Она же, зная меня, в глубине души была не столь уверена. Она понимала, что ей придется испытать, если ее опасения оправдаются, чего это ей будет стоить.
Сейчас, когда она узнала о Роджере и Кэро, давно забытые страхи с прежней силой нахлынули на нее. Внезапно я понял, почему наш спор перешел в ссору. Я перестал возражать. Перестал защищать Роджера. И, глядя ей в глаза, сказал:
– Нелегко дается гордость – а?
Для всех, кроме нас с Маргарет, это были пустые, ничего не значащие слова. Маргарет же они сказали, что я признаю свою вину, но что и она не без греха. И сразу все стало на свои места. Ссора погасла, раздражение прошло, и Маргарет улыбнулась мне через стол открытой, ясной улыбкой.
22. «Враги не дремлют»
Однажды вечером, через несколько дней после того, как Роджер открылся мне, в моем служебном кабинете появилась секретарша Гектора Роуза: мистер Роуз свидетельствует мне свое почтение и спрашивает, не буду ли я так любезен зайти к нему. Пройдя по коридору десятка полтора шагов, отделявшие его кабинет от моего, я, как всегда, выслушал горячую благодарность за свой подвиг.
– Дорогой мой Льюис, как необыкновенно мило, что вы пришли!
Он заботливо – словно это был мой первый визит к нему – усадил меня в кресло подле стола, так что я мог любоваться деревьями в солнечных бликах за окном. Потом уселся сам и из-за хризантем одарил меня ослепительной и ничего не выражающей улыбкой. И тотчас заговорил о деле.
– Создается правительственная комиссия, – сказал он. – Под этим названием наши хозяева со своим всегдашним беспечным отношением к значению слов подразумевают нечто совсем иное. Как бы то ни было, она создается.
Эта комиссия займется некоторыми вопросами министерства, находящегося в ведении Роджера, и в первую очередь новым законопроектом. Председателем комиссии назначен Коллингвуд, в нее входят: сам Роджер, Кейв и глава нашего министерства. Кроме того, как теперь принято, еще целый ряд лиц будет посещать заседания от случая к случаю: министры, высшие чиновники Государственного управления, ученые, что и послужило поводом для ехидного замечания Роуза.
– Во всяком случае, – продолжал он, – приглашением побывать на некоторых из этих представлений, несомненно, осчастливят и нас с вами.
Еще минуту-другую педантичный Роуз рассуждал о расплывчатом стиле работы теперешнего руководства, но я прервал его:
– Что это значит?
– Само по себе – ничего! – Роуз сразу вернулся к делу. – Во всяком случае, ничего серьезного. Судя по составу комиссии, она создана с тем, чтобы укрепить положение мистера Куэйфа. Я слышал – причем из источников, по-моему, вполне достоверных, – что господин председатель (то есть Коллингвуд) в известных пределах поддерживает Куэйфа. Так что, по всей видимости, создание комиссии означает поддержку политического курса мистера Куэйфа и его единомышленников.
Он вызывал меня на разговор, но всегдашнее рассчитанное самообладание изменило ему. Видно было, что ему не по себе. Он скрестил руки на груди. Од не шевелился, а светлые глаза так и впивались в мои.
– Я понимаю скрытый смысл вашего вопроса, – отрывисто сказал он. – Не вполне уверен, но подозреваю, что ответить следует утвердительно. – И прибавил: – Очевидно, подозрение зародилось и у вас. Может быть, я и не прав, но считаю своим долгом предупредить вас: враги не дремлют.
– Какие у вас доказательства?
– Почти никаких. Ничего существенного. – Он замялся. – Да, пожалуй, я не имею права зарождать у вас тревогу в связи с такими пустяками.
Снова в его голосе почувствовалась неловкость. Можно было подумать, что он – как это ни странно – хочет оградить меня от чего-то.
– Вы хотите сказать, что это касается лично меня?
– Я не считаю себя вправе говорить об этом. Не стану тревожить вас понапрасну.
Сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможно. Наконец он сказал:
– Но одно я все-таки вправе сообщить вам. Мне кажется, вам следовало бы предупредить ваших друзей, что им не мешало бы поторопиться со своими решениями. Мне кажется, что с течением времени оппозиция станет действовать энергичнее. Я бы сказал, что сейчас отнюдь не время мешкать. – Неторопливо, как закуривают сигарету, Роуз понюхал хризантему. – Признаться, я очень хотел бы знать, какие прогнозы на будущее у нашего друга Осбалдистона. У него редкостный дар чуять, куда дует ветер. Дар поистине бесценный. Конечно, он наш общий друг, но справедливость требует отметить, что этот дар отнюдь не был помехой его карьере.
Я не узнавал Гектора Роуза. Во-первых, он сказал мне – правда, «не буквально» (по его собственному выражению), но все же достаточно определенно, – что сам он поддерживает политику Куэйфа. Это было неожиданно. Я считал, что он – так же как Дуглас и другие его коллеги – с самого начала относился к ней с некоторым предубеждением. Очевидно, взвесив все трезво, он решил, что это разумный курс; кто-кто, а Роуз был на это вполне способен. А может, он все еще находился под впечатлением Суэцкого кризиса? Во всяком случае, это было неожиданно. Но еще неожиданней был его выпад против Дугласа.
Я знал Гектора Роуза уже лет двадцать. За все это время я ни разу но слышал, чтобы он осудил кого-то равного ему по чину. Осуждать-то он, наверно, осуждал, но привык держать свои мысли при себе. Многие годы я понимал, что он, скорее всего, не любит Дугласа и, уж наверно, ему завидует. И все же я был поражен – да и он сам, вероятно, тоже, – что он не сумел сдержаться.
Зазвонил телефон. Мне сообщили, что у меня в кабинете сидит Фрэнсис Гетлиф. Услышав об этом, Роуз сказал:
– Может быть, он согласится уделить мне пять минут?
Я попросил пригласить Гетлифа к нему, и тут Роуз вторично за этот вечер посмотрел на меня так, словно колебался: сказать или нет.
– У вас ведь будет возможность поговорить с ним потом? – спросил он.
– Думаю, что да, – ответил я.
– В таком случае я был бы вам признателен, если бы вы передали ему вкратце то, что я только что вам сказал.
– Значит, вы считаете, что надвигаются неприятности?
– Всегда лучше быть к ним подготовленным – вам не кажется?
– В том числе неприятности и личного характера?
– Ну, так далеко я заходить не собирался…
Не собирался, однако хотел, чтобы Фрэнсис Гетлиф знал, чего можно ждать, только не хотел сам говорить ему об этом.
Когда Фрэнсис вошел в комнату, Роуз встретил его с любезностью настолько преувеличенной, что казалось – он передразнивает самого себя.
– Дорогой сэр Фрэнсис, вот уж поистине нечаянная радость! Я и не мечтал о таком удовольствии…
Он поминутно величал Гетлифа «сэр Фрэнсис». А Фрэнсис, и сам склонный к церемонности, называл его не иначе как «господин непременный секретарь». Прямо испанцы XVII века, нетерпеливо думал я, хотя мне пора было привыкнуть к этой их слабости, да и к тому же я был несправедлив. Никакие они были не испанцы, а самые обыкновенные англичане – государственные чиновники середины XX столетия. И они в самом деле уважали друг друга. Фрэнсис был куда больше по душе Роузу, чем я.
Роуз нас не задержал. Он спросил Фрэнсиса, доволен ли тот деятельностью комиссии ученых. Доволен, ответил Фрэнсис. А согласится ли он, если дело дойдет до открытых разногласий («И вы, конечно, сами понимаете, что совсем даром вам это не пройдет»), согласится ли он поддержать решение ученых силой своего авторитета?
– Да, – сказал Фрэнсис и прибавил: – А как же иначе?
Последовали благодарности, обмен любезностями, слова прощанья и снова благодарности и любезности. Вскоре мы с Фрэнсисом уже шли через парк к лестнице герцога Йоркского.
– В честь чего это он? – спросил Фрэнсис.
– Он давал тебе понять, что готовится грандиозный скандал.
– Так ведь мы на это шли.
– Похоже, что все обернется хуже, чем мы предполагали. – Я повторил то, что слышал от Роуза, и прибавил: – Он может кого угодно довести до белого каления своими намеками и недомолвками, но все же мне стало ясно, что на этот раз мишенью буду я.
На траве под солнцем расположились парочки. Фрэнсис шел раздраженный, озабоченный. Он сказал, что скорее все обрушится на него.
– Послушай, – заметил я, – никто не любит сообщать дурные вести, но, хоть Роуз ничего определенного не сказал, мне кажется, что он ждет дурного.
– До чего мне все это надоело, – сказал Фрэнсис.
Несколько шагов мы прошли в молчании, затем он продолжал:
– Хоть бы нам удалось довести это дело до конца, а там я выйду из игры. Хватит с меня!
Он заговорил о делах международных. Что я о них думаю? Логически рассуждая, иначе оценить положение невозможно. Посмотреть ли с точки зрения технической или с военной – все указывает на то, что надежда сохранить мир становится все более реальной. Логически рассуждая, это так. Я с этим согласен. Но вот, пожалуйста, едва только Куэйф и несколько ученых попытались перейти от слов к делу – и на них уже готовы обрушиться все громы и молнии.
– Иной раз поневоле думаешь, что люди так и не опомнятся вовремя. Я не хочу сказать, что люди злы. Я даже не хочу сказать, что они глупы. Но все мы – пассажиры сумасшедшего автобуса и согласны только в одном: как бы не подпустить кого-то к рулю.
Мы поднимались по лестнице.
– Мне нужен совет, Льюис, – вдруг резко сказал Фрэнсис.
Я испугался – уж не решил ли он отстраниться? Однако он сказал:
– Просто не представляю, как быть с Пенелопой и этим молодым человеком.
Он стал еще тревожней, еще угрюмей. Пока мы шли через парк, его – человека, который лучше, чем кто-либо, знал, чем грозит грядущая война, – одолевали мрачные мысли об этой войне. А теперь он заговорил так, словно его только одно и беспокоило – судьба дочери. Он говорил точь-в-точь как англичанин времен царствования королевы Виктории, которому будущее представляется ясным и безмятежным и у которого одна забота – получше выдать замуж дочь и обеспечить внуков.
Он должен встретиться с Пенелопой в дамской гостиной «Атенея». Не пойду ли я с ним? Все-таки ему поддержка! Он понятия не имеет, что там у них происходит и что она задумала. Возможно, они с Артуром тайно обручены и даже строят планы насчет свадьбы. Но летом Артур уехал к себе в Америку. Что это – ссора? Фрэнсис ничего не знал.
Не знал он также, близка ли она с Артуром. Но этого вопроса он не коснулся: как-никак она была его дочь, и, говоря о ней, мы проявляли гораздо больше щепетильности, чем если бы обсуждали поведение любой другой девушки. Но сам я считал, что это вполне возможно.
Мы сидели в гостиной, поджидая Пенелопу. Никогда еще я не видел Фрэнсиса таким озадаченным. И он, и жена его совсем растерялись. Пенелопа была упрямее их обоих и не привыкла объяснять свои поступки. К паукам у нее вкуса не было, окончила она всего лишь какие-то секретарские курсы, и ученые – друзья отца интересовали ее не больше, чем индейцы с Амазонки. Теперь, однако, она решила признать их существование. Она сообразила, что кое-кто из них живет в Соединенных Штатах и, уж конечно, кого-нибудь можно будет уговорить взять ее на работу.
– Нужно положить этому конец, – заявил Фрэнсис. – Я не допущу, чтобы она уехала.
Он сказал это с решимостью короля Лира в бурю и почти столь же убедительно. Он уже заказал бутылку шампанского, и вид у него был такой, точно он готовился умиротворить взбалмошную возлюбленную.
Наконец в гостиную влетела Пенелопа – раскрасневшаяся, красивая, сердитая.
– Я думала, вы в двенадцатой комнате, – сказала она, глядя на нас в упор, будто мы виноваты в ее ошибке.
– Выходит, что ты думала неверно, – ответил я.
– Но мы всегда встречались в двенадцатой.
– Никогда!
– Но я же прекрасно помню, что приходила в двенадцатую. – Она упрямо стояла на своем, и вид у нее был страшно надутый.
– Значит, или у тебя плохая память, или прежде ты ходила не туда, куда нужно.
Она вдруг перестала хмуриться и просияла улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Сейчас, когда она узнала о Роджере и Кэро, давно забытые страхи с прежней силой нахлынули на нее. Внезапно я понял, почему наш спор перешел в ссору. Я перестал возражать. Перестал защищать Роджера. И, глядя ей в глаза, сказал:
– Нелегко дается гордость – а?
Для всех, кроме нас с Маргарет, это были пустые, ничего не значащие слова. Маргарет же они сказали, что я признаю свою вину, но что и она не без греха. И сразу все стало на свои места. Ссора погасла, раздражение прошло, и Маргарет улыбнулась мне через стол открытой, ясной улыбкой.
22. «Враги не дремлют»
Однажды вечером, через несколько дней после того, как Роджер открылся мне, в моем служебном кабинете появилась секретарша Гектора Роуза: мистер Роуз свидетельствует мне свое почтение и спрашивает, не буду ли я так любезен зайти к нему. Пройдя по коридору десятка полтора шагов, отделявшие его кабинет от моего, я, как всегда, выслушал горячую благодарность за свой подвиг.
– Дорогой мой Льюис, как необыкновенно мило, что вы пришли!
Он заботливо – словно это был мой первый визит к нему – усадил меня в кресло подле стола, так что я мог любоваться деревьями в солнечных бликах за окном. Потом уселся сам и из-за хризантем одарил меня ослепительной и ничего не выражающей улыбкой. И тотчас заговорил о деле.
– Создается правительственная комиссия, – сказал он. – Под этим названием наши хозяева со своим всегдашним беспечным отношением к значению слов подразумевают нечто совсем иное. Как бы то ни было, она создается.
Эта комиссия займется некоторыми вопросами министерства, находящегося в ведении Роджера, и в первую очередь новым законопроектом. Председателем комиссии назначен Коллингвуд, в нее входят: сам Роджер, Кейв и глава нашего министерства. Кроме того, как теперь принято, еще целый ряд лиц будет посещать заседания от случая к случаю: министры, высшие чиновники Государственного управления, ученые, что и послужило поводом для ехидного замечания Роуза.
– Во всяком случае, – продолжал он, – приглашением побывать на некоторых из этих представлений, несомненно, осчастливят и нас с вами.
Еще минуту-другую педантичный Роуз рассуждал о расплывчатом стиле работы теперешнего руководства, но я прервал его:
– Что это значит?
– Само по себе – ничего! – Роуз сразу вернулся к делу. – Во всяком случае, ничего серьезного. Судя по составу комиссии, она создана с тем, чтобы укрепить положение мистера Куэйфа. Я слышал – причем из источников, по-моему, вполне достоверных, – что господин председатель (то есть Коллингвуд) в известных пределах поддерживает Куэйфа. Так что, по всей видимости, создание комиссии означает поддержку политического курса мистера Куэйфа и его единомышленников.
Он вызывал меня на разговор, но всегдашнее рассчитанное самообладание изменило ему. Видно было, что ему не по себе. Он скрестил руки на груди. Од не шевелился, а светлые глаза так и впивались в мои.
– Я понимаю скрытый смысл вашего вопроса, – отрывисто сказал он. – Не вполне уверен, но подозреваю, что ответить следует утвердительно. – И прибавил: – Очевидно, подозрение зародилось и у вас. Может быть, я и не прав, но считаю своим долгом предупредить вас: враги не дремлют.
– Какие у вас доказательства?
– Почти никаких. Ничего существенного. – Он замялся. – Да, пожалуй, я не имею права зарождать у вас тревогу в связи с такими пустяками.
Снова в его голосе почувствовалась неловкость. Можно было подумать, что он – как это ни странно – хочет оградить меня от чего-то.
– Вы хотите сказать, что это касается лично меня?
– Я не считаю себя вправе говорить об этом. Не стану тревожить вас понапрасну.
Сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможно. Наконец он сказал:
– Но одно я все-таки вправе сообщить вам. Мне кажется, вам следовало бы предупредить ваших друзей, что им не мешало бы поторопиться со своими решениями. Мне кажется, что с течением времени оппозиция станет действовать энергичнее. Я бы сказал, что сейчас отнюдь не время мешкать. – Неторопливо, как закуривают сигарету, Роуз понюхал хризантему. – Признаться, я очень хотел бы знать, какие прогнозы на будущее у нашего друга Осбалдистона. У него редкостный дар чуять, куда дует ветер. Дар поистине бесценный. Конечно, он наш общий друг, но справедливость требует отметить, что этот дар отнюдь не был помехой его карьере.
Я не узнавал Гектора Роуза. Во-первых, он сказал мне – правда, «не буквально» (по его собственному выражению), но все же достаточно определенно, – что сам он поддерживает политику Куэйфа. Это было неожиданно. Я считал, что он – так же как Дуглас и другие его коллеги – с самого начала относился к ней с некоторым предубеждением. Очевидно, взвесив все трезво, он решил, что это разумный курс; кто-кто, а Роуз был на это вполне способен. А может, он все еще находился под впечатлением Суэцкого кризиса? Во всяком случае, это было неожиданно. Но еще неожиданней был его выпад против Дугласа.
Я знал Гектора Роуза уже лет двадцать. За все это время я ни разу но слышал, чтобы он осудил кого-то равного ему по чину. Осуждать-то он, наверно, осуждал, но привык держать свои мысли при себе. Многие годы я понимал, что он, скорее всего, не любит Дугласа и, уж наверно, ему завидует. И все же я был поражен – да и он сам, вероятно, тоже, – что он не сумел сдержаться.
Зазвонил телефон. Мне сообщили, что у меня в кабинете сидит Фрэнсис Гетлиф. Услышав об этом, Роуз сказал:
– Может быть, он согласится уделить мне пять минут?
Я попросил пригласить Гетлифа к нему, и тут Роуз вторично за этот вечер посмотрел на меня так, словно колебался: сказать или нет.
– У вас ведь будет возможность поговорить с ним потом? – спросил он.
– Думаю, что да, – ответил я.
– В таком случае я был бы вам признателен, если бы вы передали ему вкратце то, что я только что вам сказал.
– Значит, вы считаете, что надвигаются неприятности?
– Всегда лучше быть к ним подготовленным – вам не кажется?
– В том числе неприятности и личного характера?
– Ну, так далеко я заходить не собирался…
Не собирался, однако хотел, чтобы Фрэнсис Гетлиф знал, чего можно ждать, только не хотел сам говорить ему об этом.
Когда Фрэнсис вошел в комнату, Роуз встретил его с любезностью настолько преувеличенной, что казалось – он передразнивает самого себя.
– Дорогой сэр Фрэнсис, вот уж поистине нечаянная радость! Я и не мечтал о таком удовольствии…
Он поминутно величал Гетлифа «сэр Фрэнсис». А Фрэнсис, и сам склонный к церемонности, называл его не иначе как «господин непременный секретарь». Прямо испанцы XVII века, нетерпеливо думал я, хотя мне пора было привыкнуть к этой их слабости, да и к тому же я был несправедлив. Никакие они были не испанцы, а самые обыкновенные англичане – государственные чиновники середины XX столетия. И они в самом деле уважали друг друга. Фрэнсис был куда больше по душе Роузу, чем я.
Роуз нас не задержал. Он спросил Фрэнсиса, доволен ли тот деятельностью комиссии ученых. Доволен, ответил Фрэнсис. А согласится ли он, если дело дойдет до открытых разногласий («И вы, конечно, сами понимаете, что совсем даром вам это не пройдет»), согласится ли он поддержать решение ученых силой своего авторитета?
– Да, – сказал Фрэнсис и прибавил: – А как же иначе?
Последовали благодарности, обмен любезностями, слова прощанья и снова благодарности и любезности. Вскоре мы с Фрэнсисом уже шли через парк к лестнице герцога Йоркского.
– В честь чего это он? – спросил Фрэнсис.
– Он давал тебе понять, что готовится грандиозный скандал.
– Так ведь мы на это шли.
– Похоже, что все обернется хуже, чем мы предполагали. – Я повторил то, что слышал от Роуза, и прибавил: – Он может кого угодно довести до белого каления своими намеками и недомолвками, но все же мне стало ясно, что на этот раз мишенью буду я.
На траве под солнцем расположились парочки. Фрэнсис шел раздраженный, озабоченный. Он сказал, что скорее все обрушится на него.
– Послушай, – заметил я, – никто не любит сообщать дурные вести, но, хоть Роуз ничего определенного не сказал, мне кажется, что он ждет дурного.
– До чего мне все это надоело, – сказал Фрэнсис.
Несколько шагов мы прошли в молчании, затем он продолжал:
– Хоть бы нам удалось довести это дело до конца, а там я выйду из игры. Хватит с меня!
Он заговорил о делах международных. Что я о них думаю? Логически рассуждая, иначе оценить положение невозможно. Посмотреть ли с точки зрения технической или с военной – все указывает на то, что надежда сохранить мир становится все более реальной. Логически рассуждая, это так. Я с этим согласен. Но вот, пожалуйста, едва только Куэйф и несколько ученых попытались перейти от слов к делу – и на них уже готовы обрушиться все громы и молнии.
– Иной раз поневоле думаешь, что люди так и не опомнятся вовремя. Я не хочу сказать, что люди злы. Я даже не хочу сказать, что они глупы. Но все мы – пассажиры сумасшедшего автобуса и согласны только в одном: как бы не подпустить кого-то к рулю.
Мы поднимались по лестнице.
– Мне нужен совет, Льюис, – вдруг резко сказал Фрэнсис.
Я испугался – уж не решил ли он отстраниться? Однако он сказал:
– Просто не представляю, как быть с Пенелопой и этим молодым человеком.
Он стал еще тревожней, еще угрюмей. Пока мы шли через парк, его – человека, который лучше, чем кто-либо, знал, чем грозит грядущая война, – одолевали мрачные мысли об этой войне. А теперь он заговорил так, словно его только одно и беспокоило – судьба дочери. Он говорил точь-в-точь как англичанин времен царствования королевы Виктории, которому будущее представляется ясным и безмятежным и у которого одна забота – получше выдать замуж дочь и обеспечить внуков.
Он должен встретиться с Пенелопой в дамской гостиной «Атенея». Не пойду ли я с ним? Все-таки ему поддержка! Он понятия не имеет, что там у них происходит и что она задумала. Возможно, они с Артуром тайно обручены и даже строят планы насчет свадьбы. Но летом Артур уехал к себе в Америку. Что это – ссора? Фрэнсис ничего не знал.
Не знал он также, близка ли она с Артуром. Но этого вопроса он не коснулся: как-никак она была его дочь, и, говоря о ней, мы проявляли гораздо больше щепетильности, чем если бы обсуждали поведение любой другой девушки. Но сам я считал, что это вполне возможно.
Мы сидели в гостиной, поджидая Пенелопу. Никогда еще я не видел Фрэнсиса таким озадаченным. И он, и жена его совсем растерялись. Пенелопа была упрямее их обоих и не привыкла объяснять свои поступки. К паукам у нее вкуса не было, окончила она всего лишь какие-то секретарские курсы, и ученые – друзья отца интересовали ее не больше, чем индейцы с Амазонки. Теперь, однако, она решила признать их существование. Она сообразила, что кое-кто из них живет в Соединенных Штатах и, уж конечно, кого-нибудь можно будет уговорить взять ее на работу.
– Нужно положить этому конец, – заявил Фрэнсис. – Я не допущу, чтобы она уехала.
Он сказал это с решимостью короля Лира в бурю и почти столь же убедительно. Он уже заказал бутылку шампанского, и вид у него был такой, точно он готовился умиротворить взбалмошную возлюбленную.
Наконец в гостиную влетела Пенелопа – раскрасневшаяся, красивая, сердитая.
– Я думала, вы в двенадцатой комнате, – сказала она, глядя на нас в упор, будто мы виноваты в ее ошибке.
– Выходит, что ты думала неверно, – ответил я.
– Но мы всегда встречались в двенадцатой.
– Никогда!
– Но я же прекрасно помню, что приходила в двенадцатую. – Она упрямо стояла на своем, и вид у нее был страшно надутый.
– Значит, или у тебя плохая память, или прежде ты ходила не туда, куда нужно.
Она вдруг перестала хмуриться и просияла улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61