В такое невероятное утро банк мог потребовать немедленного выкупа закладной. Гудзон мог выйти из берегов и затопить его гостиную или...
– Генри Белл слушает, – сказал он.
– Хэнк, говорит Дэйв. Тут пришла какая-то женщина. Она хочет с вами поговорить.
– Женщина? – Дурное предчувствие заметно усилилось. Он нахмурился.
– Вот именно! – сказал Дэйв. – Можно послать ее к вам?
– О чем она хочет со мною говорить?
– О деле Морреза.
– Как ее фамилия, Дэйв?
– Говорит, что миссис Ди Паче.
– Мать Дэнни Ди Паче?
– Минутку. – Дэйв по-видимому отвернулся от трубки, и послушалось глухое: – Вы мать Дэнни Ди Паче? – Затем его голос снова зазвучал громко. – Да, это его мать, Хэнк.
Хэнк вздохнул:
– Что ж, я все равно собирался поговорить с ней, так что можно это сделать и сейчас. Пропустите ее ко мне.
– Есть! – сказал Дейв и повесил трубку.
Хэнк думал о предстоящей беседе без всякого удовольствия. Работая над делом, он, конечно, вызвал бы ее, чтобы получить более ясное представление об окружении мальчика. Теперь же ее неожиданный приход вывел его из равновесия. Лишь бы она не расплакалась! Лишь бы поняла, что он прокурор, обязанный защищать права граждан графства Нью-Йорк, что эти права он будет защищать так же энергично, как адвокаты – права ее сына. И все-таки он знал, что она будет плакать. Он никогда раньше ее не видел, но она мать, и она будет плакать.
Он спрятал стенограмму в ящик. Потом откинулся на спинку кресла, ожидая мать Дэнни Ди Пачи, надеясь, вопреки всему, что этот разговор не добавит лишних хлопот к и без того уже скверному дню.
Она оказалась моложе, чем он предполагал. Он понял это, как только она вошла в маленькую приемную. Когда же она вошла в кабинет и он отчетливо увидел ее лицо, его словно ударили чем-то тяжелым и твердым, он понял, что неудачи минувшего вечера и утра были прелюдией именно к этой ошеломляющей шутке судьбы. Он был так потрясен, что не мог вымолвить и слова.
– Мистер Белл? – неуверенно произнесла миссис Ди Паче. Их взгляды встретились, и на ее лице отразилось то же ошеломленное изумление. Недоверчиво покачав головой, она произнесла:
– Хэнк? – А немного погодя повторила более уверенно: – Хэнк!
– Да, – сказал он удивляясь, зачем всему этому понадобилось случиться. Он инстинктивно понимал, что его затягивает водоворот и он должен плыть изо всех сил, чтобы не утонуть.
– Значит, ты... мистер Белл?
– Да.
– Но я... Разве... Ты переменил фамилию?
– Да. Когда стал юристом, – сказал он.
Фамилию он переменил по многим причинам, большую часть которых даже не осознавал и не мог бы объяснить. Как бы то ни было, официальный документ гласил: «На основании всего вышеизложенного постановляем, что поименованные просители получают отныне и впредь, с февраля месяца, восьмого дня, года тысяча девятьсот сорок восьмого, право носить следующие имена и фамилии: Генри Белл, Карин Белл и Дженифер Белл».
– Ты прокурор?
– Да.
– И тебе поручено дело моего сына...
– Сядь, Мери, – сказал он.
Она села, он внимательно посмотрел на ее лицо, которое так хорошо знал когда-то, лицо, которое он когда-то держал в своих юных ладонях. «Жди меня! Жди меня!» То самое лицо, пусть чуть более усталое, но прежнее лицо девятнадцатилетней Мери О'Брайен: карие глаза, почти рыжие с медным отливом волосы, породистый нос и чувственный, изумительный рот, который он когда-то целовал...
Он много раз представлял себе их встречу. Представлял, как снова встретит Мери О'Брайен, и в их сердцах заговорит былая любовь – их руки соприкоснутся, они горько вздохнут о не прожитой вместе жизни и вновь расстанутся. И вот теперь они встретились – Мери О'Брайен оказалась матерью Дэнни Ди Паче, и он не знал, что ей сказать.
– Как все странно получилось, – сказал он. – Я никак не думал...
– Я тоже.
– Ну, конечно, я знал, что ты вышла замуж. Ты же мне написала и... и возможно даже назвала его, но это было так давно, Мери, что я не...
– Да, я назвала его, – ответила она. – Джон Ди Паче. Мой муж.
– Да, возможно, но я забыл.
Зато он ясно помнил все другие подробности дня, когда он получил это письмо: моросящий надоедливый дождь на аэродроме на севере Англии, рычание прогревающихся «либерейторов», белые плюмажи дыма из их выхлопных труб, аккуратные красные и голубые диагональные линии на конверте «Авиапочта», ее торопливые каракули и адрес: «Капитану Генри Альфреду Белани, личный номер 714-5632, 31-я бомбардировочная эскадрилья, военно-воздушные силы армии Соединенных Штатов, Нью-Йорк» и слова:
«Дорогой Хэнк! Когда ты просил, чтобы я ждала тебя, я сказала, что не знаю, что я еще очень молода. Но теперь, Хэнк, дорогой мой, я встретила человека, за которого собираюсь выйти замуж,– пойми меня. Я не хочу делать тебе больно. И никогда не хотела...»
И внезапный рев бомбардировщиков, разбегающихся по затемненному полю перед взлетом...
– Да, фамилию я забыл, – сказал он. Они помолчали.
– Ты... ты очень хорошо выглядишь, Мери.
– Спасибо.
– А я и не знал, что ты живешь все там же.
– В Гарлеме? Да, там у Джона магазин. – Она помолчала. – У моего мужа, у Джонни.
– Да, понимаю.
– Хэнк...
– Мери, я не знаю, зачем ты пришла сюда, но...
– О, Хэнк, ради всего святого, неужели ты убьешь моего сына?
Она не заплакала. В эту минуту он предпочел бы, чтобы она заплакала. Но она просто крикнула через стол эти слова, а поразительные карие глаза и чувственный рот казались особенно яркими на побледневшем лице.
– Мери, постараемся правильно понять друг друга, – сказал он.
– Да, да, конечно!
– То, что было между нами, было очень давно. Ты теперь замужем, я женат, у нас у обоих есть дети.
– Ты обвиняешь моего сына в убийстве.
– Мери...
– Разве это не правда, Хэнк?
– Да, правда, – сказал он. – Твой сын совершил убийство, и как прокурор...
– Мой сын тут ни при чем! Убили те, другие.
– Если так, я узнаю это до суда.
– Он даже не принадлежит к этой банде!
– Мери, поверь мне, прокуратура вовсе не стремится обвинять во что бы то ни стало. До суда дело будет расследовано самым тщательным образом, и если имеются смягчающие обстоятельства...
– Хэнк, перестань! Пожалуйста, перестань. Я ведь жду от тебя не этого! Чужой – да, но не ты, не Хэнк Белани!
– Белл, – мягко поправил он.
– Ведь я Мери, – тихо сказала она, – та девушка, которую ты когда-то знал. Которая когда-то тебя любила... Очень любила. – Она помолчала. – Пожалуйста, не говори мне о смягчающих обстоятельствах.
– Что же я могу сказать тебе, Мери?
– Что моего мальчика не отправят на электрический стул...
– Я не могу обещать ничего, что...
– ...за то, чего он не совершил! – докончила она.
В комнате опять воцарилось молчание.
– Никто не расплачивается жизнью за то, чего не совершил, – сказал наконец Хэнк.
– Ты искренне веришь в это? – спросила она.
– Да, искренне.
Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, а потом сказала:
– Значит, ты теперь совсем не тот?
– За это время мы оба изменились, – сказал он. – Трудно ожидать...
– Смешно, – устало сказала она. – Я пришла сюда, ожидая встретить чужого человека, и действительно встретила чужого... Я совсем не знаю тебя. Я даже не знаю, не повлияет ли то, что когда-то произошло между нами, на судьбу моего сына. Откуда я знаю, что ты...
– Не договаривай, Мери! – Голос его прозвучал резко. – Я юрист, я верю в правосудие и твоего сына будут судить по закону. Да, когда я получил твое письмо, мне было больно. Но это было очень давно, а мы все становимся взрослыми.
– А мой сын станет взрослым? – спросила она.
Ответа на этот вопрос не последовало.
В тот же день он отправился к Холмсу. Из-за своей фамилии Холмс, начальник криминалистического отдела, был известен среди репортеров под кличкой «Шерлок», но на работе все называли его Эфраим, именем, данным ему при рождении. Это был невысокий седовласый человек в очках; круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комическим артистом – сходство весьма обманчивое, ибо Эфраим Холмс был начисто лишен чувства юмора.
– Что вам нужно, Хэнк? – спросил он без всяких предисловий. – Я занят.
– Поговорить о деле Морреза, – так же коротко ответил Хэнк.
– А что такое?
– Мне бы хотелось от него отказаться. Может быть вы передадите это дело кому-нибудь другому.
– С какой стати? – Холмс оторвался от своих бумаг.
– По причинам личного характера.
– Например?
– По личным причинам, – повторил Хэнк.
– Побаиваетесь?
– Нет. А чего?
– Не знаю. Например, газетной шумихи. Эти мерзавцы уже заранее предсказывают исход дела. Требуют смертного приговора. Я подумал, что вас это могло напугать.
– Нет, дело не в этом.
– Так в чем же? Не считаете же вы, что у вас нет основания для подобного обвинения?
– Безусловно, есть.
– Предумышленное убийство?
– Да, предумышленное убийство.
– Тогда в чем же, черт побери, дело?
– Я уже сказал вам. Причина сугубо личная. Я хотел бы отказаться, Эфраим. Был бы очень признателен.
– Может быть, кто-то из этих ребят вам родственник или близкий знакомый?
– Нет.
– Неприятно требовать смертного приговора мальчишкам?
– Нет.
– Предубеждены против пуэрториканцев?
– Что?
– Я сказал...
– Я расслышал. Но что это вообще за вопрос?
– Благородное негодование тут ни при чем. Ненависть не разбирается в таких тонкостях. А вдруг вы принадлежите к тем, кто убежден, что в нашем городе должно быть поменьше таких, как Рафаэль Моррез. В таком случае можно как-то оправдать в собственных глазах и подобное убийство.
– Абсурд, – сказал Хэнк. – Не представляю себе, что кто-нибудь может так думать.
– Н-да? Еще как могут! – Холмс немного помолчал. – И вы все-таки не убедили меня, что это дело следует передать другому.
– Ну, а если защита будет ссылаться на то, что прокурором, пусть бессознательно, руководит личная неприязнь?
– Значит вы действительно не любите пуэрториканцев?
– Я имел в виду другое.
– Ну, а кому, по-вашему, я могу передать дело?
– Это решать вам, а не мне.
– Послушайте, Хэнк, вы знаете, что я не склонен к преувеличениям. Если я говорю, что вы лучший наш обвинитель, то это не комплимент. Это очень важное дело, более важное, чем вам...
– Просто очередное убийство. Таких у нас бывает сотни каждый...
– Ну нет, не просто очередное убийство! Это чертовски важно. Я хочу, чтобы обвинителем в этом деле были вы, и шеф этого хочет. И я не собираюсь передавать его другому, если вы не приведете более убедительных доводов.
– Хорошо, – вздохнув, сказал Хэнк. – Я знаком с матерью одного из них, Ди Паче.
– Она что, ваша приятельница?
– Нет, не совсем. Я знал ее мальчишкой, еще до армии. Когда уходил в армию, то просил ее дождаться меня. В Европе получил от нее письмо с отказом. И больше никогда ее не видел. До сегодняшнего утра.
– Давно все это было?
– Лет пятнадцать назад.
– Это очень большой срок, Хэнк.
– Да, но защита может этим воспользоваться. Что если они вызовут Мери как свидетельницу? Если она заявит, что отказалась стать моей женой в 1943 году, и требование смертного приговора – всего лишь мелкая личная месть?
– Как близко вы были знакомы, Хэнк? Вы с ней спали?
– Нет. Ничего подобного между нами не было.
– Может она показать под присягой обратное?
– Чтобы спасти своего сына? Ради этого она скажет и сделает все что угодно.
– И все-таки я не думаю, что это может нам повредить.
– К сожалению, не могу с вами согласиться.
– Позвольте мне немного разъяснить вам это дело, Хэнк. Во-первых, детская преступность стала для города больной мозолью. Все только и говорят о ней: полиция, школа, судьи, пресса. В городе неожиданно появилась масса экспертов, которые вдруг обнаружили, что в нашей стране два с лишним процента детей ежегодно предстают перед судом. И знаете, о чем они визжат больше всего? «Хватит миндальничать! Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Генри Белл слушает, – сказал он.
– Хэнк, говорит Дэйв. Тут пришла какая-то женщина. Она хочет с вами поговорить.
– Женщина? – Дурное предчувствие заметно усилилось. Он нахмурился.
– Вот именно! – сказал Дэйв. – Можно послать ее к вам?
– О чем она хочет со мною говорить?
– О деле Морреза.
– Как ее фамилия, Дэйв?
– Говорит, что миссис Ди Паче.
– Мать Дэнни Ди Паче?
– Минутку. – Дэйв по-видимому отвернулся от трубки, и послушалось глухое: – Вы мать Дэнни Ди Паче? – Затем его голос снова зазвучал громко. – Да, это его мать, Хэнк.
Хэнк вздохнул:
– Что ж, я все равно собирался поговорить с ней, так что можно это сделать и сейчас. Пропустите ее ко мне.
– Есть! – сказал Дейв и повесил трубку.
Хэнк думал о предстоящей беседе без всякого удовольствия. Работая над делом, он, конечно, вызвал бы ее, чтобы получить более ясное представление об окружении мальчика. Теперь же ее неожиданный приход вывел его из равновесия. Лишь бы она не расплакалась! Лишь бы поняла, что он прокурор, обязанный защищать права граждан графства Нью-Йорк, что эти права он будет защищать так же энергично, как адвокаты – права ее сына. И все-таки он знал, что она будет плакать. Он никогда раньше ее не видел, но она мать, и она будет плакать.
Он спрятал стенограмму в ящик. Потом откинулся на спинку кресла, ожидая мать Дэнни Ди Пачи, надеясь, вопреки всему, что этот разговор не добавит лишних хлопот к и без того уже скверному дню.
Она оказалась моложе, чем он предполагал. Он понял это, как только она вошла в маленькую приемную. Когда же она вошла в кабинет и он отчетливо увидел ее лицо, его словно ударили чем-то тяжелым и твердым, он понял, что неудачи минувшего вечера и утра были прелюдией именно к этой ошеломляющей шутке судьбы. Он был так потрясен, что не мог вымолвить и слова.
– Мистер Белл? – неуверенно произнесла миссис Ди Паче. Их взгляды встретились, и на ее лице отразилось то же ошеломленное изумление. Недоверчиво покачав головой, она произнесла:
– Хэнк? – А немного погодя повторила более уверенно: – Хэнк!
– Да, – сказал он удивляясь, зачем всему этому понадобилось случиться. Он инстинктивно понимал, что его затягивает водоворот и он должен плыть изо всех сил, чтобы не утонуть.
– Значит, ты... мистер Белл?
– Да.
– Но я... Разве... Ты переменил фамилию?
– Да. Когда стал юристом, – сказал он.
Фамилию он переменил по многим причинам, большую часть которых даже не осознавал и не мог бы объяснить. Как бы то ни было, официальный документ гласил: «На основании всего вышеизложенного постановляем, что поименованные просители получают отныне и впредь, с февраля месяца, восьмого дня, года тысяча девятьсот сорок восьмого, право носить следующие имена и фамилии: Генри Белл, Карин Белл и Дженифер Белл».
– Ты прокурор?
– Да.
– И тебе поручено дело моего сына...
– Сядь, Мери, – сказал он.
Она села, он внимательно посмотрел на ее лицо, которое так хорошо знал когда-то, лицо, которое он когда-то держал в своих юных ладонях. «Жди меня! Жди меня!» То самое лицо, пусть чуть более усталое, но прежнее лицо девятнадцатилетней Мери О'Брайен: карие глаза, почти рыжие с медным отливом волосы, породистый нос и чувственный, изумительный рот, который он когда-то целовал...
Он много раз представлял себе их встречу. Представлял, как снова встретит Мери О'Брайен, и в их сердцах заговорит былая любовь – их руки соприкоснутся, они горько вздохнут о не прожитой вместе жизни и вновь расстанутся. И вот теперь они встретились – Мери О'Брайен оказалась матерью Дэнни Ди Паче, и он не знал, что ей сказать.
– Как все странно получилось, – сказал он. – Я никак не думал...
– Я тоже.
– Ну, конечно, я знал, что ты вышла замуж. Ты же мне написала и... и возможно даже назвала его, но это было так давно, Мери, что я не...
– Да, я назвала его, – ответила она. – Джон Ди Паче. Мой муж.
– Да, возможно, но я забыл.
Зато он ясно помнил все другие подробности дня, когда он получил это письмо: моросящий надоедливый дождь на аэродроме на севере Англии, рычание прогревающихся «либерейторов», белые плюмажи дыма из их выхлопных труб, аккуратные красные и голубые диагональные линии на конверте «Авиапочта», ее торопливые каракули и адрес: «Капитану Генри Альфреду Белани, личный номер 714-5632, 31-я бомбардировочная эскадрилья, военно-воздушные силы армии Соединенных Штатов, Нью-Йорк» и слова:
«Дорогой Хэнк! Когда ты просил, чтобы я ждала тебя, я сказала, что не знаю, что я еще очень молода. Но теперь, Хэнк, дорогой мой, я встретила человека, за которого собираюсь выйти замуж,– пойми меня. Я не хочу делать тебе больно. И никогда не хотела...»
И внезапный рев бомбардировщиков, разбегающихся по затемненному полю перед взлетом...
– Да, фамилию я забыл, – сказал он. Они помолчали.
– Ты... ты очень хорошо выглядишь, Мери.
– Спасибо.
– А я и не знал, что ты живешь все там же.
– В Гарлеме? Да, там у Джона магазин. – Она помолчала. – У моего мужа, у Джонни.
– Да, понимаю.
– Хэнк...
– Мери, я не знаю, зачем ты пришла сюда, но...
– О, Хэнк, ради всего святого, неужели ты убьешь моего сына?
Она не заплакала. В эту минуту он предпочел бы, чтобы она заплакала. Но она просто крикнула через стол эти слова, а поразительные карие глаза и чувственный рот казались особенно яркими на побледневшем лице.
– Мери, постараемся правильно понять друг друга, – сказал он.
– Да, да, конечно!
– То, что было между нами, было очень давно. Ты теперь замужем, я женат, у нас у обоих есть дети.
– Ты обвиняешь моего сына в убийстве.
– Мери...
– Разве это не правда, Хэнк?
– Да, правда, – сказал он. – Твой сын совершил убийство, и как прокурор...
– Мой сын тут ни при чем! Убили те, другие.
– Если так, я узнаю это до суда.
– Он даже не принадлежит к этой банде!
– Мери, поверь мне, прокуратура вовсе не стремится обвинять во что бы то ни стало. До суда дело будет расследовано самым тщательным образом, и если имеются смягчающие обстоятельства...
– Хэнк, перестань! Пожалуйста, перестань. Я ведь жду от тебя не этого! Чужой – да, но не ты, не Хэнк Белани!
– Белл, – мягко поправил он.
– Ведь я Мери, – тихо сказала она, – та девушка, которую ты когда-то знал. Которая когда-то тебя любила... Очень любила. – Она помолчала. – Пожалуйста, не говори мне о смягчающих обстоятельствах.
– Что же я могу сказать тебе, Мери?
– Что моего мальчика не отправят на электрический стул...
– Я не могу обещать ничего, что...
– ...за то, чего он не совершил! – докончила она.
В комнате опять воцарилось молчание.
– Никто не расплачивается жизнью за то, чего не совершил, – сказал наконец Хэнк.
– Ты искренне веришь в это? – спросила она.
– Да, искренне.
Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, а потом сказала:
– Значит, ты теперь совсем не тот?
– За это время мы оба изменились, – сказал он. – Трудно ожидать...
– Смешно, – устало сказала она. – Я пришла сюда, ожидая встретить чужого человека, и действительно встретила чужого... Я совсем не знаю тебя. Я даже не знаю, не повлияет ли то, что когда-то произошло между нами, на судьбу моего сына. Откуда я знаю, что ты...
– Не договаривай, Мери! – Голос его прозвучал резко. – Я юрист, я верю в правосудие и твоего сына будут судить по закону. Да, когда я получил твое письмо, мне было больно. Но это было очень давно, а мы все становимся взрослыми.
– А мой сын станет взрослым? – спросила она.
Ответа на этот вопрос не последовало.
В тот же день он отправился к Холмсу. Из-за своей фамилии Холмс, начальник криминалистического отдела, был известен среди репортеров под кличкой «Шерлок», но на работе все называли его Эфраим, именем, данным ему при рождении. Это был невысокий седовласый человек в очках; круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комическим артистом – сходство весьма обманчивое, ибо Эфраим Холмс был начисто лишен чувства юмора.
– Что вам нужно, Хэнк? – спросил он без всяких предисловий. – Я занят.
– Поговорить о деле Морреза, – так же коротко ответил Хэнк.
– А что такое?
– Мне бы хотелось от него отказаться. Может быть вы передадите это дело кому-нибудь другому.
– С какой стати? – Холмс оторвался от своих бумаг.
– По причинам личного характера.
– Например?
– По личным причинам, – повторил Хэнк.
– Побаиваетесь?
– Нет. А чего?
– Не знаю. Например, газетной шумихи. Эти мерзавцы уже заранее предсказывают исход дела. Требуют смертного приговора. Я подумал, что вас это могло напугать.
– Нет, дело не в этом.
– Так в чем же? Не считаете же вы, что у вас нет основания для подобного обвинения?
– Безусловно, есть.
– Предумышленное убийство?
– Да, предумышленное убийство.
– Тогда в чем же, черт побери, дело?
– Я уже сказал вам. Причина сугубо личная. Я хотел бы отказаться, Эфраим. Был бы очень признателен.
– Может быть, кто-то из этих ребят вам родственник или близкий знакомый?
– Нет.
– Неприятно требовать смертного приговора мальчишкам?
– Нет.
– Предубеждены против пуэрториканцев?
– Что?
– Я сказал...
– Я расслышал. Но что это вообще за вопрос?
– Благородное негодование тут ни при чем. Ненависть не разбирается в таких тонкостях. А вдруг вы принадлежите к тем, кто убежден, что в нашем городе должно быть поменьше таких, как Рафаэль Моррез. В таком случае можно как-то оправдать в собственных глазах и подобное убийство.
– Абсурд, – сказал Хэнк. – Не представляю себе, что кто-нибудь может так думать.
– Н-да? Еще как могут! – Холмс немного помолчал. – И вы все-таки не убедили меня, что это дело следует передать другому.
– Ну, а если защита будет ссылаться на то, что прокурором, пусть бессознательно, руководит личная неприязнь?
– Значит вы действительно не любите пуэрториканцев?
– Я имел в виду другое.
– Ну, а кому, по-вашему, я могу передать дело?
– Это решать вам, а не мне.
– Послушайте, Хэнк, вы знаете, что я не склонен к преувеличениям. Если я говорю, что вы лучший наш обвинитель, то это не комплимент. Это очень важное дело, более важное, чем вам...
– Просто очередное убийство. Таких у нас бывает сотни каждый...
– Ну нет, не просто очередное убийство! Это чертовски важно. Я хочу, чтобы обвинителем в этом деле были вы, и шеф этого хочет. И я не собираюсь передавать его другому, если вы не приведете более убедительных доводов.
– Хорошо, – вздохнув, сказал Хэнк. – Я знаком с матерью одного из них, Ди Паче.
– Она что, ваша приятельница?
– Нет, не совсем. Я знал ее мальчишкой, еще до армии. Когда уходил в армию, то просил ее дождаться меня. В Европе получил от нее письмо с отказом. И больше никогда ее не видел. До сегодняшнего утра.
– Давно все это было?
– Лет пятнадцать назад.
– Это очень большой срок, Хэнк.
– Да, но защита может этим воспользоваться. Что если они вызовут Мери как свидетельницу? Если она заявит, что отказалась стать моей женой в 1943 году, и требование смертного приговора – всего лишь мелкая личная месть?
– Как близко вы были знакомы, Хэнк? Вы с ней спали?
– Нет. Ничего подобного между нами не было.
– Может она показать под присягой обратное?
– Чтобы спасти своего сына? Ради этого она скажет и сделает все что угодно.
– И все-таки я не думаю, что это может нам повредить.
– К сожалению, не могу с вами согласиться.
– Позвольте мне немного разъяснить вам это дело, Хэнк. Во-первых, детская преступность стала для города больной мозолью. Все только и говорят о ней: полиция, школа, судьи, пресса. В городе неожиданно появилась масса экспертов, которые вдруг обнаружили, что в нашей стране два с лишним процента детей ежегодно предстают перед судом. И знаете, о чем они визжат больше всего? «Хватит миндальничать! Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27