Зачастую утром Рамон отказывался от кофе, хотя Теодор прекрасно знал, что тот любит кофе ничуть не меньше, чем он. Это было своего рода наказание, которое Рамон, похоже, добровольно налагал на себя, особенно в те дни, когда он ходил в церковь - а в те дни, когда он не ходил на службу и оставался дома, то подобным наказанием для него являлся сам факт "нехождения". Однако, этим все не ограничивалось. Он почти бросил курить, хотя бросить совсем было бы, наверное, проще, чем ограничиватся двумя или тремя сигаретами в день. Он отказывался намазывать хлеб сливочным маслом и никогда не брал добавки, даже когда был очень голоден. И все это делалось отнюдь не демонстративно, не напоказ, так что Теодору потребовалось какое-то время, на то чтобы самостоятельно додуматься до этого. Что ж, весьма удобный способ искупления такого смертного греха, как убийство, думал Теодор. Рамон же, похоже, продолжал придумывать себе все новые испытания, это было очевидно. Какая-то часть его сознания, должно быть, придирчиво диктовала ему, какое ещё доброе дело он должен сделать, чем ещё ему следует пожертвовать во имя искупления. Быть рыцарем, героем, мученником задача не из легких, ибо всегда бывает очень трудно найти идею, во имя которой стоило бы жить и трудиться, а возможно, было бы не жалко и расстаться с жизнью. Это Теодор познал на собственном опыте. Данная проблема не давала ему покоя. К примеру, какой прок от его картин? Да, он вносит свой вклад в эстетику жизни и дареит людям радость, однако, возможно, человечеству от него было бы куда больше пользы, если бы он занялся бы чем-нибудь более практичным, например, отправился бы в Африку ухаживать за больными? Теодор подумал о том, что Рамон оказался в похожем, или даже ещё худшем положении, ибо его проблема сама по себе была надуманной, а следовательно, неразрешимой. А значит и все его попытки оправдать собственное существование или найти искупление, равнозначное совершенному преступлению, были напрасны.
Теодор встал, злясь на себя. К чему все эти пустые рассуждения, какой в них смысл? Ведь он всегда считал себя человеком действия, способным принять любое решение, а теперь, выходит, что раскис и превратился в карикатурную противоположность себе прежнему. Он имел привычку к постоянному самоанализу, просто потому что у него на это было больше времени, чем у подавляющего большинства людей. Единственное, что он мог с уверенностью сказать о себе, так это что среди его многочисленных недостатков не было такого порока, как эгоистичность. Он искренне любил своих друзей, а любовь, как ему казалось, являясь в большинстве своих проявлений эмоцией невротичекой, может существовать даже тогда, когда человек отдает себя другим без остатка, даже если он не способен ничего получить взамен, или когда ему попросту ничего не предлагают. Или, как в свое время сказал об этом датский философ и религиозный писатель Киркегаард, рассматривая данный феномен с точки зрения религии: "В вере нет и не может быть случайностей... так что если вы осознаете, что попросту не можете не любить, то вашей любви не страшны любые испытания."
И тут ему в голову пришла ещё одна мысль: Рамон уже принял решение, окончательное и бесповоротное. Он сделал выбор в пользу ада, но, по крайней мере, это было его собственное решение, а значит, позиция Рамона становилась столь же определенной, как и его собстственная. А так как добро и зло существуют лишь в сознании, то усилия каждого из них - его и Рамона это не более, чем просто противоборство двух характеров.
Теодор вышел из спальни и постучал в закрытую дверь комнаты Рамона.
- Войдите.
Рамон сидел на кровати, держа на коленях перевернутый кверху ножками стул. Это был один из антикварных испанских стульев работы мастера начала девятнадцатого века.
- Отлично сработано, - сказал Рамон и поставил стул на пол.
Теодор кивнул.
- Послушай, Рамон, а как ты посмотришь на то, если мы с тобой бросим все и отправимся в путешествие?
- Хвучит заманчиво. А куда?
- Мне все равно. А тебе самому куда хотелось бы поехать?
- Я бы с удовольствием съездил в Гуанахуато. Там можно посмотреть на мумии, - сказал Рамон.
Этого-то Теодор и боялся.
- Но ведь ты уже был там и видел мумии. Может быть, лучше съездить туда, где ты ещё ни разу не бывал?
- Я был там несколько лет назад. И мне хочется снова их увидеть. Выражение лица Рамона было спокойным и в высшей степени сосредоточенным.
- Ладно. Так как порешим?
- Думаю заняться работой. Вернусь в мастерскую Артуро, если, конечно, он возьмет меня обратно, или подыщу что-нибудь новенькое. Тео, а тебе не помешает смена обстановки. Деньгами ты не нуждаешься, а своей работой ты можешь заниматься где угодно. - Неподвижный взгляд Рамона был устремлен на испанский стул.
Теодор пытался придумать подходящий довод, способный переубедить упрямого приятеля. Мастерская Артуро была тесной и убогой. И вряд ли Рамону так уж нравилось возиться с дешевой мебелью, которую приносили все чаще для того, чтобы починить сломавшуюся ножку или подлокотник, и получать за это жалкие гроши. Он же будет и впредь упрямо торчать в этой дыре и заниматься самоистязанием, и в конце концов совершенно потеряет контакт с окружающим миром. Теодор хотел, чтобы он жил среди хорошей обстановки, просыпался бы по утрам в чисто убранной комнате, хорошо питался и вообще, жил так, как и подобает человеку. Может, създить в Куэрнаваку, где у небо тоже был собственный дом? Или в Халапу? Халапа была небольшим городком, очень уютным и утопающим в цветах. Или, может быть, отправиться в круиз? Но тут Теодор внезапно представил себе, как Рамон перелезает через ораждение и бросается в море.
- Ну что ж, - в конце концов сказал Теодор, - значит, решено, мы едем в Гуанахуато. Я поговорю с Саусасом.
- А при чем тут Саусас?
- Как это "при чем"? Естественно, он захочет знать, где мы находимся.
Рамон улыбнулся.
- Точно, нечего полицейским бездельничать. Мы им ещё зададим работы вместе со всеми остальными ворами и убийами.
Теодор не знал, что ответить. Судя по всему, в представлении Рамона самой действенной карающей силой была католическая церковь. А она не сделала ничего, чтобы наказать его, по крайней мере, ничего ощутимого. Может быть, падре Бернардо просто твердит ему что-то типа: "Покайся в своем грехе, и он будет прощен"? Или же пытается убедить Рамона в том, что должен покорно терпеть уготованные ему адовые мучения?
- Ты сегодня виделся с падре Бернардо?
Рамон взглянул на него.
- Откуда ты знаешь падре Бернардо?
- Как-то раз я столкнулся с ним на лестнице. Он спросил, в какой квартире ты живешь... и я ему сказал.
- И спросил у него, кто он такой?
- Он сам представился. - Теодор наблюдал за выражением лица Рамона, и по всему было заметно, что в его душе борятся два чувства: возмущение и неловкость оттого, что кто-то посмел вторгнуться в сферу его очень личных переживаний. - Ты часто с ним беседуешь? - спросил Теодор.
- Я беседую со многими священниками. Он там не один, - сдержанно ответил Рамон, хотя, наверное, ему очень хотелось выпалить что-нибудь типа: "А какое твое собачье дело?"
- Ну и как? Эти беседы приносят тебе облегчение?
- Да... Нет. Я не знаю.
- Так что же они говорят тебе, Рамон?
- Они говорят, что я попаду в чистилище - а оттуда, возможно, отправлюсь прямиком в ад. Если только не...
- Если только что?
- Если только не покаюсь во всех грехах.
- А ты ещё этого не сделал?
- Еще не успел. У меня слишком много грехов, Теодор. Тебе этого не понять, потому что в твоем понимании никаких грехов не существует.
- Это не так, Рамон.
- Но я же собственными ушами слышал, как ты говорил об этом! Так как тебе понять меня? Конечно, Тео, я знаю, что ты очень добрый и производишь впечатление порядочного человека...
- Я не произвожу впечатление. Я такой на самом деле. И кое-что мне не понятно. Например, то, как может не хватать времени на то, что находится вне рамок временной категории. А если когда-то в прошлом мы с тобой и ссорились, то это лишь потому, что у каждого из нас есть свой взгляд на жизнь. Характер человека определяют его мысли, и если он...
- Вот именно! Именно по этой причина у нас с тобой нет и не может быть ничего общего.
- Но ты мне нравишься, Рамон. Я люблю тебя, как друга, и мы дружим уже несколько лет, не так ли?
- Да, я знаю. Но все-таки мне не понятно, почему ты остаешься моим другом, - сказал Рамон. - Мне кажется, это святое слово для тебя - "друг". Одно из двух: ты или чокнутый, или врун. Или же что-то замышляешь.
- Неужели ты так и не понял, что...
- Ну что ты привязался ко мне, Тео! - перебил его Рамон. - Это твоя религия!
- Ну знаешь ли... к твоему сведению, я никогда не стал бы набиваться в друзья к подлому, непотребному человеку, Рамон. Что же до религии, то любовь к ближнему своему была и остается основой морали, не так ли? - Это было совсем не то, что он хотел сказать, а потому последняя фраза прозвучала чересчур напыщенно. - Ты пытаешься найти разумное объяснение своему расположению ко мне. Тебе кажется, что этому обязательно должно быть некое логическое обоснование. Но почему ты просто не хочешь довериться нашей дружбе? Тебя никто не заставляет ехать со мной куда бы то ни было, Рамон. ТЫ волен поступить так, как считаешь нужным. Я предложил тебе эту поездку лишь потому, что мне хорошо с тобой. Ведь мне тоже очень-очень одиноко... без Лелии.
- Но ведь я убил ее... Тео, мы поссорились из-за ерунды, и я убил её. Но только в тот момент эта ссора вовсе не казалась мне такой уж пустяковой. - Его голос сорвался, у него перехватило дыхание. Рамон крепко зажмурился, закрыл глаза ладонями и остался сидеть неподвижно, опершись локтями о колени.
- Из-за чего вы поссорились?
- Я хотел, чтобы она вышла за меня замуж. Я был унижен и раздавлен...
- И что произошло потом?
- А затем я вышел в кухню и взял нож, - проговорил Рамон, глядя в глаза Теодору. - Я сказал, что даю ей последний шанс, что у неё есть ещё время передумать. Но она, наверное, подумала, что я просто шучу. А потом я уже просто не мог остановиться. Я остервенело наносил ей удары ножом, вполголоса скороговоркой продолжал он. - Она пыталась что-то сказать, может быть она даже передумала...
- А потом ты её изнасиловал?
- Я не помню. Должно быть, я просто потерял рассудок при виде крови и не помню ничего, что было потом. Я непомню, как пришел домой... и все же я каким-то образом там очутился.
- И потом ты вышел и купил цветы?
- Этого я тоже не помню. Может быть, я потерял сознание. Но это вряд ли. Я лишь помню, как я начал резать её. А как остановился, вспомнить не могу. - Рамон устремил на него остановившийся, невидящий взгляд, и можно было подумать, что дьявол ввел его в транс и вертит им, как хочет. - Тео, и ещё я помню, как отрезал ей нос. Представь себе!
Теодор начал шарить по карманам в поисках сигарет, но их там не оказалось.
- Тео, ты только представь себе, каково думать об этом каждую ночь, проговорил Рамон, закрыв лицо руками. - И ты поймешь, почему я сошел с ума!
- Ты не сошел с ума, Рамон, - автоматически возразил Теодор.
Рамон снова поднял на него глаза.
- Единственные люди, кто мне верит, это священники. Те самые священники, кого ты обычно называл придурками.
- Я никогда не называл их придурками, - сказал Теодор, хотя сам до конца не был в этом уверен. Их работа и в самом деле предполагала наличие хотя бы каких-никаких умственных способностей. Что же до чувства вины и покаяния, являющихся основой их вероучения, то им, наверное, было очень отрадно, что один из их прихожан так усердно кается перед ними в своем грехе, да ещё к тому же в столь серьезном, что его вполне достаточно для того, чтобы заточить бедолагу в тюрьму и терорризировать его весь остаток жизни. Но в следующий момент Теодор внезапно устыдился этой своей обиды и навязчивого желания залезть Рамону в душу, и он лишь сдержанно сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49