.. Он знает и знает в совершенстве один лишь цвет, цвет отсутствия самого главного, цвет отсутствия света, ЧЕРНЫЙ цвет.
Представив себе абсолютно черный цвет, Баклажан вспомнил кумархские подземелья, затем ему увиделись алмазы в голубизне трубке взрыва...
"Если каждый человек станет таким же чистым, как алмаз и если каждый человек оформит каждую свою грань и засверкает ими, если каждый человек займет свое место в природе и обществе... О, Господи! Что будет тогда! Мир, Вселенная расцветятся людьми, появятся совершенно новые горизонты, появятся высокие потребности, появится, наконец, смысл жизни! Люди соединятся в нечто целое, всемогущая и незримая паутина соединит их..."
Баклажан был уверен, что эта паутина, соединяющая людей и явления, связывающая прошлое и будущее, существует. Существует, невзирая на человеческую черствость, невзирая на неистребимый человеческий эгоизм. Много раз он замечал следующее: стоило ему о чем-нибудь серьезном спокойно задуматься, как все вокруг соединялось в нечто единое и начинало ему помогать.
Например, он брал в руки случайную книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил слова по теме своих размышлений.
Или включал телевизор и видел фильм, в котором герой разговаривал с ним одним.
Или выходил на улицу и приходил туда, где что-то наталкивало его на правильное решение или путь к нему.
Или вдруг делал глупость, которая, как выяснялось со временем, уводила его на чистую воду.
Спать Баклажану не хотелось и он, чтобы лишний раз удостовериться в наличии простой взаимосвязанности сущего, решил провести эксперимент.
Он спрятал алмаз в мешочек, в котором лежали восемь других камней, реквизированных им у Синичкиной, положил его в нагрудный карман рубашки, не вставая, сунул руку под диван, повозил ладонью по полу и вытащил карту Москвы, сложенную так, что Поварская улица сразу же бросалась в глаза.
С глубокомысленным "Гм..." отправив ее на место, Иннокентий Александрович протянул руку и взял с полки над диваном первый попавшийся журнал. Это была "Наука и Жизнь" за 1999 год, за ноябрь. На обложке журнала красовалась фотография глубокого карьера, уничтожающего кимберлитовую трубку "Мир"; в левом ее углу были сделаны вставки снимков трех алмазов. Один из них, верхний, выглядел розоватым. Раскрыв журнал наугад, увидел название статьи – "Алмазы – сажа из труб преисподней".
Усмехнувшись, Баклажан взял с тумбочки пульт, включил телевизор. Диктор рассказывал о перестройке одного из районов Москвы. "Некоторые из домов, в числе которых особняк академика Михаила Бомштейна – ценнейший архитектурный памятник XIX века, будут разрушены или уже разрушены" сказал диктор, исчезнув за кадром, изображавшем дом Михаила Иосифовича.
Эксперимент удался: Иннокентий Александрович мгновенно вспотел. Был уже четвертый час ночи. Решив немедленно ехать в Москву (решение это далось не просто – ехать ночью с алмазами в кармане было крайне опасно, можно было нарваться на милицию), Баклажан пошел лесом на станцию. Ни такси, ни частников на ней не оказалось. Первую электричку тоже пришлось пропустить – алмазы грелись на груди, и ему показалось, что в поезде находится группа небритых людей, которым наверняка не понравится его физиономия.
Устроившись у окна в первом вагоне следующей электрички, Баклажан враз окунулся в ставшие привычными мысли.
"Человек строит дома, – думал он, провожая глазами дачные пейзажи, – и с каждым веком они становятся все выше и все красивее.
Человек создает произведения искусства, и с каждым веком они становятся все выразительнее и выразительнее.
Человек создает машины, и с каждым веком они становятся все совершеннее и совершеннее.
Но почему человек сам в основной своей массе остается неизменным? Почему люди в основной своей массе остаются несовершенными как внешне, так и внутренне?
Да потому, что подавляющее количество людей считает себя венцом природы, совершенством!
Они выучиваются читать и считать и на этом самодовольно останавливаются, останавливаются потому что первейшим критерием ума и образованности в человеческом обществе вот уже пять тысяч лет считается именно умение читать и считать.
И они читают в электричках, в скверах, перед сном, читают такое, что сердцу становится скучно.
А невиданные дома, завораживающие полотна, изумительные машины создают другие, те, которые испуганы или даже раздавлены ощущением своей незначительности, своей низменностью, своей пугающей простотой.
А моя алмазная бомба, мои алмазные плутониевые бомбы, построенные на всех континентах, заставят всех без исключения людей забыть о своем отупляющем "совершенстве", они заставят их мозги шевелиться, шевелиться и генерировать прекрасное..."
* * *
На Казанский вокзал Иннокентий Александрович приехал в семь тридцать. На Поварской улице он был в восемь пятнадцать. У дома Михаила Иосифовича – в восемь семнадцать. Особняк, который он видел по телевизору, был окружен забором из сетки-рабицы, покрашенной в хорошо заметный желтый цвет. За забором стоял кран с огромной железной бабой на тросе. И эта огромная тяжелая баба летела на дом.
2. Мир без бомбы был удручающ... – Появляется действующий член. – Красный атлас, тусклый свинец. – Есть такие люди! – Борис Бочкаренко и Николай Баламутов.
Стена, в которую ударила баба, рухнула, взметнув в воздух клубы пыли. Взрыва не последовало. Потом рухнула вторая, третья стена, но Москва продолжала заниматься своими насущными и ненасущными делами.
"Обманул Михаил Иосифович... – чуть не плача, подумал Баклажан. – Не было настоящей бомбы, не было..." – И побрел по улице, безразлично глядя себе под ноги.
Мир без бомбы был сер, уныл и удручающ. В нем не осталось живых красок. В нем люди работали по много часов подряд, работали, чтобы есть, по крайней мере, три раза в день. Работали так много, по муравьиному работали, что привыкали работать. Привыкали перелистывать страницы, класть кирпичи, покупать и продавать акции, нажимать на клавиши, присутствовать на голубых экранах.
И еще они отдыхали. Они лежали на диванах, читали книги или смотрели фильмы, в которых описывалось и показывалось то, что они хорошо знали или то, что они делали бы, если бы могли это делать (воровали, убивали, насиловали, а потом дарили и миловали). Или смотрели и слушали новости о столкнувшихся поездах, заказных убийствах, локальных войнах и массовых забоях скота в Англии.
Еще они молились Богу и Сильным мира сего, чтобы они послали им больше денег и здоровья; денег, чтобы покупать еду и денег, чтобы покупать здоровье, покупать, чтобы долгие годы есть с удовольствием, не омраченным никакими телесными хворями.
Некоторые из них понимали, что реальный мир животен и совершенно не приспособлен для осмысленного существования, понимали и уходили в призрачные миры, миры компьютерных игр, миры наркотиков, миры религий. Все они хотели, чтобы жизнь их быстрее кончилась и длилась вечно. Все они хотели одного и того же.
"И все это размножается, – горестно вздохнул Иннокентий Александрович, размножается в стороны... В стороны, а не ввысь и глубину. И паутина, сеть всеобщей взаимосвязанности все меньше и меньше становится нужной людям, и она стремительно распадается на ничем не связанные узелки.
И теперь, и никогда в эту сеть, уничтоженную нами сеть, ничего не попадет, и люди никогда ничего не узнают...
Кроме приятной полноты желудка.
Кроме пустоты небытия. Не узнают, и ничего никогда не совершат.
"Человек – это звучит гордо".
Вот с чего началось!!!
Не все, а очередной этап падения. С попытки обмануть себя. Максим Горький чувствовал, знал, что он нехорош. И догадывался, что всегда будет таким. И, чтобы не сгинуть с отчаяния, создал себе кумира, отвлекающего мысль. Он придумал эти четыре слова и дефис.
Нет, человек – это не гордо... Он хочет, чтобы его хвалили, за то, что он – это он. Брюнет, шатен, блондин. Русский, еврей, татарин. Толстый, худой, в самый раз. Удовлетворив основные свои потребности, он начинает хотеть значить. Не достигать, идти, познавать, а именно значить. Стать вожаком. Повелевать. Направлять потоки менее удачливых.
Гуманность... Что это такое? Осознание того, что человек имеет право есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться? Да, он должен есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться! Но зачем? Гуманность – это жалость. А жалость – это... это гуманность. Человеколюбие, как попытка самосохранения. Самосохранения... Попытка оставить все, как есть. Чтобы завтра был завтрак, обед, ужин и секс. И так во веки веков.
Нет, жизни человеческой нужно оправдание. Постоянное оправдание. Оправдание это – творчество. А творчество – это потребность оставить что-то после себя. Не потомство, которое имеет право пить, есть и размножаться, а что-то. И человечеству нужно оправдание. И человечество должно что-то после себя оставить. Не плевки отжеванной резинки, не использованные презервативы, не пустые консервные банки, даже не Монну Лизу и Тадж-Махал, а нечто больше себя.
Я оставлю. Я сам сделаю эту бомбу... Я сделаю так, что человечество..."
* * *
– Извините, сударь, вы не подскажете, как пройти к дому академика Бомштейна? – прервал путаные размышления Иннокентия Александровича приятный мужской голос.
– Нет этого дома, сломали только что, – ответил Баклажан, весь напрягшись. Что-то ему подсказывало, что паутина сущего чудесным образом восстановила одну из оборвавшихся связей.
– Да нет, вы ошибаетесь, – сказал голос обнадеживающе. – Дом этот цел, я доподлинно знаю, звонил туда минут пятнадцать назад. Вы, наверное, телевизор вчера смотрели про Поварскую, так там ошибочка вышла.
Баклажан медленно поднял голову, нашел глазами лицо мужчины и опытным взглядом определил, что перед ним стоит потенциальный либо действительный член "Хрупкой вечности". Член стоял и улыбался так, как будто бы только что произнес пароль.
– Я – Баклажан, – отозвался Иннокентий Александрович.
– Муха с вами? – ничуть не удивившись, продолжил обмен паролями мужчина.
– Муха с нами.
– А Полковник?
– Полковник умер во имя.
– Жалко... Он был значимым человеком... Разрешите, однако, представится: меня зовут Красавкин Павел Корнеевич.
– Очень приятно, – механически сказал Баклажан. И повел рукой по правой стороне головы. Ухо было на месте.
– Ну, так пойдемте? К дому переулками надо идти, улицу наши ребята из "Мосводоканала" перерыли.
– А как вы... – хотел поинтересоваться задвинутый в подкорку Чернов почему его приняли за Баклажана.
– Мы предполагали... – загадочно улыбнулся собеседник. – Мы изучили ваше досье, прониклись розовым светом и поняли, что вы вернетесь к нам. Мы знали, что будут взлеты и падения, смерти и воскрешения, и знали, что алмаз будет, в конце концов, доставлен. Вами.
– И Иннокентий Алек... И я знал?
– Не все. Мы решили, что человеку, идущему на дело, не надо знать деталей. И вообще, когда все знаешь, будущее превращается во вчерашний день.
– Понимаю... А наша цель? Мы достигнем своей цели? Мы перейдем на другую ступень?
– Конечно. Все цели рано или поздно достигаются... – ответил Красавкин ласково. – Пойдемте, однако... Нас ждут товарищи. И она.
* * *
В подъезде дома Михаила Иосифовича Баклажану пришлось показать муху хмурому охраннику в гражданской одежде. После того как тот разрешающе кивнул, Иннокентия Александровича провели в жилые комнаты. Приняв ванну и позавтракав (манная каша, бутерброд с дырчатым сыром, крепкий чай с молоком), он спустился к Бомбе.
Он и предполагать не мог, как она прекрасна.
Несколько минут он стоял перед ней с приоткрытым от восхищения ртом. Струи красного атласа на заднем плане, умелая подсветка, никель корпуса, тусклый свинец в его швах. Тусклый, преисполненный значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Представив себе абсолютно черный цвет, Баклажан вспомнил кумархские подземелья, затем ему увиделись алмазы в голубизне трубке взрыва...
"Если каждый человек станет таким же чистым, как алмаз и если каждый человек оформит каждую свою грань и засверкает ими, если каждый человек займет свое место в природе и обществе... О, Господи! Что будет тогда! Мир, Вселенная расцветятся людьми, появятся совершенно новые горизонты, появятся высокие потребности, появится, наконец, смысл жизни! Люди соединятся в нечто целое, всемогущая и незримая паутина соединит их..."
Баклажан был уверен, что эта паутина, соединяющая людей и явления, связывающая прошлое и будущее, существует. Существует, невзирая на человеческую черствость, невзирая на неистребимый человеческий эгоизм. Много раз он замечал следующее: стоило ему о чем-нибудь серьезном спокойно задуматься, как все вокруг соединялось в нечто единое и начинало ему помогать.
Например, он брал в руки случайную книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил слова по теме своих размышлений.
Или включал телевизор и видел фильм, в котором герой разговаривал с ним одним.
Или выходил на улицу и приходил туда, где что-то наталкивало его на правильное решение или путь к нему.
Или вдруг делал глупость, которая, как выяснялось со временем, уводила его на чистую воду.
Спать Баклажану не хотелось и он, чтобы лишний раз удостовериться в наличии простой взаимосвязанности сущего, решил провести эксперимент.
Он спрятал алмаз в мешочек, в котором лежали восемь других камней, реквизированных им у Синичкиной, положил его в нагрудный карман рубашки, не вставая, сунул руку под диван, повозил ладонью по полу и вытащил карту Москвы, сложенную так, что Поварская улица сразу же бросалась в глаза.
С глубокомысленным "Гм..." отправив ее на место, Иннокентий Александрович протянул руку и взял с полки над диваном первый попавшийся журнал. Это была "Наука и Жизнь" за 1999 год, за ноябрь. На обложке журнала красовалась фотография глубокого карьера, уничтожающего кимберлитовую трубку "Мир"; в левом ее углу были сделаны вставки снимков трех алмазов. Один из них, верхний, выглядел розоватым. Раскрыв журнал наугад, увидел название статьи – "Алмазы – сажа из труб преисподней".
Усмехнувшись, Баклажан взял с тумбочки пульт, включил телевизор. Диктор рассказывал о перестройке одного из районов Москвы. "Некоторые из домов, в числе которых особняк академика Михаила Бомштейна – ценнейший архитектурный памятник XIX века, будут разрушены или уже разрушены" сказал диктор, исчезнув за кадром, изображавшем дом Михаила Иосифовича.
Эксперимент удался: Иннокентий Александрович мгновенно вспотел. Был уже четвертый час ночи. Решив немедленно ехать в Москву (решение это далось не просто – ехать ночью с алмазами в кармане было крайне опасно, можно было нарваться на милицию), Баклажан пошел лесом на станцию. Ни такси, ни частников на ней не оказалось. Первую электричку тоже пришлось пропустить – алмазы грелись на груди, и ему показалось, что в поезде находится группа небритых людей, которым наверняка не понравится его физиономия.
Устроившись у окна в первом вагоне следующей электрички, Баклажан враз окунулся в ставшие привычными мысли.
"Человек строит дома, – думал он, провожая глазами дачные пейзажи, – и с каждым веком они становятся все выше и все красивее.
Человек создает произведения искусства, и с каждым веком они становятся все выразительнее и выразительнее.
Человек создает машины, и с каждым веком они становятся все совершеннее и совершеннее.
Но почему человек сам в основной своей массе остается неизменным? Почему люди в основной своей массе остаются несовершенными как внешне, так и внутренне?
Да потому, что подавляющее количество людей считает себя венцом природы, совершенством!
Они выучиваются читать и считать и на этом самодовольно останавливаются, останавливаются потому что первейшим критерием ума и образованности в человеческом обществе вот уже пять тысяч лет считается именно умение читать и считать.
И они читают в электричках, в скверах, перед сном, читают такое, что сердцу становится скучно.
А невиданные дома, завораживающие полотна, изумительные машины создают другие, те, которые испуганы или даже раздавлены ощущением своей незначительности, своей низменностью, своей пугающей простотой.
А моя алмазная бомба, мои алмазные плутониевые бомбы, построенные на всех континентах, заставят всех без исключения людей забыть о своем отупляющем "совершенстве", они заставят их мозги шевелиться, шевелиться и генерировать прекрасное..."
* * *
На Казанский вокзал Иннокентий Александрович приехал в семь тридцать. На Поварской улице он был в восемь пятнадцать. У дома Михаила Иосифовича – в восемь семнадцать. Особняк, который он видел по телевизору, был окружен забором из сетки-рабицы, покрашенной в хорошо заметный желтый цвет. За забором стоял кран с огромной железной бабой на тросе. И эта огромная тяжелая баба летела на дом.
2. Мир без бомбы был удручающ... – Появляется действующий член. – Красный атлас, тусклый свинец. – Есть такие люди! – Борис Бочкаренко и Николай Баламутов.
Стена, в которую ударила баба, рухнула, взметнув в воздух клубы пыли. Взрыва не последовало. Потом рухнула вторая, третья стена, но Москва продолжала заниматься своими насущными и ненасущными делами.
"Обманул Михаил Иосифович... – чуть не плача, подумал Баклажан. – Не было настоящей бомбы, не было..." – И побрел по улице, безразлично глядя себе под ноги.
Мир без бомбы был сер, уныл и удручающ. В нем не осталось живых красок. В нем люди работали по много часов подряд, работали, чтобы есть, по крайней мере, три раза в день. Работали так много, по муравьиному работали, что привыкали работать. Привыкали перелистывать страницы, класть кирпичи, покупать и продавать акции, нажимать на клавиши, присутствовать на голубых экранах.
И еще они отдыхали. Они лежали на диванах, читали книги или смотрели фильмы, в которых описывалось и показывалось то, что они хорошо знали или то, что они делали бы, если бы могли это делать (воровали, убивали, насиловали, а потом дарили и миловали). Или смотрели и слушали новости о столкнувшихся поездах, заказных убийствах, локальных войнах и массовых забоях скота в Англии.
Еще они молились Богу и Сильным мира сего, чтобы они послали им больше денег и здоровья; денег, чтобы покупать еду и денег, чтобы покупать здоровье, покупать, чтобы долгие годы есть с удовольствием, не омраченным никакими телесными хворями.
Некоторые из них понимали, что реальный мир животен и совершенно не приспособлен для осмысленного существования, понимали и уходили в призрачные миры, миры компьютерных игр, миры наркотиков, миры религий. Все они хотели, чтобы жизнь их быстрее кончилась и длилась вечно. Все они хотели одного и того же.
"И все это размножается, – горестно вздохнул Иннокентий Александрович, размножается в стороны... В стороны, а не ввысь и глубину. И паутина, сеть всеобщей взаимосвязанности все меньше и меньше становится нужной людям, и она стремительно распадается на ничем не связанные узелки.
И теперь, и никогда в эту сеть, уничтоженную нами сеть, ничего не попадет, и люди никогда ничего не узнают...
Кроме приятной полноты желудка.
Кроме пустоты небытия. Не узнают, и ничего никогда не совершат.
"Человек – это звучит гордо".
Вот с чего началось!!!
Не все, а очередной этап падения. С попытки обмануть себя. Максим Горький чувствовал, знал, что он нехорош. И догадывался, что всегда будет таким. И, чтобы не сгинуть с отчаяния, создал себе кумира, отвлекающего мысль. Он придумал эти четыре слова и дефис.
Нет, человек – это не гордо... Он хочет, чтобы его хвалили, за то, что он – это он. Брюнет, шатен, блондин. Русский, еврей, татарин. Толстый, худой, в самый раз. Удовлетворив основные свои потребности, он начинает хотеть значить. Не достигать, идти, познавать, а именно значить. Стать вожаком. Повелевать. Направлять потоки менее удачливых.
Гуманность... Что это такое? Осознание того, что человек имеет право есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться? Да, он должен есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться! Но зачем? Гуманность – это жалость. А жалость – это... это гуманность. Человеколюбие, как попытка самосохранения. Самосохранения... Попытка оставить все, как есть. Чтобы завтра был завтрак, обед, ужин и секс. И так во веки веков.
Нет, жизни человеческой нужно оправдание. Постоянное оправдание. Оправдание это – творчество. А творчество – это потребность оставить что-то после себя. Не потомство, которое имеет право пить, есть и размножаться, а что-то. И человечеству нужно оправдание. И человечество должно что-то после себя оставить. Не плевки отжеванной резинки, не использованные презервативы, не пустые консервные банки, даже не Монну Лизу и Тадж-Махал, а нечто больше себя.
Я оставлю. Я сам сделаю эту бомбу... Я сделаю так, что человечество..."
* * *
– Извините, сударь, вы не подскажете, как пройти к дому академика Бомштейна? – прервал путаные размышления Иннокентия Александровича приятный мужской голос.
– Нет этого дома, сломали только что, – ответил Баклажан, весь напрягшись. Что-то ему подсказывало, что паутина сущего чудесным образом восстановила одну из оборвавшихся связей.
– Да нет, вы ошибаетесь, – сказал голос обнадеживающе. – Дом этот цел, я доподлинно знаю, звонил туда минут пятнадцать назад. Вы, наверное, телевизор вчера смотрели про Поварскую, так там ошибочка вышла.
Баклажан медленно поднял голову, нашел глазами лицо мужчины и опытным взглядом определил, что перед ним стоит потенциальный либо действительный член "Хрупкой вечности". Член стоял и улыбался так, как будто бы только что произнес пароль.
– Я – Баклажан, – отозвался Иннокентий Александрович.
– Муха с вами? – ничуть не удивившись, продолжил обмен паролями мужчина.
– Муха с нами.
– А Полковник?
– Полковник умер во имя.
– Жалко... Он был значимым человеком... Разрешите, однако, представится: меня зовут Красавкин Павел Корнеевич.
– Очень приятно, – механически сказал Баклажан. И повел рукой по правой стороне головы. Ухо было на месте.
– Ну, так пойдемте? К дому переулками надо идти, улицу наши ребята из "Мосводоканала" перерыли.
– А как вы... – хотел поинтересоваться задвинутый в подкорку Чернов почему его приняли за Баклажана.
– Мы предполагали... – загадочно улыбнулся собеседник. – Мы изучили ваше досье, прониклись розовым светом и поняли, что вы вернетесь к нам. Мы знали, что будут взлеты и падения, смерти и воскрешения, и знали, что алмаз будет, в конце концов, доставлен. Вами.
– И Иннокентий Алек... И я знал?
– Не все. Мы решили, что человеку, идущему на дело, не надо знать деталей. И вообще, когда все знаешь, будущее превращается во вчерашний день.
– Понимаю... А наша цель? Мы достигнем своей цели? Мы перейдем на другую ступень?
– Конечно. Все цели рано или поздно достигаются... – ответил Красавкин ласково. – Пойдемте, однако... Нас ждут товарищи. И она.
* * *
В подъезде дома Михаила Иосифовича Баклажану пришлось показать муху хмурому охраннику в гражданской одежде. После того как тот разрешающе кивнул, Иннокентия Александровича провели в жилые комнаты. Приняв ванну и позавтракав (манная каша, бутерброд с дырчатым сыром, крепкий чай с молоком), он спустился к Бомбе.
Он и предполагать не мог, как она прекрасна.
Несколько минут он стоял перед ней с приоткрытым от восхищения ртом. Струи красного атласа на заднем плане, умелая подсветка, никель корпуса, тусклый свинец в его швах. Тусклый, преисполненный значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59