Времени на то, чтобы что-то предпринять, не было. Все самолеты были повреждены во время первого налета, хотя, как это ни смешно, ранение получил только один летчик. Взлетать теперь было невозможно, поэтому мы повыпрыгивали из самолетов, вытащили раненого летчика из кабины и побежали вместе с ним к окопам, к большим, глубоким зигзагообразным спасительным окопам, которые выкопали греки.
"Мессершмитты" не спешили. Противодействия не было ни с земли, ни с воздуха, если не считать того, что Киль стрелял по ним из револьвера.
Не очень-то приятно, когда тебя атакуют с бреющего полета, особенно если на крыльях имеются пушки, а если нет глубокого окопа, в котором можно укрыться, то нет и будущего. По какой-то причине – возможно, немцы решили порезвиться – их летчики начали обстреливать окопы, прежде чем взяться за самолеты. Первые десять минут мы как безумные носились по углам окопов, чтобы не оказаться в том окопе, который шел параллельно курсу атакующего самолета. То были жуткие, страшные десять минут. Кто-то кричал: "Вон еще один", после чего все вскакивали и бежали к углу, чтобы скрыться в другой части окопа.
Затем немцы взялись за "харрикейны", а заодно и за кучу старых греческих самолетов, стоявших в оливковой роще, и, методично и систематически расстреливая их, подожгли один за другим. Шум стоял страшный, повсюду стучали пули – по деревьям, скалам и по траве.
Помню, я осторожно выглянул из окопа и увидел маленький белый цветочек, который рос всего-то в нескольких дюймах от моего носа. Он был чисто-белый, с тремя лепестками. Помню, я посмотрел дальше и увидел трех немцев, заходивших на мой "харрикейн", который стоял на другой половине поля. Помню, я крикнул на них, хотя и не помню что.
И тут вдруг я увидел Катину. Она бежала с дальнего конца аэродрома прямо туда, куда стреляли пушки и где горели самолеты, и бежала изо всех сил. Раз она споткнулась, но снова поднялась на ноги и продолжала бежать. Потом она остановилась и стала смотреть вверх, махая кулачками пролетавшим мимо самолетам.
Помню – вот она стоит, и один из "мессершмиттов" разворачивается и устремляется вниз, в ее сторону. Еще помню, я тогда подумал – да она такая маленькая, что в нее и не попадешь. Помню, когда он подлетел ближе, показались язычки пламени из его пушек, и помню, как я смотрю на ребенка, который стоит совершенно неподвижно – это продолжалось долю секунды, – лицом к машине. Помню, ветер трепал ее волосы.
А потом она упала.
То, что было в следующий момент, я не забуду никогда. Точно по волшебству, отовсюду из земли повыскакивали люди. Они вылезли из своих окопов и обезумевшей толпой выплеснулись на аэродром. Все бежали к крошечному тельцу, которое неподвижно лежало посреди поля. Они бежали быстро, хотя и пригнувшись. Помню, я тоже выскочил из окопа и присоединился к ним. Помню, я тогда вообще ни о чем не думал и бежал, глядя на ботинки человека, бежавшего впереди меня. Я заметил, что у него немного кривые ноги, а синие штаны непомерно длинны.
Помню, я увидел, что Киль подбежал первым, тут же оказался сержант по кличке Мечтатель, и помню, как они вдвоем подхватили Катину и побежали обратно к окопам. Я увидел ее ногу, которая представляла собой кровавое месиво из костей, а кровь из раны на груди заливала ее белое ситцевое платье. Я мельком увидел ее лицо, которое было белым, как снег на вершине Олимпа.
Я бежал рядом с Килем, а он без конца повторял на бегу:
– Паршивые мерзавцы, паршивые, грязные мерзавцы. Когда мы добрались до нашего окопа, он, помню, с удивлением огляделся. Было тихо, и стрельба прекратилась.
– Где врач? – спросил Киль, а врач уже был рядом. Он смотрел на Катину, вернее, на ее лицо.
Врач нежно коснулся ее запястья и, не поднимая глаз, произнес:
– Она мертва.
Ее положили под низким деревом. Я отвернулся и увидел, как повсюду дымятся бесчисленные самолеты. Я увидел, что и мой "харрикейн" горит неподалеку. Я стоял и, не в силах ничего предпринять, смотрел, как язычки пламени пляшут по двигателю и лижут металл крыльев.
Я глаз не мог отвести от огня. Я видел, что огонь становится ярко-красным, а за ним я увидел не груду дымящихся обломков, а пламя еще более обжигающего и сильного огня, который горел в сердцах народа Греции.
Я продолжал смотреть на огонь, и в том самом месте, откуда вырывались языки пламени, мне показалось, будто что-то накалилось добела, будто яркость пламени достигла предела.
Потом яркость рассеялась, и я увидел мягкий желтый свет, какой исходит от солнца, а за ним я увидел маленькую девочку, стоявшую посреди поля. Солнечный свет играл в ее волосах. С минуту она стояла и смотрела в небо. Оно было чистое и голубое, без единого облака. Затем она повернулась и посмотрела в мою сторону, и, когда она повернулась, я увидел, что ее ситцевое платье спереди все в ярко-красных пятнах, цвета крови.
А потом исчезли и огонь, и пламя, и я видел перед собой лишь тлеющие обломки сгоревшего самолета. Должно быть, я долго стоял возле него.
Прекрасен был вчерашний день
Он наклонился и потер лодыжку в том месте, где от ходьбы растянулись связки. Спустя какое-то время выпрямился и огляделся. Нащупав в кармане пачку, он достал сигарету и закурил. Тыльной стороной руки вытер пот со лба и, стоя посреди улицы, снова огляделся.
– Черт побери, да кто-то ведь должен здесь быть, – громко сказал он.
Услышав собственный голос, он почувствовал себя лучше.
Прихрамывая, ступая только на пальцы больной ноги, он пошел дальше. За следующим поворотом он увидел море. Дорога, петляя, тянулась между разрушенными домами и спускалась с холма к берегу. Темное море было спокойным. На материке, вдали, отчетливо была видна линия холмов; навскидку, до них было миль восемь. Он снова нагнулся и потер лодыжку.
– Черт побери, – произнес он. – Кто-то ведь должен тут быть живой.
Но нигде не было ничего слышно. От домов, да и от всей деревни исходила такая тишина, что казалось, будто все здесь вымерло тысячу лет назад.
Неожиданно он услышал едва различимый звук, словно кто-то переступил с ноги на ногу на гравии. Он оглянулся и увидел старика, который сидел на камне возле поилки для скота. Странно, как это он его раньше не заметил.
– Здравствуйте, – сказал летчик. – Ghia sou.
Он выучил греческий, когда общался с людьми около Ларисы и Янины.
Старик медленно поднял глаза, при этом повернулась его голова, а плечи остались неподвижны. У него была почти белая борода, на голове матерчатая кепка. Он был в серой, в тонкую черную полоску, рубашке без воротничка. На летчика он смотрел так, как слепой смотрит на то, чего не видит.
– Я рад тебя видеть, старик. В деревне есть еще кто-нибудь?
Ответа не было.
Летчик присел на край поилки, давая отдохнуть своей ноге.
– Я Inglese, – сказал он. – Я летчик. Меня сбили, и я выпрыгнул с парашютом. Я Inglese.
Старик поднял голову и снова опустил ее.
– Inglesus, – произнес он. – Ты Inglesus.
– Да. Я ищу кого-нибудь, у кого была бы лодка. Хочу вернуться на материк.
Наступила пауза, а потом старик заговорил как во сне.
– Они все время приходят, – говорил он. – Germanoi приходят все время.
Его голос звучал бесстрастно. Он взглянул на небо, потом опустил голову, повернулся и снова посмотрел вверх.
– Они и сегодня придут, Inglese. Скоро придут снова.
В его голосе не было тревоги, вообще не было никакого выражения.
– Не понимаю, почему они приходят к нам, – прибавил он.
– Может, не сегодня, – сказал летчик. – Сейчас уже поздно. Думаю, на сегодня они закончили.
– Не понимаю, почему они приходят к нам, Inglese. Здесь же никого нет.
– Я ищу человека с лодкой, – сказал летчик, – который смог бы отвезти меня на материк. В деревне есть кто-нибудь с лодкой?
– С лодкой?
– Ну да.
Чтобы ответить на этот вопрос, понадобилось какое-то время.
– Есть такой человек.
– Как мне его найти? Где он живет?
– В деревне есть человек с лодкой.
– Пожалуйста, скажи мне, как его зовут.
Старик снова посмотрел на небо.
– Йоаннис. Вот кто имеет здесь лодку.
– Йоаннис, а дальше как?
– Йоаннис Спиракис. – И старик улыбнулся.
Видимо, это имя что-то значило для старика. Он улыбнулся.
– Где он живет? – спросил летчик. – Извините, что беспокою вас из-за этого.
– Где живет?
– Да.
Старик опять задумался. Потом отвернулся и посмотрел в конец улицы, которая шла к морю.
– Йоаннис жил в доме, который ближе других к воде. Но его дома больше нет. Germanoi разрушили его сегодня утром. Было рано и еще темно. Видите – дома больше нет. Нет его.
– А где он сам?
– Живет в доме Антонины Ангелу. Вон тот дом с красными окнами.
Он указал в конец улицы.
– Большое вам спасибо. Пойду поговорю с хозяином лодки.
– Он еще мальчиком был, – продолжал, старик, – а лодку уже имел. У него белая лодка с голубой полосой по всей корме.
Он снова улыбнулся.
– Но я не думаю, что он сейчас в доме. А жена его там. Анна, наверное, там, с Антониной Ангелу. В доме они.
– Еще раз спасибо. Пойду поговорю с его женой.
Летчик поднялся и пошел было по улице, однако старик окликнул его:
– Inglese.
Летчик обернулся.
– Когда будешь разговаривать с женой Йоанниса... когда будешь разговаривать с Анной... не забудь кое-что.
Он умолк, подбирая слова. Его голос уже не был невыразительным, и он смотрел летчику прямо в глаза.
– Его дочь была в доме, когда пришли Germanoi. Вот это ты должен помнить.
Летчик стоял на дороге и ждал.
– Мария. Ее зовут Мария.
– Я запомню, – ответил летчик. – Мне жаль.
Он отвернулся и стал спускаться вниз, направляясь к дому с красными окнами. Подойдя к дому, он постучался и стал ждать. Потом постучался снова и еще подождал. Послышался звук шагов, и дверь раскрылась.
В доме было темно, и он смог разглядеть только черноволосую женщину, с такими же черными, как волосы, глазами. Она смотрела на летчика, который стоял на солнце.
– Здравствуйте, – произнес он. – Я Inglese.
Она не пошевелилась.
– Я ищу Йоанниса Спиракиса. Говорят, у него есть лодка.
Она по-прежнему стояла не шевелясь.
– Он в доме?
– Нет.
– Может, его жена здесь? Она, наверное, знает, где он.
Сначала ответа не было. Затем женщина отступила на шаг и распахнула дверь.
– Входи, Inglesus.
Она провела его по коридору в заднюю комнату. В комнате было темно, потому что в окнах не было стекол – только куски картона. Но он увидел старую женщину, которая сидела на скамье, положив руки на стол. Она была совсем крошечной, точно маленький ребенок, а лицо ее напоминало скомканный кусок оберточной бумаги.
– Кто это? – спросила она резким голосом.
Первая женщина сказала:
– Это Inglesus. Он ищет твоего мужа, потому что ему нужна лодка.
– Здравствуй, Inglesus, – сказала старая женщина.
Переступив порог, летчик остановился в дверях. Первая женщина стояла возле окна, опустив руки.
Старая женщина спросила:
– Где Germanoi?
Казалось, ее голосу было тесно в тщедушном теле.
– Сейчас где-то около Ламии.
– Ламия.
Она кивнула.
– Скоро они будут здесь. Может, уже завтра будут здесь. Но мне все равно. Слышишь, Inglesus, все равно.
Она подалась вперед. Голос ее зазвучал еще резче.
– Ничего нового не произойдет, когда они придут. Они уже были здесь. Каждый день они здесь. Являются каждый день и бросают бомбы – бах, бах, бах. Закроешь глаза, потом откроешь их, поднимешься, выйдешь на улицу, а от домов одна пыль... да и от людей тоже.
Она умолкла и быстро задышала.
– Сколько человек ты убил, Inglesus?
Летчик оперся рукой о дверь, снимая тяжесть с больной ноги.
– Сколько-то убил, – тихо произнес он.
– Сколько?
– Сколько смог. Мы не можем вести подсчет.
– Убивай их всех, – спокойно сказала она. – Иди и убивай каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка. Слышишь меня, Inglesus? Ты должен их всех убить.
Кусок оберточной бумаги сделался еще меньше.
– Сама я убью первого же, который мне попадется.
Она помолчала.
– А потом, Inglesus, потом его семье сообщат, что он мертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124