– Где уж мне тягаться с вами, мудрецами, – сказал Уолтер. – Только, по-моему, ничего путного из этого не выйдет.
Все возмущенно задвигались. Вспышка Уолтера вызвала у сидящих за столом одно и то же чувство. Тетлиф, Эстил – все хотели одного: чтобы он замолчал. Они отдавали должное его чутью в области техники, но отнюдь не в области психологии. Впрочем, он и сам не считал себя тонким психологом; хоть и видно было, что жизнь изрядно его потрепала, сам себе он подчас казался куда моложе, чем был на самом деле. Это мальчишество – нарочитое мальчишество, потому что он бравировал им, так же как и пренебрежительным отношением к «мудрецам», – обесценивало слова, которые могли бы прозвучать веско и внушительно.
Роджер холодно смотрел на него.
– Возьмете вы на себя ответственность за все вытекающие последствия, если я послушаю вас и не приглашу Бродзинского?
– Пожалуй, возьму, – сказал Уолтер.
– Можете не беспокоиться, – ответил Роджер. – Я отвергаю ваше возражение.
Спустя неделю Майкл Бродзинский впервые появился на заседании комиссии. Все уже были в сборе и ждали начала, когда вошел секретарь и сказал мне, что приехал Бродзинский. Я вышел ему навстречу и еще до того, как мы поздоровались, по радостно признательному выражению его лица понял, что ему уже известны некоторые подробности первого совещания: он знает, что своим приглашением отчасти обязан мне, – и проникся ко мне доверием. Я провел его в кабинет Роджера. Ученые еще не успели рассесться по местам; Бродзинский рядом с ними показался особенно рослым и могучим, куда крепче Уолтера, который тоже отличался незаурядной физической силой. И тут я снова убедился, что он точно знает все, что было сказано здесь в прошлый раз по его адресу.
– Добрый день, сэр Лоуренс, – приветствовал он Эстила с изысканной любезностью и сдержанной доверчивостью. По отношению к Фрэнсису любезность его была столь же изысканна, доверчивости же поубавилось. Когда же дело дошло до Уолтера, любезность перешла все границы – это была любезность врага.
Роджер приветливо поздоровался с ним и сказал какую-то избитую вежливую фразу – вроде того, что он очень счастлив заручиться помощью Бродзинского. И сразу же Бродзинский отвернулся от Уолтера и весь обратился в слух, словно это было невесть какое откровение. Он не отрывал от Роджера своих прекрасных, горящих глаз. Он смотрел на него так, словно перед ним был не просто единомышленник, а чуть ли не спаситель.
12. Пари на равных
Дважды в том месяце брат Кэро приглашал меня поужинать с ним. Приглашение это не слишком меня соблазняло, но на второй раз, когда жена моя уехала погостить к сестре, я согласился. Однако, очутившись в одном из офицерских клубов вдвоем с Сэммикинсом (имя это я с каждым разом находил все менее подходящим для столь громогласного, неуемного человека), я совсем приуныл.
Он угостил меня ужином, и, надо сказать, отменным. Потом мы перешли в читальню и, усевшись под писанными маслом портретами генералов – героев Крымской войны, усмирителей синайского восстания, грозных вояк, стоявших на страже мира и порядка империи в последние годы царствования королевы Виктории, – принялись за портвейн. Я удобно развалился в кресле. Сэммикинс сидел напротив – весь подавшись вперед, неугомонный, напористый. Он подбивал меня заключить с ним пари.
Возможно, он был азартен от природы. Еще в самом начале вечера он звал меня на скачки. Он, как и его сестра, держал скаковых лошадей, и, когда я чистосердечно признался, что лошади ничуть меня не вдохновляют и даже наводят скуку, он просто не поверил, решил, что я чего-то недоговариваю. Ну, хорошо, если я не желаю ставить на лошадей, то уж, конечно, соглашусь спорить на что-нибудь другое? С веселой настойчивостью одержимого он громогласно предлагал мне все новые пари. Может, это действительно было у него в натуре. А может, просто такие люди, как я, раздражали его. Я был на пятнадцать лет старше, вел себя по сравнению с ним сдержанно (впрочем, то же можно было сказать о большинстве представителей рода человеческого). Может, ему хотелось доказать, что не так уж велика между нами разница?
Я принял вызов. Я сказал, что на случай пари у него есть передо мной одно преимущество: он богаче. Но, сказал я, и у меня есть кое-какое преимущество: я имею представление о теории вероятностей, с которой он вряд ли знаком. Уж если держать пари, то надо выбрать что-то такое, где шансы у нас будут равны.
– Идет, – сказал он.
В конце концов мы условились, что Сэммикинс закажет еще по рюмке портвейна, после чего не будет больше прикасаться к звонку. Затем в течение получаса мы будем отмечать, сколько раз вызовут звонком официанта. Я ставлю на чет, он – на нечет.
– Сколько ставим? – спросил он.
– Десять фунтов, – ответил я.
Сэммикинс положил свои часы на стол между нами. Мы условились насчет времени и стали внимательно следить за секундной стрелкой. Когда она подошла к двенадцати, Сэммикинс воскликнул: «Пошел!»
Я приготовился вести счет на листке клубной почтовой бумаги. В читальне, кроме нас, было всего шесть человек, и один из них злобно фыркал всякий раз, как Сэммикинс начинал хохотать. Заказов, по-видимому, можно было ждать только от трех объединившихся за одним столиком генералов. Сразу после старта они позвонили официанту и заказали двойное виски каждый. При удаче, рассудил я, они успеют заказать еще раз.
С двумя из них Сэммикинс был знаком. И, поглядывая в их сторону дерзкими, искрящимися глазами, рассказывал мне о них всякую всячину. Мне было неловко: его могли услышать. Его суждения о людях были так же, как и суждения Кэро, просты и прямолинейны. Он был куда проницательнее многих людей более уравновешенных. Сейчас он рассказывал мне разные забавные истории, якобы происшедшие с этими двумя генералами во время второй мировой войны. Он вообще любил поговорить о походной жизни. А почему он не остался в армии, спросил я. Да, это была жизнь, сказал он, и добавил все так же горячо и нетерпеливо, что носить офицерскую форму в мирное время – это не по нем. Я невольно подумал, что в старину он, наверно, отлично чувствовал бы себя в роли кондотьера.
Нет, ему просто претит быть офицером в мирное время, повторил он, так же, как претит самая мысль заделаться землевладельцем после смерти отца.
– Видно, придется мне до старости жевать жвачку в палате лордов. – Сэммикинс разразился хохотом, даже для него громковатым. – А вам бы это понравилось?
Он хотел сказать, что ему такая возможность отвратительна. По обыкновению, он говорил то, что думал. Хоть это, казалось бы, вовсе не подходило ему, он вместе с Кэро унаследовал семейную страсть к политике. Трудно было представить себе человека с характером, менее пригодным для политической карьеры. И все же она манила Сэммикинса. Его манила палата общин – и что ему было до врагов, которых он успел себе там нажить. Он говорил о лидерах своей партии с тем же обескураживающим простодушием, с каким только что говорил о сидевших неподалеку генералах. Однако глаза его так и сверкали. Он вовсе не ставил политиков выше других: просто они сильнее действовали на его воображение.
Один из генералов нажал кнопку звонка у камина, и тотчас появился официант. Прошло уже шестнадцать минут. Они заказали еще виски. Я сделал пометку на листке и улыбнулся.
– Налижутся, – неодобрительно сказал Сэммикинс, который, кстати, отнюдь не склонен был к воздержанию.
Больше никто официанта не вызывал. Человек, которому явно досаждал хохот Сэммикинса, читал какой-то фолиант в кожаном переплете, другой писал письмо, третий с недовольным видом листал журнал в глянцевитой обложке.
– Совсем закисли, – сказал Сэммикинс укоризненным тоном. Но в глазах его, когда он оглядывал комнату, светилось благодушие прирожденного игрока. Он заговорил о новом товарище министра, недавно занявшем место, которое Роджер занимал при Гилби.
– Ни к черту он не годится, – сказал Сэммикинс. Товарища министра звали Леверет-Смит. Про него говорили, что это человек здравомыслящий и надежный, то есть, по мнению Сэммикинса, никакими достоинствами не наделенный.
– Он очень богатый, – сказал я.
– Состоятельный – да, но не более того.
Я подумал, что Сэммикинс далеко не так безразличен к деньгам, как это полагалось бы ему по провинциальным понятиям в дни моей юности. В те времена мы идеализировали аристократическое пренебрежение к деньгам. Сэммикинса раздражало благополучие заурядного буржуа, но он отнюдь не презирал деньги в тех случаях, когда у кого-то их было действительно много, как, например, у Дианы Скидмор.
– Ни к черту он не годится! – кричал Сэммикинс. – Это просто бездарный адвокатишка, делающий карьеру. У него нет никаких идей. Даже жажды власти у него нет; он прет в гору просто из тщеславия.
Я подозревал, что Леверет-Смит был назначен товарищем министра в противовес Роджеру, который почти не был с ним знаком и с которым даже не посоветовались. Я сказал, что такие люди, которые как будто никому не опасны и ввязываются в политику неизвестно зачем (в этом я был согласен с Сэммикинсом), часто залетают высоко.
– Моль тоже высоко залетает, – возразил Сэммикинс. – Он и есть моль, да еще какая въедливая. Слишком много их развелось, доконают они нас в конце концов.
У Сэммикинса в запасе было множество самых неожиданных сведений, причем почти все они оказывались верными. О Леверет-Смите он мне сообщил два обстоятельства: а) он и его жена не расходятся только потому, что боятся публичного скандала, б) она в свое время пользовалась покровительством лорда N, у которого, кстати сказать, была довольно-таки грязная репутация. Затем с непонятным мне упорством он снова заговорил о правительственных назначениях, можно было подумать, что это у него навязчивая идея. Прошло уже двадцать семь минут, и вдруг, к своему удивлению и досаде, я увидел, что один из генералов встал и, еле передвигая ноги, подошел к звонку.
– Ставьте еще галочку, Льюис, – закричал Сэммикинс и оглушительно захохотал. – Три! Печет, а?
Официант не заставил себя ждать. Генерал велел принести три кружки пива.
– Прекрасная мысль! – Сэммикинс снова дико захохотал. Он посмотрел на часы. Прошло двадцать девять минут; секундная стрелка начала свой последний оборот.
– Ну? – сказал он, глядя на меня с вызовом и торжеством.
Я услышал, как совсем рядом кто-то фыркнул. Человек, которого Сэммикинс так явно раздражал своим громким голосом, кинул на него ненавидящий взгляд, неторопливо положи-л в книгу закладку, закрыл ее и направился к звонку.
– Двадцать секунд в запасе, – сказал я. – Кажется, моя взяла.
Сэммикинс выругался. Как все игроки, с которыми мне приходилось встречаться, он твердо рассчитывал положить деньги в карман. По-видимому, тут дело было даже не в азартной жилке, а в каком-то своеобразном складе ума. И он, и Кэро просаживали ежегодно сотни фунтов на своих лошадей, но продолжали смотреть на содержание конюшни как на доходное предприятие, которое рано или поздно себя оправдает. Как бы то ни было, ему пришлось выписать мне чек, в то время как его враг и погубитель, метнув в него злобный взгляд, скрипучим голосом заказал себе стакан минеральной воды.
Когда чек был уже у меня в кармане, Сэммикинс сказал без всякого вступления:
– Плохо, что Роджер очень нерешителен.
На мгновение я стал в тупик, разговор принимал совершенно неожиданный оборот.
– Потому-то я за вами и гонялся, – сказал он так откровенно, так вызывающе и в то же время наивно, что это не показалось мне ни лестным, ни обидным – просто он говорил то, что думал. – Именно об этом я и хотел с вами поговорить.
Теперь я был готов к чему угодно, но только не к следующему его вопросу. Даже не подумав понизить голос, он спросил:
– Скажите, Роджер наметил себе уже парламентского помощника?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61