максимович, я вас с семи утра дожидаюсь.
– Чего с семи? – пробурчал он. – Рабочий день с девяти.
– Про Ванечку хочу узнать. Адвокат сказал, суд перенесли. Я посоветоваться хотела, может, мне сходить к кому, попросить...
– О чем? – раздраженно осведомился следователь. Отвел женщину в сторонку – чего торчать в проходе, вызывая ненужное любопытство коллег? – Поздно ходить, поздно просить, да и без толку. Теперь все зависит от вашего сына. Раскается на суде, признается в содеянном – возможно, срок не будет максимальным.
– Как же... Но ведь он... – И вдруг побледнела, разом, до землистости, схватила Зорькина за рукав. – Вот он! Смотрите!
– Кто? – высвобождая руку из истеричного захвата, автоматически обернулся Петр Максимович в направлении сумасшедшего взгляда собеседницы.
– Путятя! Главарь! Вон он к вам в прокуратуру заходит. Арестуйте его! Он Ванечке приказал вообще на суде молчать! Пообещал, что освободят его, если ничего не скажет.
– Какой Путятя? Вы в своем уме? – Зорькин наконец сбросил с себя руку полоумной, наблюдая, как по ступенькам пружинистым легким скоком поднимается крепкий молодой мужчина с коротким ежиком, уверенный и спокойный, внешне очень похожий на всех оперативников, вместе взятых. «Своих» следователь Зорькин на раз вычленял в любой толпе. А тут и толпыто не было. Две девчонки из канцелярии, докуривающие сигареты у колонны, да этот – стриженный.
– Мне его вчера Аллочка показала, девушка Ванечкина. Они у Вани в камере встречались.
– Что? – оторопел Зорькин. – Вы что мне тут... В какой камере? Кто разрешил? Что вы несете?! К Баязитову без моего ведома муха не пролетит!
– Обозналась, выходит, – сникла Валентина. – Или Аллочка чего напутала...
– Слушайте больше всяких аллочек, – зло рыкнул следователь. – До свиданья, мне пора.
– Петр Максимович...
– И нечего ко мне ходить! За сына раньше надо было беспокоиться! – Он развернулся и пошел, оставив растерянную женщину в одиночестве. И уже ухватился рукой за тяжелую полированную ручку, как услыхал сзади быстрый топот и тяжелое дыхание.
– Пер Максимыч! – Валентина снова ухватилась за его рукав, не давая открыть дверь. – Я не обозналась! Вон его машина стоит, серая! Я вчера номер запомнила! 423 ЛИС!
– Да отвяжись ты уже! – рассвирепел Зорькин. – Сейчас охрану позову!
Захлопнул перед носом женщины тяжелую дверь, вошел в вестибюль. Отсалютовал знакомому прапорщику картой-пропуском, подошел к лифту и вдруг, развернувшись, снова потопал к вахте. Зачем? Какой черт понес его в обратную сторону?
– Слышь, Виталик, сейчас парень входил, крепкий такой. Стриженный. Наш?
– Не, – качнул головой дежурный. – Не наш. Но пропуск постоянный. Может, мент, может, фээсбэшник.
– Часто заходит?
– Без понятия, Максимыч, – развел руками прапорщик. – Сам знаешь, сколько сюда народу шляется. А что?
– Обратно идти будет, глянь документы. Фамилию мне срисуй. Ну и ведомство тоже. Лады?
– Сделаем, Петр Максимыч, – кивнул Виталик. – Для своих не жалко.
Зорькин тоскливо ворошил принесенные из дому документы, вытащил из отдельной голубой папочки три своих листочка, разложил на столе.
Что с ним такое творится? Твердо ведь решил – наплевать и забыть. И вдруг ляпнул Митрофанову про новые обстоятельства. Кто за язык тянул? Теперь вот ждет звонка от дежурного. Зачем? Что ему до этого неизвестного парня? Как назвала его эта придурочная мамаша? Путятя? Главарь скинов? Тьфу! Какое повышение? На пенсию надо, на пенсию! Все! В башке круговерть, ведет себя как малолетняя институтка, думает одно, говорит другое, делает третье. Куда годится?
– Сейчас уничтожу все к чертовой матери! – неизвестно кому пригрозил Зорькин, встряхивая бумаги. Зло скомкал серые листочки с итогом двухнедельных бессонных ночей, сбросил все в пакет и решительно направился в канцелярию, где стоял хитрый аппарат.
Телефонный звонок догнал его уже за дверью. И снова Петр Максимыч сделал совсем не то, что хотел, – вернулся.
– Максимыч, – возник в трубке дежурный. – Записывай: капитан Трефилов. ФСБ.
* * *
Да, переменилось все за эти годы просто кардинально! Щегольские магазины, кафешки, рестораны... Огни, гирлянды, елка на площади, елочки в витринах и окнах. Красиво.
Валентина крутит головой по сторонам, узнавая и не узнавая места своего недолгого семейного счастья.
Вот тут, в этом огромном сером доме, и жили Корниловы. И она – целых девять месяцев. И Ванечка. В этот скверик между домами она ходила с коляской гулять. Теперь скверик закрыт решеткой. Внутри – красивые светильники на выгнутых шеях, мощеная дорожка меж подстриженных кустов.
Быстро, втянув голову в плечи, Валентина прошмыгивает мимо знакомого подъезда. Сверяется с адресом на бумажке: надо же, оказывается ей в этот же дом, только к Корниловым было под арку и во двор.
Сонный напыщенный консьерж с делано проницательным взглядом, цветы на окнах, чистые, отмытые до блеска белые мраморные ступени. Та бывшая парадная ей не очень помнилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51