— испугался Нильс.
— Она вам там объяснит, — усмехнулся Понизовский. — Вы поймете.
— Тубо! То есть… табу! — застучал себя в грудь Нильс. Чем безмерно удивил девицу.
Девицу ли?
— Объясните ей, — взмолился Нильс, — что у нас девочки не отдаются старикам. Это табу!
— Так ли уж? — откровенно рассмеялся Понизовский. — У нас и наоборот бывает.
Девица выпила воду и потянула Нильса за борт.
— Серый, держи его! — крикнула Яна. — А то она его утопит, в омуте страсти. — Она сердито повернулась к Понизовскому: — А ты чего сидишь? Объяснись с ней.
— Боюсь, она меня не поймет. — Понизовский покачал головой.
Марутеа вскочила на банку, произнесла какую-то фразу и прыгнула за борт.
— Топиться пошла? — мрачно спросила Яна, смахивая с лица соленые брызги.
— Нет, она передала нам приглашение на ужин. В свою хижину. Это очень серьезно.
— Я не пойду, — сказал Нильс.
— Ужин, многоуважаемый Джек, дается в вашу честь. Не принять приглашение, значит, вполне возможно, подвергнуть нас реальной опасности.
До ужина в честь старика Нильса еще оставалось время. И мы решили употребить его с пользой — ознакомиться с окрестностями.
Утомленный вчерашней попойкой и сегодняшним похмельем достойный вождь Мату-Ити выделил нам в сопровождающие лучших гвардейцев из числа дворцовой стражи. Это были вчерашние молодожены, штатные разрушители («лишатели») девственности. В общем-то обыкновенные парни, одетые сегодня в шорты и футболки, без копий и дубинок; они плелись за нами в отдалении, о чем-то тихо переговаривались, и нам не мешали. Звали их Ахунуи и Аху-пуи. И они очень походили друг на друга, так же, как и их замысловатые имена.
Понизовский тут же их прокомментировал мне на ухо:
— В какой-то фривольной песенке эти их имена даже обыгрываются. Примерно так в переводе звучит: «Ах, у Нуи! Ах, у Пуи!» — с восторгом. И этот припев сопровождается выразительными жестами. Ах, какой большой у Нуи! Ах, какой неутомимый у Пуи!
Лихо перевел, ничего не скажешь! Жаль только — явное языковое несоответствие. И Понизовский, видимо, прочел недоумение в моих глазах. Поспешил:
— Моя шутка, Алексей.
Обойдя поселок, мы углубились в тенистую рощу, где, казалось, благоухало все. Даже то, что благоухать по своей природе не могло. Всюду — цветущие деревья, просто цветы, обилие бабочек и птиц. И нередко бабочки были крупнее птиц и, наоборот, птицы поменьше бабочек.
Местность ощутимо тянулась вверх, к вершине горы, к хребту бронтозавра. Заросли неожиданно расступились, а сзади послышался предостерегающий окрик Ахунуи. Или Ахупуи.
На вырубленном пространстве стояло какое-то странное сооружение — сплошной частокол из заостренных поверху стволов. За этой оградой угадывалось крытое строение. У входа маялись на жаре два парня. При виде нас они приосанились и взяли наперевес копья, которые до этого стояли, прислоненные к ограде.
— Это «па», — объяснил Понизовский. — Оборонительное сооружение на случай войны.
— Ауэ! С кем здесь воевать-то? — огляделась Яна.
Понизовский снисходительно пожал плечами.
— Между собой, как обычно. Если племя не объединяет опасность, исходящая от внешнего врага, то его отыскивают внутри.
Семеныч покачал головой, подмигнул мне:
— Знакомая ситуация, да?
Мы остановились поодаль — не очень-то радовали эти копья с какими-то зазубренными наконечниками. Да еще в руках дикарей. Не хуже автоматов в таких же руках.
— Но сейчас, — продолжил Понизовский, — «па» выполняет мирную миссию. Здесь капище верховного божества.
— Эатуа? — спросила Яна. — Как бы посмотреть? На кого оно похоже?
— Невозможно — табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.
— Первое, что я сделаю, — шепнул мне Семеныч, — постараюсь проникнуть в этот самый… «па».
— Тебе это надо? Поплатиться жизнью?
Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.
Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.
— Это Акулья лагуна, — указал Понизовский на малое кольцо. — Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул — поохотиться на рыбу.
— Я там купаться не буду, — сказала Яна.
— Надеюсь, — усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.
— А в чем дело? — спросил Семеныч.
Понизовский охотно объяснил:
— В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.
— Пошли посмотрим? — предложила Яна.
— Да, местечко любопытное, — согласился Понизовский. — Овеянное, так сказать.
Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.
Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.
— Что за обелиск? — спросила Яна.
— Тупапау. Злой дух.
— Похож, — прищурившись, оценила со знанием дела. — У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.
Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.
— Помойку какую-то устроили, — поморщилась Яна. — Дикари.
— Это жертвоприношения, — пояснил Понизовский. — Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
— А как же Эатуа? — Янке все интересно. — Ему чего носят?
— Ну… Эатуа — добрый бог, — опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. — Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
— Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая — алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
— Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
— Вот с этой скалы их и бросали, — сообщил Понизовский. — И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
— А за что их так наказывали? Этих ваине?
— Традиция, — лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. — Разумная притом.
— Что ты хочешь этим сказать? — оскорбилась Яна.
— Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
— Что?! Ни фига себе ауэ!
— Меры, превентивные. Для них самое страшное — это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
— А где они? — Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
— Ну что вы, Яна Казимировна! — рассмеялся Понизовский. — Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. — Он опять рассмеялся. — Это я всем говорю. Это всех касается.
— Ну, мореход! — взорвалась Янка. — Куда ты нас приплыл?
— Послушайте, Яночка, — попытался успокоить ее Нильс. — Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… — Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья — какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа — кристальной воды водопад, а за ним — каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
— Здесь как бы хозяйственный блок, — поясняет Понизовский. — Тут купаются, моются, стирают. А это, — он брезгливо показывает на трещину в скале, — Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
— Ауэ, танэ! — с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. — Совмещенный санузел. Общественный.
— Пора возвращаться, — говорит Понизовский, взглядывая на часы.
— А давайте туда еще пройдемся. — Семеныч машет в сторону папоротников. — Занятное местечко.
— Не столько занятное, — качает головой Сере-га, — сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
— Табу! Табу!
— Ну, табу так табу, — покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
— А ты что подаришь своей ваине Маруське? — спросила Яна Нильса.
— Он ей любовь свою подарит, — хмыкнул Семеныч.
— Я подарю ей крысиного льва.
— Молодец! — похвалила Янка. — Дорог не подарок — дорого внимание. Ах, Серый, — она мечтательно закатила глазки. — Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
— Похмельем мучаются аборигены, — предположил Семеныч.
— Или к следующему празднику готовятся, — сказала Яна. — Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
— У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел — уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
— Счастливые люди, — вздохнула Яна. — Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.
— Я что-то плохо себя чувствую, — малодушно пожаловался Нильс. — Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
— В объятиях своей ваины отдохнешь, — безжалостно оборвала его Яна. — Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Она вам там объяснит, — усмехнулся Понизовский. — Вы поймете.
— Тубо! То есть… табу! — застучал себя в грудь Нильс. Чем безмерно удивил девицу.
Девицу ли?
— Объясните ей, — взмолился Нильс, — что у нас девочки не отдаются старикам. Это табу!
— Так ли уж? — откровенно рассмеялся Понизовский. — У нас и наоборот бывает.
Девица выпила воду и потянула Нильса за борт.
— Серый, держи его! — крикнула Яна. — А то она его утопит, в омуте страсти. — Она сердито повернулась к Понизовскому: — А ты чего сидишь? Объяснись с ней.
— Боюсь, она меня не поймет. — Понизовский покачал головой.
Марутеа вскочила на банку, произнесла какую-то фразу и прыгнула за борт.
— Топиться пошла? — мрачно спросила Яна, смахивая с лица соленые брызги.
— Нет, она передала нам приглашение на ужин. В свою хижину. Это очень серьезно.
— Я не пойду, — сказал Нильс.
— Ужин, многоуважаемый Джек, дается в вашу честь. Не принять приглашение, значит, вполне возможно, подвергнуть нас реальной опасности.
До ужина в честь старика Нильса еще оставалось время. И мы решили употребить его с пользой — ознакомиться с окрестностями.
Утомленный вчерашней попойкой и сегодняшним похмельем достойный вождь Мату-Ити выделил нам в сопровождающие лучших гвардейцев из числа дворцовой стражи. Это были вчерашние молодожены, штатные разрушители («лишатели») девственности. В общем-то обыкновенные парни, одетые сегодня в шорты и футболки, без копий и дубинок; они плелись за нами в отдалении, о чем-то тихо переговаривались, и нам не мешали. Звали их Ахунуи и Аху-пуи. И они очень походили друг на друга, так же, как и их замысловатые имена.
Понизовский тут же их прокомментировал мне на ухо:
— В какой-то фривольной песенке эти их имена даже обыгрываются. Примерно так в переводе звучит: «Ах, у Нуи! Ах, у Пуи!» — с восторгом. И этот припев сопровождается выразительными жестами. Ах, какой большой у Нуи! Ах, какой неутомимый у Пуи!
Лихо перевел, ничего не скажешь! Жаль только — явное языковое несоответствие. И Понизовский, видимо, прочел недоумение в моих глазах. Поспешил:
— Моя шутка, Алексей.
Обойдя поселок, мы углубились в тенистую рощу, где, казалось, благоухало все. Даже то, что благоухать по своей природе не могло. Всюду — цветущие деревья, просто цветы, обилие бабочек и птиц. И нередко бабочки были крупнее птиц и, наоборот, птицы поменьше бабочек.
Местность ощутимо тянулась вверх, к вершине горы, к хребту бронтозавра. Заросли неожиданно расступились, а сзади послышался предостерегающий окрик Ахунуи. Или Ахупуи.
На вырубленном пространстве стояло какое-то странное сооружение — сплошной частокол из заостренных поверху стволов. За этой оградой угадывалось крытое строение. У входа маялись на жаре два парня. При виде нас они приосанились и взяли наперевес копья, которые до этого стояли, прислоненные к ограде.
— Это «па», — объяснил Понизовский. — Оборонительное сооружение на случай войны.
— Ауэ! С кем здесь воевать-то? — огляделась Яна.
Понизовский снисходительно пожал плечами.
— Между собой, как обычно. Если племя не объединяет опасность, исходящая от внешнего врага, то его отыскивают внутри.
Семеныч покачал головой, подмигнул мне:
— Знакомая ситуация, да?
Мы остановились поодаль — не очень-то радовали эти копья с какими-то зазубренными наконечниками. Да еще в руках дикарей. Не хуже автоматов в таких же руках.
— Но сейчас, — продолжил Понизовский, — «па» выполняет мирную миссию. Здесь капище верховного божества.
— Эатуа? — спросила Яна. — Как бы посмотреть? На кого оно похоже?
— Невозможно — табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.
— Первое, что я сделаю, — шепнул мне Семеныч, — постараюсь проникнуть в этот самый… «па».
— Тебе это надо? Поплатиться жизнью?
Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.
Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.
— Это Акулья лагуна, — указал Понизовский на малое кольцо. — Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул — поохотиться на рыбу.
— Я там купаться не буду, — сказала Яна.
— Надеюсь, — усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.
— А в чем дело? — спросил Семеныч.
Понизовский охотно объяснил:
— В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.
— Пошли посмотрим? — предложила Яна.
— Да, местечко любопытное, — согласился Понизовский. — Овеянное, так сказать.
Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.
Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.
— Что за обелиск? — спросила Яна.
— Тупапау. Злой дух.
— Похож, — прищурившись, оценила со знанием дела. — У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.
Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.
— Помойку какую-то устроили, — поморщилась Яна. — Дикари.
— Это жертвоприношения, — пояснил Понизовский. — Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
— А как же Эатуа? — Янке все интересно. — Ему чего носят?
— Ну… Эатуа — добрый бог, — опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. — Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
— Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая — алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
— Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
— Вот с этой скалы их и бросали, — сообщил Понизовский. — И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
— А за что их так наказывали? Этих ваине?
— Традиция, — лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. — Разумная притом.
— Что ты хочешь этим сказать? — оскорбилась Яна.
— Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
— Что?! Ни фига себе ауэ!
— Меры, превентивные. Для них самое страшное — это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
— А где они? — Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
— Ну что вы, Яна Казимировна! — рассмеялся Понизовский. — Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. — Он опять рассмеялся. — Это я всем говорю. Это всех касается.
— Ну, мореход! — взорвалась Янка. — Куда ты нас приплыл?
— Послушайте, Яночка, — попытался успокоить ее Нильс. — Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… — Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья — какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа — кристальной воды водопад, а за ним — каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
— Здесь как бы хозяйственный блок, — поясняет Понизовский. — Тут купаются, моются, стирают. А это, — он брезгливо показывает на трещину в скале, — Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
— Ауэ, танэ! — с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. — Совмещенный санузел. Общественный.
— Пора возвращаться, — говорит Понизовский, взглядывая на часы.
— А давайте туда еще пройдемся. — Семеныч машет в сторону папоротников. — Занятное местечко.
— Не столько занятное, — качает головой Сере-га, — сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
— Табу! Табу!
— Ну, табу так табу, — покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
— А ты что подаришь своей ваине Маруське? — спросила Яна Нильса.
— Он ей любовь свою подарит, — хмыкнул Семеныч.
— Я подарю ей крысиного льва.
— Молодец! — похвалила Янка. — Дорог не подарок — дорого внимание. Ах, Серый, — она мечтательно закатила глазки. — Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
— Похмельем мучаются аборигены, — предположил Семеныч.
— Или к следующему празднику готовятся, — сказала Яна. — Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
— У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел — уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
— Счастливые люди, — вздохнула Яна. — Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.
— Я что-то плохо себя чувствую, — малодушно пожаловался Нильс. — Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
— В объятиях своей ваины отдохнешь, — безжалостно оборвала его Яна. — Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23