Повернулся к ней спиной и застыл с бесстрастным лицом, скрестив руки на груди. Мгновенно наступила тишина. У кого-то из женщин сдали нервы, она истерически хихикнула, но ее спутники тут же ее одернули. Я бросил взгляд на Карлу Распа. Она протянула руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение передалось мне, и я почувствовал себя в ловушке. Если бы здесь кто-нибудь страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода.
Дверь в спальню герцога, до того закрытая, широко распахнулась. На пороге появился мужчина; по обеим сторонам от него, подобно телохранителям, шли по восемь молодых людей. Едва войдя в комнату, он в знак приветствия протянул вперед руку, и все собравшиеся, отбросив неловкость, тесня друг друга, бросились ему навстречу – каждый стремился в числе первых удостоиться его рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне, тоже бросилась в очередь.
– Кто это? – спросил я.
Она не услышала моего вопроса. Она уже была далеко. Но стоявший рядом молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал:
– Как, вы не знаете? Это же профессор Донати. Председатель художественного совета.
Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении телохранителей приближалась. Слово – одному, улыбка – другому, похлопывание по плечу – третьему… и ни малейшей возможности вырваться из шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и услышал ее слова:
– Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.
Он протянул мне руку и сказал:
– Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, – и, едва взглянув на меня, проследовал дальше.
Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом – слава Богу, не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи – отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.
Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре, уверенность походке, высокомерный наклон головы: но высокий лоб, большие темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с небрежной, той же небрежной интонацией – все это принадлежало моему брату.
Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир… мой мир рушился.
Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал.
Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать… два года назад все-таки не упал – вот все, что имело для меня значение. А если и упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.
Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:
– Что вы о нем думаете?
Я ответил:
– Я думаю, он бог…
Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:
– Так же думают и все они.
Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом… да, потом… Но не сейчас. Я был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но эта дрожь… как ее унять?
– Проверка окончена, – шепнула мне Карла Распа. – Он собирается говорить.
В комнате было только одно сиденье – высокий, с узкой спинкой стул пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось – человек восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.
– Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители Руффано убили своего герцога, – начал Альдо. – Ни в путеводителях, ни в официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и коммерции – ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за счет голодающих крестьян, – вызывали справедливое осуждение Сокола. Они ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.
При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей – происхождение не имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом.
Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги – купцы отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных – народ поносил его и называл распутником.
Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль скоро в отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим и уважаем, на мою долю выпала организация фестиваля этого года, я решил инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом.
Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался ими, когда мы лежали рядом в нашей общей спальне и он рассказывал мне какую-нибудь историю.
– Некоторые из вас, – продолжил Альдо, – об этом знают. У нас уже было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола – так названы торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни – никогда прежде не инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я хочу, чтобы он навсегда остался в ваших душах и в памяти тех, кто его увидит. Все, что до сих пор происходило на наших фестивалях, – ничто в сравнении с этим. Я хочу поставить величайший спектакль, какой когда-либо видел наш город. Поэтому мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы.
В рядах тех, кто сидел на полу перед Альдо, поднялся легкий шум. Все руки взметнулись вверх. Бледные в лучах колеблющегося света лица, как одно, обратились в его сторону.
– Подождите, – сказал он. – Подойдут не все. Немного позднее я отберу тех, кто мне подойдет. Суть в том… – Он немного помедлил и, подавшись вперед, внимательно посмотрел на обращенные к нему молодые лица.
– Вам известны мои методы. Мы пользовались ими в прошлом и в позапрошлом годах. Самое главное, чтобы каждый доброволец верил в свою роль, сжился с нею. В этом году вы будете придворными Сокола. Той самой небольшой группой преданных ему людей. Вы, студенты факультета истории искусств нашего университета, по самой природе своей будете элитой. Да вы уже и есть элита.
Потому-то и находитесь здесь, в Руффано. В этом смысл вашей жизни. Но в университете вы составляете меньшинство, ваши ряды немногочисленны.
Подавляющее большинство, составляющее другие факультеты, – варвары, готы и вандалы, которые, как и купцы пятисотлетней давности, ничего не понимают в искусстве, ничего не понимают в красоте. Дай им волю, и они уничтожат все сокровища, собранные в этих покоях, возможно, снесут и сам дворец, а на его месте возведут… Что? Фабрики, конторы, банки, торговые дома, и не с тем, чтобы обеспечить занятость и облегчить жизнь крестьянству, которое живет ничуть не лучше, чем пятьсот лет назад, но ради собственного обогащения, для того, чтобы владеть еще большим числом машин, телевизоров, похожих на конфетные коробки вилл на Адриатике и тем самым породить еще большее недовольство, нищету и горе.
Он неожиданно встал и поднял руку, чтобы унять взрыв аплодисментов, гулким эхом отдающихся от лепного потолка.
– Хватит, – сказал Альдо. – На сегодня достаточно. А теперь мы дадим небольшое представление и покажем, чему успели научить наших добровольцев.
Отойдите в сторону, иначе вас могут поранить.
Аплодисменты смолкли, и наступила полная тишина. Толпа подалась вперед в нетерпеливом ожидании обещанного зрелища. Появились два телохранителя и унесли стул. Еще четверо с факелами в руках образовали квадрат в центре комнаты.
Альдо занял место рядом с одним из факелов, и тут же в середину квадрата бросились два молодых человека в белых рубашках с закатанными по локоть рукавами и черных джинсах. На них были маски, но не для защиты, а чтобы скрыть лица. Оба держали в руках обнаженные шпаги. Они не играли. Они сражались по-настоящему, как дуэлянты былых времен. Под непрерывный звон стали удар следовал за ударом, выпад за выпадом, бросок за броском. Вскоре стало ясно, что силы не равны; сильнейший вынудил противника опуститься на одно колено и острием шпаги коснулся его горла. Приглушенный вздох зрителей заглушил судорожное дыхание поверженного дуэлянта, и его белая рубашка окрасилась кровью. Возможно, порез был не больше, чем от случайного движения бритвы, но его нанесла шпага.
– Довольно! – крикнул Альдо. – Мы видели, на что вы способны.
Прекрасный поединок. Благодарю вас.
Он бросил побежденному свой платок, тот зажал им рану и поднялся на ноги. Оба юноши вышли из освещенного квадрата и скрылись за дверями герцогской спальни. Реальность увиденного настолько ошеломила собравшихся в комнате, что никто не зааплодировал. Все, затаив дыхание, ждали, когда Альдо снова заговорит. И вновь мне вспомнились детские годы и та власть, которую он имел надо мной. Только что я был свидетелем проявления той же мощи, но более зрелой, более опасной.
– Вы видели, – сказал Альдо, – что театральные сражения не для нас.
А теперь пусть женщины и те, кто не желает к нам присоединиться, покинут эту комнату. Мы не будем на них в претензии. Те же, кто хочет предложить свои услуги, остаются.
Одна девушка с протестующим криком бросилась к нему, но он покачал головой.
– Извините, – сказал он, – никаких женщин. Только не для этого.
Отправляйтесь домой и учитесь перевязывать раны, да, раны, а сражаться предоставьте нам.
Дверь в тронный зал широко распахнулась. Медленно, неохотно к ней направились те несколько женщин, которые оказались среди приглашенных. К ним присоединилось несколько мужчин – человек двенадцать, не больше. Я был в их числе. Досмотрщик в тронном зале жестом показал нам на выход. Мы медленно вышли на галерею, и дверь закрылась за нами. В общей сложности нас было человек восемнадцать или двадцать. Исполненные презрения к нам девушки даже не стали ждать, чтобы их кто-нибудь проводил. Те из них, кто был знаком между собой, взялись за руки, и их каблуки застучали по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49