На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А. Д.
– Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, – сказал Джакопо. – Если разобьется что-нибудь из фарфора, а это бывает нечасто, он очень огорчается, или если что-то теряется. Он никогда не выбросит то, что осталось от прежних дней и от его отца.
Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.
– Странно, – сказал я, – что он так уважает традиции.
– Странно? – повторил удивленный Джакопо. – Вовсе нет, синьор Бео, уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.
– Возможно, – ответил я, – но в детстве он был настоящим бунтарем.
– Ах, в детстве, – Джакопо пожал плечами. – В детстве мы совсем другие. В ноябре капитану исполнится сорок.
– Да, – сказал я.
Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.
– Я волнуюсь за брата, Джакопо, – сказала я.
– Не стоит, – коротко ответил Джакопо. – Капитан всегда знает, что ему надо.
Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.
– Неужели за все эти годы он совсем не изменился? – спросил я.
Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.
– Пожалуй, стал более задумчивым, – наконец проговорил он. – У каждого свое настроение – и у меня, и у него. Когда он один и о чем-то думает, лучше его не трогать.
– И о чем же он думает?
– Если бы я это знал, – ответил Джакопо, – то не стоял бы в этой кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и указывал бы другим, что делать.
Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.
– Мы друг другу отлично подходим, Капитан и я, – сказал он. – Друг друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.
– Марта? – удивился я.
– Дело было не только в том, что она пила, синьор Бео. С годами она стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать.
Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да, это и многое другое. Я как-то сказал вашему брату: "Если я когда-нибудь стану вроде нее, тут же меня гоните, я пойму – за что". Он обещал, что так и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.
Моя миска была готова. Инициалы так и горели. Джакопо протянул мне миску Альдо, и я стал чистить ее.
– И чем это кончилось? – спросил я. – Он выставил ее из дома?
– Это было в ноябре, – сказал Джакопо, – сразу после его дня рождения. Он устроил небольшой праздник для нескольких студентов университета и одной дамы, синьоры Бутали, которая выступала как хозяйка дома. – Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить то, что по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим:
– В то время профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что раз гости – это студенты из университета ее мужа, то не будет ничего зазорного, если она выступит перед ними в роли хозяйки дома. Марта приготовила обед, а я прислуживал. Вечер прошел замечательно. Студенты принесли гитары и пели, а потом Капитан отвез синьору домой. Марта много выпила и никак не хотела ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а наутро она собрала вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.
– А что Альдо? – спросил я.
– Его это очень огорчило, – признался Джакопо. – Он взял машину и уехал один дней на пять. Сказал, что поедет на море. А когда приехал назад, коротко сказал мне, что не желает говорить ни про Марту, ни про то, что случилось. Вот и все. Однако он продолжал ее содержать, платил за стол и жилье – мне Джиджи рассказывали. Она им ничего не говорила про то, что произошло. Даже когда пила, а этим она постоянно занималась с тех пор, как отсюда съехала. Ни разу даже имени Капитана не упомянула. И знаете, синьор Бео, это была ревность, ни больше ни меньше, чем обычная ревность. Вот чем платят вам женщины. – Он посвистел канарейке, которая сидя на жердочке, распушив перышки, изливала в пении свое маленькое сердечко. – Все они таковы, – продолжал Джакопо, – и дамы из общества вроде синьоры и крестьянки вроде Марты. Они стараются выжать мужчину до последней капли.
Всегда стоят между мужчиной и его работой.
Я поднес миску Альдо к свету. В обрамлении инициалов на меня смотрело мое собственное лицо. Интересно, подумал я, что они обсуждают там, на виа деи Соньи, 8, станет ли ректор после ухода деканов говорить с моим братом наедине, упомянет ли, намеренно или случайно, про анонимные телефонные звонки.
И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она и поехала в Рим. Когда Альдо ее выставил, Марта долго и мучительно размышляла и, наверное, догадалась, что, пока профессор Бутали лежал в римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с синьорой, а возможно, даже стал ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь и преданность, вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.
Я поставил серебряную миску на стол, подошел к окну и остановился под клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне ректор. И прекратились они по одной причине – звонившая была мертва.
Впервые за десять дней, прошедших после убийства Марты, я почувствовал радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил.
Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую ее смерть.
В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть, змея издохла от яда своего… Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение Сокола, приведенное немецким ученым в его "Истории герцогов Руффано"?
"Гордого разденут донага… надменного подвергнут оскорблениям… клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего…"
Пение канарейки оборвалось на страстной трели. Я поднял глаза на птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.
– Джакопо, – медленно проговорил я, – когда мой брат был последний раз в Риме?
Джакопо составлял вычищенное серебро на поднос, чтобы отнести его в квартиру Альдо.
– В Риме, синьор Бео? – переспросил он. – Дайте подумать, в позапрошлое воскресенье – да, в следующее воскресенье будет две недели, в Вербное воскресенье. Он уехал в пятницу, чтобы ознакомиться с какими-то рукописями в Национальной библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.
Джакопо понес серебро в квартиру Альдо, оставив дверь открытой. Я сел на кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог убить Марту.
Альдо мог проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он мог выйти из машины, подойти и заговорить с ней. Пьяная, окончательно отчаявшаяся, она могла признаться ему. Он мог ее убить. Я вспомнил нож, который вчера вечером в герцогском дворце внезапно появился из его рукава, когда он разрезал веревки на руках Марелли. В Риме нож тоже мог быть при нем. Альдо мог зарезать Марту.
Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились к двери Джакопо.
– Армино? – позвал молодой голос.
Это был студент Чезаре. На нем были мое легкое пальто и шляпа, в руке он держал мой саквояж.
– Я привез с виа Сан Микеле твои вещи, – сказал он. – Джорджо и Доменико задержали синьору Сильвани в гостиной, донимая ее уговорами внести лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.
Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей. Зачем мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько минут, я почти онемел.
– Извини, – сказал Чезаре, – таков приказ Альдо. Утром он обо всем договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.
– Мне казалось, – сказал я, – что на фестивале я буду исполнять роль Сокола?
– Теперь уже нет, – ответил он. – Я должен отвезти тебя в Фано и там посадить на рыболовецкое судно. Так было условлено. Альдо ничего не объяснил.
Как быстро мой брат все устроил. Неизвестно, когда он принял такое решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре тоже явно ничего не знал. Возможно, это и не имело значения. Возможно, вообще ничего не имело значения. Кроме того, что Альдо хотел от меня избавиться.
– Очень хорошо, – сказал я. – Я готов.
Я встал, Чезаре подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед входом в квартиру Альдо появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.
– Я должен уехать, Джакопо, – сказал я. – Таков приказ.
Его лицо было непроницаемо.
– Нам будет вас не хватать, синьор Бео, – сказал он.
Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях. На улице стоял "альфаромео". Чезаре открыл дверцу и бросил мой саквояж на заднее сиденье. Я уселся рядом с водителем, и вскоре, выехав из Руффано, мы уже мчались по шоссейной дороге.
Второй раз за двадцать лет я покидал родной дом. Не как тогда, размахивая вражеским флажком, но все таким же беглецом, бегущим от преступления, которого я не совершал, возможно – Бог знает – выступая в качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.
Я смотрел прямо перед собой: Руффано, уже скрытый окаймляющими его холмами, навсегда остался позади, слева тянулась коричневая земля, ощетинившаяся быстрорастущими побегами зерновых, такого же шафранового цвета, как платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию с нами рядом побежала река, чтобы излить свои зеленовато-голубые, прозрачные воды в Адриатическое море, уже сверкающее в лучах апрельского солнца. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Фано, тем большее отчаяние меня охватывало, тем большая досада и растерянность.
– Чезаре, – сказал я, – почему вы во всем следуете за Альдо? Что заставляет вас верить в него?
– Нам больше не за кем следовать, – ответил Чезаре. – Джорджо, Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем.
Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.
– Как он вас нашел?
– Через своих старых друзей-партизан. Потом он через университетский совет добился для нас стипендий. Есть и другие, те, кто уже окончил университет и уехал, – они всем ему обязаны.
Мой брат делал это ради меня. Он делал это, думая, что я умер. И вот теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.
– Но если он все эти годы работал для университета и для таких, как ты, студентов, которым нечем платить, – настаивал я, – зачем он хочет уничтожить все это теперь, натравливая студентов друг на друга, инсценируя изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?
– Ты называешь это розыгрышами? – спросил Чезаре. – А мы нет. Элиа и Риццио тоже. Они научились смирению. Что касается Марелли, он умер, потому что пустился бежать. Разве в детстве священники тебя не учили? Кто ищет спасти свою жизнь, потеряет ее?
– Да, – ответил я, – но это совсем другое.
– Разве? – сказал Чезаре. – Мы так не считаем. Не считает и Альдо.
Мы приближались к окраинам Фано, по обеим сторонам дороги замелькали унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.
– Куда ты меня везешь? – спросил я.
– В порт, – ответил Чезаре, – к рыбаку, бывшему партизану по имени Марко. Ты должен сесть на его судно, и дня через два он высадит тебя где-нибудь подальше, возможно, в Венеции. Тебе не надо ни о чем думать.
Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.
В зависимости от того, подумал я, что известно полиции и удалось ли замести следы. Иными словами, насколько успешным оказалось бесследное исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49