– Погоди ты, сейчас такое будет, – отстранил он меня. – Смотри, старшая жена идет.
Я обернулся и увидел высокую женщину в парандже и чадре, выходящую из двери. Она шла прямо; обойдя нас плавным движением, пошла вдоль штрека, уверенно пошла, хотя ни фонаря, ни лампы у нее не было. За женщиной, также обойдя нас без слов, устремился Али-Бабай со своей серебряной "летучей мышью" в руке.
– Пошли за ними, – ткнул меня локтем в бок Валерий.
И направился вслед за арабом.
Минут через десять мы все, включая и Кучкина (острым своим носом почувствовавшего жаренное), топтались у входа в шестую буровую камеру – самую большую камеру на пятой штольне. Старшая жена Али-Бабая стояла посередине камеры с алюминиевым кумганом в руке и что-то бормотала себе под нос (молитву?). Отговорив, помялась в нерешительности и... и стала поливать себя из кумгана керосином!!!
Наверное, я смог бы ее спасти, если бы сразу бросился к ней. Наверняка бы смог. Но я остолбенел на несколько секунд, на целую вечность, и этой вечности хватило, чтобы весь керосин вылился на бедную женщину. Привел меня в чувство звук приземления отброшенного кумгана на каменистый пол. Я рванулся к несчастной жертве феодально-байских пережитков, но в лицо мне ударили жаркое пламя и визг...
Отпрянув, я стер ладонью обгоревшие брови и ресницы и с поднятыми кулаками пошел на Али-Бабая, сидевшего на первой ступеньке тяжелой лестницы, сваренной из железных труб (она еще появится в нашем повествовании). Кучкин, явно желая выслужиться перед арабом, встал между нами.
– Волк азиатский, сволочь, – начал я кричать через его плечо, – ты почто зазря....
– Кислород выжигаешь! – перекричал Кучкин конец моей фразы и тут же, – вот подлец, – весело заржал над своей гадкой шуткой. Заржал под аккомпанемент предсмертных криков горящей женщины.
Но ржал он всего секунду: я коротко и зло ударил его кулаком в живот.
Сашка, ойкнув, упал на землю.
Переступив через него, я двинулся к Али-Бабаю. А он, и не шелохнувшись, проговорил примерно следующее:
– Ты не надо волноваться. Она сама такой хотела. Мусульманский женщина мужа издеваться не могла.
Я знал, что самосожжение женщин – довольно распространенное явление в восточном мире, и руки мои опустились. "В чужую семью, со своим уставом не ходят, – подумал я и, выругавшись (Твою мать!), обернулся к пылающей жене араба.
Запах керосина, горящей плоти, волос, шерстяной паранджи, резиновых калош, ужасал своей смертельной откровенностью; бедная женщина, визжа, огненным шаром металась по камере... Но пламя, сначала сплошное и сильное, облекало ее недолго – хоть камера и была большой, кислород в ней выгорел быстро. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мы с бледным, как смерть Валерой, и Кучкиным устремились из камеры (Сашка сделал это на четвереньках.). Али-Бабай стоял несколько секунд, – остался, наверное, для того, чтобы душа его старшей жены, возлетая на мусульманские небеса, могла оценить его принципиальную непроницаемость исполнившего долг правоверного.
Хотя нет, вероятно, не для этого остался – мусульмане, кажется, считают, что у женщины нет души, ну, в общем, чего-то там важного нет.
* * *
Вечером... Вечером? В общем, когда на моих часах было половина девятого то ли утра, то ли вечера, мы все (кроме Али-Бабая, удалившегося в свой гарем к оставшимся в живых женам) сидели в логове пережитка феодализма. Веретенников рассказывал, как он очутился в гареме:
– Попал мне в плечо Полковник, я думаю, что он хотел попасть именно в плечо, костей не повредив, и попал. Лежал я в грязи минут пятнадцать, потом пришел Саша и утащил меня в рассечку, в которой Баклажан прятался. Баклажан между делом рассказал, что его с Полковником освободила Гюльчехра, старшая жена Али-Бабая. И все из-за того, что поссорилась с мужем по какому-то незначительному поводу, не похвалил ее лепешек, что ли. Или очередь нарушил, не знаю. Потом я ее видел – у нее зоб внушительный. Как-то я слышал, что женщины с зобом отличаются вздорным характером, а также не в меру эксцентричные. И правду, пока мы в рассечке сидели, она буквально со всеми поцапаться успела... Потом неожиданно стала шелковой и принялась Баклажану колени гладить и в глазки заглядывать. Закончились ее поползновения тем, что Баклажан не выдержал и увел ее куда-то. Куда, вернее, зачем, я понял, когда она вернулась минут через пятнадцать. Веселая, все песни пела, "В Намангане яблочки зреют ароматные". Потом Полковник Али-Бабая привел связанного. Оказывается, Гюльчехра рассказала, где и как взять его можно... Уже под утро они вдвоем за тобой пошли. Полковнику твои мины раз плюнуть было обезвредить, он в Анголе несколько лет этим только и занимался...
– А как Али-Бабай освободился? – спросил я Кучкина, бездумно витавшего в облаках опьянения.
– Как, как, – проговорил Сашка, не раскрывая глаз. – Эта дура ему веревки развязала...
– Какая дура? – удивился я, подумав, что Кучкин имеет в виду Синичкину.
– Гюльчехра, конечно, – ответил Сашка, лениво растягивая слова. – Когда Баклажан ушел, а потом и Полковник с Синичкиной, с ней что-то случилось. В десять минут сдулась как шарик. А он на нее посмотрел, просто посмотрел и представляешь, у этой дуры глаза чуть от страха не вылезли – без чадры была, я видел. Завыла так тихонечко, но противно, схватила бутылку вина, на столике стоявшую, подошла ко мне как ненормальная – я подумал уговаривать будет шлепнуть ее по п..де – и отвернулся стыдливо. А она, вот мозги куриные, бутылкой мне по голове. Когда я очнулся, она зубами своими золотыми последний узелок на его путах распускала.
– Так... – протянул я, задумавшись, куда это Полковник водил Синичкину.
– Так, да не так, – усмехнулась Анастасия моим ревнивым мыслям. – Мы Веретенникова в гарем потащили рану его снадобьями Али-Бабая лечить. Сашка нарочно так все сформулировал, чтобы ты "Так..." сказал.
И улыбнулась мне так, что сердце мое затрепетало.
Эта женщина делала со мной все, что хотела.
12. Подземная меблирашка. – А хочется-то как! – Нет, женщины – это что-то! – Семьдесят седьмое небо. – Через десять минут она протягивала мне брюки.
На ужин мы разогрели несколько банок тушенки и съели их с горячими лепешками, принесенными Али-Бабаем. Немного посидев с нами, хозяин штольни, явно не чувствовавший себя виноватым, собрался в свой гарем, и я вызвался в провожающие. Мне ничего не пришлось говорить – поняв по моим глазам, о чем я собираюсь его просить тет-а-тет, он кивнул, по-прежнему непроницаемый, и повел меня в глубь четвертого штрека. Спустя несколько минут мы подошли к рассечке, устье которой было забрано деревянным щитом с небольшой резной дверью, запертой висячим замком. Я в недоумении уставился в него; Али-Бабай же сунул мне в руки ключ, хлопнул по плечу и неторопливо удалился.
Открыв дверь, я взглянул внутрь и ахнул: рассечка представляла собой гнездышко, о котором влюбленные, ищущие уединения, могут только мечтать. Обшитая досками, оббитая коврами, на ложе – забросанная атласными подушками тигриная шкура с глазастой головой и огромными клыками, под ложем – красные плюшевые тапочки с голубыми помпончиками и ночная ваза из цветного стекла, у правой стенки – инкрустированный столик с серебряной лампадой... Короче, все там было, все кроме телефона, по которому я мог позвонить Синичкиной...
Она пришла сама. Чистенькая, только что из умывальни, косметики совсем чуть-чуть, но синяка почти не видно. Пришла, посмотрела так прямо в глаза: "Ты ведь ждал меня? Так вот она я..."
А я, дурак, задергался, занервничал... Почему? Да потому что для меня каждая новая женщина – это целый мир, в котором я ожидаю найти, наконец, себя. И перед тем, как отдать душу и тело, я обычно мысленно встаю перед ней на колени и спрашиваю, также мысленно: Ведь ты спасешь меня? Ведь то, что случиться между нами не будет обоюдной физиологией, а будет... будет любовью, любовью, которая все делает простым и воздушным?
"Будет, будет. Иди, умойся, – ответили глаза Анастасии, увидев, что я мысленно стою на коленях.
Умывание причесывание и все такое заняли минут пятнадцать. И все эти минуты я думал об Ольге, думал о том, что все еще можно исправить, исправить, если я, умывшись, пойду не к Синичкиной, а в кают-компанию. Пить вино и трепаться ни о чем. "А нужно ли исправлять? – усмехнулся в кардинальный момент внутренний голос, явно не желавший моего возвращения на круги своя. – К чему мириться, если ваш мир с Ольгой продлится не более двух-трех месяцев? Ты просто самоед, а надо быть просто мужчиной. И вспомни еще, где находишься. И кто тебя ждет в храме любви".
И я вспомнил маленькую алую родинку на правой груди Синичкиной, ее глаза, ее откровенные губы. Пульс участился, внизу сладостно заныло. "А хочется-то как..."
Последняя мысль-констатация как бы переключила тумблер сознания из верхнего, то есть возвышенного состояния, в нижнее (отнюдь не низменное). Мгновенно в голове все стало на свои места и я, спешно закончив гигиенические процедуры, устремился к Синичкиной.
На "тук-тук" Синичкина не ответила. "Заснула!!?" – испугался я и тихонечко потянул на себя дверные створки.
...Анастасия, нагая, спала, отвернув лицо к стене. Голова ее покоилась на алой подушке с черной бахромой. Волшебные линии расслабленных бедер, упавшая за спину рука с чувственными длинными пальчиками, мерное, в такт дыханию, покачивание грудей... Все было так естественно, так прекрасно (даже эта глупая тигриная голова с выпученными от вожделения глазами), что я замер в немом восторге. И стоял так, пока внутренний голос не выдавил: "Ты чего медлишь? Претворяется она... Притворяется, что спит. Ты что не видишь?"
"Похоже, ты прав", – согласился я со своим альтер эго (или дубликатом с Кудринской площади, не желавшим моего возвращения к Ольге) и, стараясь не шуметь, вошел в рассечку, затворил двери на засов и начал раздеваться.
Раздевшись, постоял немного, подыскивая подходящую реплику (безуспешно), затем взобрался на ложе, придвинулся к девушке, обнял ее так, что рука легла на животик, прочувствовал ладонью его совершенную прелесть, потом медленно-медленно повел руку по направлению к груди... И что вы думаете? Она, перестав претворяться, повернулась ко мне, вжалась горячим телом в мое тело? Впилась в губы? Зашептала: "Милый, милый, где ты был? Я так ждала тебя!"
Отнюдь! Как только сосок ее коснулся моей ладони, она вздрогнула и прошептала горестно:
– Ты знаешь, знаешь, противный, как отсюда выбраться!
Как водой холодной окатила! Только-только хотел воспарить, раствориться в ее радостях, а она такое... Да еще "противный"! Убрал одураченную руку, сунул ее под голову и, отвернувшись, уставился в беспокойно колеблющийся фитилек лампы. А она продолжала канючить:
– Ну, придумай что-нибудь, ты же все знаешь, ты же умный!
– Умный? Ты меня удивляешь! Не-е-т, я – дурак, и ты это прекрасно знаешь. Знаешь и используешь! – неожиданно для себя распалился я. И понес обычную для себя околесицу: – Нет, я дурак и горжусь этим. Знаешь один мой знакомый, как-то сказал: "чтобы стать кем-то, надо стать кем-то – клерком, менеджером, президентом, наконец. Если будешь оставаться самим собой – никем не станешь, только собой". Так вот, ум в твоем понимании – это умение кем-то стать, умение кем-то выглядеть, умение делать что-то определенное, а мне это чуждо, я – глупый, я остаюсь самим собой. И еще. Как только человек рождается, его начинают обманывать, ему вправляют в голову "истины" весьма далекие от действительности и все для того, чтобы он хотел то, что хотят другие, совсем другие люди...
– Ты просто трепло, неудачник и знаешь это! И поэтому предпочитаешь жить в лесу, то есть под землей!
– Чепуха! "Тот, кто чуждается людей, равен природе" – сказал Конфуций. Ты никогда не поймешь этой мысли. Да, я чуждаюсь людей, да, я предпочитаю быть частью природы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59