И в то же время искал сочувствия, потому что его гонят и преследуют. Он громко взывал о сочувствии. Чем ясней все понимают, что он прав, тем сильней его преследуют.
И вдруг меня осенило. Прошлым летом я не понимал, почему он оставил свои попытки повидаться с Роджером – как будто внезапно перешел от доверия к враждебности. Должно быть, это произошло в тот день, когда он услыхал, что его представляют к ордену. И он принял орден, но, должно быть, решил, – да, наверно, решил, что и тут тоже его преследуют, хоть и не прямо, дают понять, что он стоит ниже всех этих гетлифов, что в нем не нуждаются.
– Я должен был высказать некоторые критические замечания, – продолжал Бродзинский. – Потому что вы – опасные люди. Я верю, что сами вы не понимаете, насколько вы опасны, но, конечно, я должен был высказать некоторые критические замечания. Вы меня, наверно, понимаете, доктор Рубин.
И он доверчиво и с надеждой повернулся к Дэвиду Рубину, который наскоро что-то записывал на листе бумаги. Рубин медленно поднял голову и ничего не выражающими глазами посмотрел на Бродзинского.
– Ваше поведение недопустимо, – сказал он.
– Ничего другого я и не ждал от вас, доктор Рубин.
Это прозвучало так грубо и так горячо, что Рубин был озадачен. Быть может, Бродзинский вспомнил, что говорит с евреем.
– Вы сказали, что мы опасные люди, – вновь заговорил Фрэнсис Гетлиф. – Меня больше не интересуют ваши наветы. Они важны лишь постольку, поскольку связаны с другим злом, в котором вы повинны. И это вторая причина нашего недовольства вами. Мы считаем, что вы нанесли тяжкий ущерб всем порядочным людям, где бы они ни жили. Если уж пользоваться словом «опасный», вы сейчас едва ли не самый опасный человек в мире. Вы совершили зло, извратив науку. Можно по-разному смотреть на положение с ядерным оружием. Но нельзя, не будучи лжецом, человеком безответственным, а то и похуже, говорить то, что говорили вы. Вы уверяли, что Соединенные Штаты и Англия могут уничтожить Россию, не понеся при этом почти никаких потерь. Большинство из нас сочло бы это заявление безнравственным, даже если бы оно было правдой. Но все мы знаем, что это неправда и, сколько мы можем предвидеть, никогда не будет правдой.
– Вот почему вы опасны, – сказал Бродзинский. – Вот почему я решился выступить против вас. Вы считаете себя людьми доброй воли. Но все, что вы делаете, приносит огромный вред. Даже когда вы собираетесь вот в таком тесном кругу, вы приносите огромный вред. Вот почему я пришел сюда, хоть я и не желанный гость. Вы воображаете, что сумеете договориться с русскими. Ничего у вас не выйдет. Единственно разумный путь для нас всех – вооружаться, и как можно быстрее.
– И вы миритесь с возможностью войны? – спросил Артур Маунтни.
– Ну конечно, – ответил Бродзинский. – Как всякий разумный человек. Если уж война неизбежна, мы должны ее выиграть. Мы сохраним в живых достаточно народу. Мы быстро оправимся. Люди – существа очень выносливые.
– Так вот на что вы возлагаете ваши надежды, – ледяным тоном сказал Фрэнсис.
– Это неизбежно.
– И вас не возмущает мысль, что погибнет триста миллионов жизней?
– То, что неизбежно, меня не возмущает.
Глаза Бродзинского вспыхнули, он вновь был исполнен сознания, что чист перед богом и людьми.
– Вы не понимаете, – продолжал он. – Может случиться и такое, что еще хуже войны.
– Я вынужден допустить, что вы в здравом уме и отвечаете за свои действия, – сказал Фрэнсис. – А если так, разрешите сказать вам прямо: я не могу оставаться в одной комнате с вами.
У всех были каменные лица, все в упор смотрели на Бродзинского. Стало очень тихо. Он даже не пошевелился; преспокойно сидя на своем месте, он сказал:
– Мне кажется, меня сюда пригласили, господин председатель.
– Будет лучше для всех, если вы уйдете, – сказал Артур Маунтни.
С преувеличенной рассудительностью Бродзинский заявил:
– Но я могу предъявить пригласительное письмо, господин председатель.
– В таком случае мне придется закрыть наше собрание. И созвать другое, на которое вы приглашены не будете.
Когда позже Рубин вспоминал эти слова, они представлялись ему шедевром англосаксонской благопристойности.
Бродзинский поднялся – огромный, непоколебимый.
– Господин председатель, – сказал он, – весьма сожалею, что мои коллеги сочли возможным так со мной обойтись. Но ничего другого я и не ждал.
Достоинство ни на миг не изменило ему. Исполненный достоинства, рослый, могучий, он легкой походкой вышел из комнаты.
35. Выбор
Несколько часов спустя мы с Дэвидом Рубином сели наскоро перекусить у него в номере перед тем, как отправиться к Роджеру. Номер был очень скромный, в дешевой и добропорядочной гостинице в Кенсингтоне; и еда тоже была очень скромная. Рубин вхож был к правителям и одевался у лучших портных, но жил проще и непритязательнее мелкого служащего в посольстве. Он был беден, и у него никогда не было никаких денег, кроме академического жалованья и премий за ученые труды.
Он покорно сидел в холодном номере, жевал черствый сэндвич и потягивал теплое разбавленное виски. Он рассказывал о своем сыне, который учится в Гарварде, и о своей матери, которая едва ли понимала, что такое Гарвард, у себя дома не говорила по-английски и с таким же неуемным честолюбием жаждала, чтобы сын вышел в люди, как жаждала этого моя мать для меня. Голос его звучал грустно. Все пришло к нему – головокружительная научная карьера, счастливый брак, любовь детей. Редкого человека чтили во всем мире, как его. И однако, в иные минуты он словно бы оглядывался назад, пожимал плечами и думал, что в детстве он ожидал большего.
Мы оба говорили откровенно, без опаски, как случайные попутчики на корабле. Дэвид сидел очень элегантный, в превосходно сшитом костюме, в шелковой сорочке, в башмаках на заказ – и качал головой, и смотрел на меня добрыми печальными глазами. Я вдруг подумал: а ведь он не объяснил мне, даже не намекнул, почему он так добивался сегодня встречи с Роджером.
Мы приехали на Лорд-Норт-стрит около половины десятого, Роджер и Кэро еще сидели в столовой. В этой самой столовой почти три года назад Роджер устроил Рубину форменный допрос. Как и в тот вечер, Рубин церемонно склонился над рукой Кэро, назвав ее «леди Кэролайн», церемонно поздоровался с Роджером. Как и в тот вечер, Роджер пустил по кругу графин.
Рубина усадили по правую руку от Кэро, он охотно пил портвейн, но не спешил начинать разговор. Кэро поглядела через стол на Роджера – он молча, нетерпеливо ждал. Но у Кэро выдержки хватало. Она готова была без конца перебрасываться с Рубином звонкими и пустыми светскими фразами. Как он завтра полетит? Любит ли он летать? Или так же терпеть не может, как и она? Ее охватывает ужас всякий раз, как ее брат Сэммикинс летит куда-нибудь, говорила она, прикидываясь отчаянной трусихой. Все четверо ждали, когда же начнется настоящий разговор. Наконец Роджер не выдержал.
– Итак? – сказал он грубо, глядя на Рубина в упор.
– Да, господин министр? – словно бы удивленно отозвался Дэвид Рубин.
– Мне казалось, вы хотели мне что-то сказать.
– Вы располагаете временем? – загадочно спросил Рубин.
Роджер кивнул. Ко всеобщему изумлению, Рубин начал длинно, сложно и подробно излагать теорию игр в применении к атомной стратегии. Иные сверх меры все упрощают – тут было сверхусложнение, доведенное до зауми. Послушав минуту-другую, Роджер прервал:
– Не знаю, что вас ко мне привело, но только не это.
Рубин посмотрел на него строго, ласково и огорченно. Внезапно он отбросил свои непостижимые ухищрения и стал прямолинеен до грубости.
– Я пришел сказать вам: бросайте все это, пока не поздно. Иначе сломите себе шею.
– Что бросать?
– Ваши нынешние планы, или замыслы, или как вы там это называете. Вам не на что надеяться.
– Вы так думаете? – спросил Роджер.
– Иначе зачем бы я пришел? – И тут Рубин снова заговорил спокойно и рассудительно. – Выслушайте меня. Я не сразу решился вмешаться. Только потому, что мы вас уважаем…
– Мы слушаем, – сказала Кэро. Сказала не из вежливости, не затем, чтобы ободрить Рубина, но с неподдельным вниманием и интересом.
У Роджера и Рубина лица были непроницаемые. Стало так тихо, что слышно было бы, как муха пролетит… Они до известной степени симпатизировали друг другу, но сейчас это было не в счет. Сейчас между ними было нечто более значительное, чем приязнь или неприязнь, даже чем доверие или недоверие. Оба остро ощущали значение минуты, значение назревающих событий.
– Прежде всего, – сказал Рубин, – позвольте мне объяснить мою позицию. Все, что вы собирались предпринять, весьма разумно. Все это правильно. Всякий, кто живет с открытыми глазами, понимает, что это правильно. Можно предвидеть, что в ближайшем будущем только две державы будут владеть атомным оружием. Это Америка и Россия. Ваша страна не может с ними тягаться. С точки зрения экономической и военной, чем раньше вы выйдете из игры, тем лучше… Это бесспорно.
– Вы уже говорили нам это в этой самой комнате несколько лет назад, – сказал Роджер.
– Более того, – продолжал Рубин, – мы постараемся, чтобы вы вышли из игры. Наша мысль работает в том направлении, чтобы предельно ограничить круг держав, владеющих этим оружием. Иными словами, оно будет только в наших руках и в руках Советов. Это тоже правильно. Могу предсказать, что в самое ближайшее время на вас будет оказан некоторый нажим с нашей стороны.
– Вы говорите это в других выражениях и по несколько иным причинам, – заговорил Роджер, которого слова Рубина, казалось, и не возмутили и не убедили. – Но то же самое говорил и я и пытался претворить свои слова в дело.
– Это вам не удастся. – Голос Рубина стал жестким: – И вы должны бросить все это немедленно.
Наступило молчание. Потом Роджер спросил самым простодушным тоном:
– Почему?
Рубин пожал плечами, широко развел руками.
– Я ученый. Вы политик. И вы задаете мне такой вопрос.
– А все-таки я хотел бы услышать ответ.
– Неужели я должен вам объяснять, что можно представить себе действия совершенно правильные – и, однако, совершенно неосуществимые? И вовсе не важно, что они правильные. Важно другое: как это делается, кем и самое главное – когда.
– Как вы правильно заметили, эти принципы мне знакомы. А теперь я хотел бы услышать, что именно вы знаете.
Рубин опустил глаза.
– Не то чтобы знаю, но – подозреваю. Иностранец иной раз улавливает знаки, которым вы не придали бы особого значения. Мне кажется, вы плывете против течения. Ваши коллеги в этом не признаются, но, если вы заплывете слишком далеко, они не смогут сохранить вам верность – так? С вашего позволения, они не дураки, – продолжал Рубин. – Они видели, что вам приходилось брать с бою каждый шаг. Каждая мелочь давалась вам на десять, на двадцать, порой на пятьдесят процентов труднее, чем вы рассчитывали. Вы знаете это лучше всех нас. И Льюис знает. (На мгновенье я перехватил его взгляд из-под опущенных век – в нем светились Weltschmerz и братское сочувствие.) Все давалось с непомерным трудом. На мой взгляд – и это справедливо едва ли не для всех человеческих начинаний, – если дело оказывается непосильно трудным, если принимаешься за него и так и сяк и все-таки оно не двигается с места, значит, пора ставить на нем крест. Это, безусловно, относится к любой отвлеченной теоретической задаче. Чем больше я вижу задач того характера, какие приходится решать вам, тем больше убеждаюсь, что это справедливо и для них. Ваши коллеги умеют сохранять самообладание. Но они привыкли иметь дело с миром вполне конкретных вещей и отношений. Подозреваю, что они будут вынуждены прийти к тем же мыслям.
– Вы так в этом уверены? – негромко, с большой силой сказал Роджер.
Рубин вскинул голову, потом снова опустил глаза.
– В Вашингтоне я разъяснил свою точку зрения всем, кого я там знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61