) А другие девочки, ты думаешь, они не заботятся о Phuc'mi? Они считают ее сестрой. Или ты думаешь, что мужчины ее не любят? Стали бы они платить такие деньги за ту, кто им безразличен?
Я отвернулся и ненадолго вышел. Мне срочно понадобилось глотнуть свежего воздуха — проветрить не только нос, но и голову. Я бросил взгляд на пустынный пейзаж. День клонился к вечеру и большинство девушек отсыпались перед ночной сменой. Скоро им вставать и завтракать. А после заката сюда начнут съезжаться мужчины, чтобы получить недолгую передышку от своих шахт и верблюдов. И Phuc'mi-Федра-Дебора заступит на трудовую вахту.
Я вернулся в дом и сказал вонючке, что даже теперь, когда она изложила все свои аргументы, у нее нет иного выхода. Аманулла заплатит ей любую цену, сколь бы несуразной она ни была. Если эта девушка и впрямь так дорого стоит, Аманулла торговаться не станет. Ее клиенты, вероятно, останутся недовольны, но ведь у нее все равно на руках все козыри: этот дом похоти единственный на всю округу и уж если выбирать между ее увядшими девушками и верблюдами, ясно и так, что чаша весов склонится в пользу ее табуна. И сколь бы значительный вклад ни внесла Федра в развитие сектора сексуальных услуг в Афганистане, ее место все-таки в родном городе.
А в качестве последнего довода я продемонстрировал бандерше пистолет и объяснил, что если она немедленно не отдаст мне Федру, я пристрелю ее, а потом пойду по комнатам и перестреляю всех девиц подряд, и все равно заберу Федру с собой. С моей стороны вся эта бравада было чистой воды блефом, поскольку в обойме у меня не было так много патронов, да и кроме того, у меня рука бы не поднялась хладнокровно расстреливать бедных maradoosh. Но бандерше мои доводы показались убедительными, и она отправилась за Федрой. Для начала она издала короткое рыдание и прошипела затейливую фразу, явно непристойного содержания, в которой наверняка содержалась угроза насилия над некоторыми частями моего туловища. После чего она повернулась и вышла.
Я приказал себе сохранять железную выдержку. Или хотя бы ничем не выдать своих чувств. Я уверял себя, что на Федру будет страшно смотреть, что нервы у нее будут ни к черту, и мне придется потратить тонны заботы и годы нежности, чтобы к ней вернулся нормальный человеческий облик.
И вот она явилась пред мои очи.
Она была настолько красивой, что мне трудно подобрать сравнение для описания ее красоты. Я намеренно выражаюсь так коряво, потом что расхожее клише типа «несравненно красивый» то и дело применяется ко всему подряд, от калифорнийских закатов до шведских кинофильмов, причем красоту последних, на мой-то вкус, есть с чем сравнивать. Красота же Федра была из ряда вон выходящей. Я уже немного говорил о ее внешности. Такой она и осталась, только теперь к ее физической красоте добавилось какое-то особое сияние, некая аура, внутренний огонь: ее стать, походка и улыбка озарились каким-то внутренним светом, которого я раньше не замечал.
Раньше Федра была просто красивой девственницей. А теперь -такой же красивой, но уже не девственницей. Если верить тому, что мне тут о ней порассказали, она сейчас была настолько же далека от девственности, как мы с ней оба — от созвездия Девы, а может быть, и еще дальше.
— Федра, — молвил я.
— Phuc'mi! — отозвалась она.
— Федра! Это я, Эван Таннер, из Нью-Йорка. Ты помнишь меня, Федра?
— Phuc'mi!
— Ты Федра Харроу. А раньше тебя звали Дебора Гурвиц. Ты помнишь? Потом ты сменила данное тебе при рождении имя на Федру и…
— Phuc'mi!
На ней была надета — точнее закручена вокруг тела — розоватая шелковая туника с пряжкой на плече. Федра еще несколько раз представилась, потом легким движением руки расстегнула пряжку и развернула тунику, представ передо мной точно вынутый из обертки рождественский подарок. А я воззрился на сокровище, которое в полной неприкосновенности целый месяц находилось рядом со мной в Нью-Йорке, то самое сокровище, которым с тех пор овладела добрая половина афганских погонщиков верблюдов. От этой мысли мне что-то стало нехорошо, даже колени задрожали. Мадам бросила на меня неприязненный взгляд.
— Phuc'mi не желает ехать с тобой, — прошипела точно из листвы древа познания эта змея подколодная. — Phuc'mi желает остаться тут. По-моему, она даже не понимает, о чем ты говоришь.
Бандерша была права. Федру выдали ее глаза. В них горел неугасимый огонек безумия. Я все понял и отправился к багажнику моей «балалайки». Скоро я вернулся с бутылочкой «кока-колы».
— «Кока-кола»! — произнесла Федра.
— Она без ума от «кока-колы»! — сообщила мадам. — Каждое утро она ложится спать и берет с собой в кровать пустую бутылку из-под «кока-колы».
— Раньше она любила вино, — вспомнил я. — Но к винным бутылкам не испытывала влечения. — Я откупорил «кока-колу», передал Федре и уже было отправился за второй.
— Принеси две! — попросила вонючка.
Ну уж нет! Я не сомневался, что от «кока-колы» она начнет рыгать, и уже представил, какое удушливое зловоние будет сопровождать ее отрыжку. Но я все же принес две бутылки. И мы втроем стали пить «кока-колу», поглядывая друг на друга. Я осушил свою бутылку первым. И терпеливо ждал, когда Федра покончит со своей. Она допила, поставила бутылку на стол и подала единственный ведомый ей признак жизни, в очередной раз произнеся имя, под которым прославилась на всю округу.
И тогда я хрястнул ее по голове пустой бутылкой из-под «кока-колы».
— Голова болит, — слабым голосом пожаловалась она.
— Ну что, пришла в себя?
— Ты меня ударил.
Я отвел глаза от дороги и поглядел на нее. Теперь выглядела она куда лучше, но огонь безумия еще не угас в ее глазах. Я перевел взгляд на дорогу — и очень вовремя, потому что машина чуть на сорвалась с обрыва. Я признался, что ударил ее.
— Чем?
— Бутылкой из-под «кока-колы».
— Да? Останови машину, Эван.
— Так ты меня узнала!
— Ну конечно. Я сразу тебя узнала, но там не могла сказать. Я не могла произнести ничего другого, кроме тех слов, которые я там повторяла. Я все время была как под гипнозом. Я даже думать не могла. Останови машину!
— Зачем?
— Так надо!
Я остановил «балалайку». Федра бросилась на меня и ловко расстегнула молнию на моей ширинке.
— Эй… Ты чего?
— А что?
— Ну, не знаю…
— Ты же всегда этого хотел. С самой первой минуты, как ты меня увидел, ты хотел. Всегда. Я тебе не давала. Я бы никому не дала. А им было наплевать, что я не хотела давать, всем этим здешним мужикам. Я же им не могла этого объяснить. Я никому ничего не могла объяснить, потому что они ни черта не понимали, о чем это я вообще… Они мне что-то говорили, а я их не понимала, и они не понимали, что я им говорила. Это было ужасно! Он такой нетвердый…
— Что?.
— Этот твой друг… Ну, скоро он отвердеет? А то мы не сможем… Ты разве меня не хочешь?
— Конечно, хочу, но…
— Я знаю, как его сделать твердым. Погоди…
Но я мягко ее отстранил. Я отодвинул ее на расстояние втянутой руки, а она погрустнела и стала допытываться, что со мной такое.
— Ты меня не хочешь.
— Очень хочу, но…
— Да ни черта ты не хочешь! Я хочу вернуться обратно. Там так было здорово. Я получала все, что хотела. Почти всю ночь без передыха. Один кончал, другой входил. Как конвейер. Они со мной даже не разговаривали, ну, в смысле, не отвлекались… Все, что им было от меня нужно, это…
— Знаю, знаю!
— Почему ты не хочешь, Эван?
Я заглянул в ее несчастные безумные глаза. Федра, подумал я, ты так прекрасна, что на тебя больно смотреть… А она умоляла меня не просто разглядывать ее, а начать действовать — с таким же успехом она могла бы попросить меня переплыть Ла-Манш.
Так ведь если вдуматься, Ла-Манш ради нее я уже переплывал. И пересек знойные пустыни, и одолел труднодоступные дороги в высокогорье Гиндукуша, хотя и не покорил его снежные вершины. Я совершил все двенадцать подвигов Геракла, и все это ради любви к девушке по имени Федра — и теперь мне оставалось лишь получить заветный приз.
И, понятное дело, я не мог.
Потому что эта была никакая не Федра, а бедное больное дитя, вся прелесть и обаяние которого оказались временно (мне так бы хотелось на это надеяться!) погребенными в пучине нимфоманиакальной истерии. А с таким диагнозом на любовное ложе на ложатся, сколько бы она об этом меня ни умоляла.
Во— первых, от самой мысли заняться с ней сексом в машине меня покоробило. Такой вариант показался мне просто неприличным. Если бы я не знал Федру раньше, мое отношение к ней могло бы быть совершенно иным, но в том-то и дело, что я ее знал и иначе к ней относиться не мог.
А во— вторых, даже если бы я сумел переубедить себя по первому пункту, это мало бы чем отличалось, даже в чисто физическом смысле, от попытки вставить вареную макаронину в привязанный к резинке бублик. Не то чтобы и невозможно, но и не так чтобы уж наверняка.
— А я-то думала, ты мне друг, — заскулила она.
— Я тебе друг.
— Может быть, со мной что-то не так?
— Все так.
— Тогда что-то с тобой не то?
— Не думаю.
— Ну так в чем же дело, Эван?
— Ты — это не ты.
— Я тебя не понимаю.
— То-то и оно!
— Что?
Я вырулил на дорогу. Отвергнутая Федра отодвинулась и, сделав обиженное лицо, свернулась калачиком у дверцы. Мы ехали молча. Потом она сообщила, что хочет вздремнуть. Я похвалил ее за это решение. Но тут Федра закапризничала и заявила, что спать ей расхотелось, потому что она чувствует себя сексуально неудовлетворенной. Я посоветовал ей заняться самообслуживанием. Она обрадовалась и последовала моему совету, и пока она там пыхтела, я внимательно следил за дорогой, которая не заслуживала с моей стороны такого пристального внимания. Наконец Федра бросила свое занятие и сварливо сообщила, что это все не то.
— Лучше я посплю, — горестно сказала она и уснула.
Проснувшись, Федра совсем распоясалась. Она теперь даже не пыталась выяснить наши отношения, а просто шарила у меня между ног шаловливыми руками. Как мужчине мне ее поведение могло бы польстить, если бы она была в своем уме. А обратное не оставляло у меня никаких сомнений. Федра то заливалась громким хохотом, то запускала пальцы мне в промежность, то вдруг разражалась горькими рыданиями.
Приступы истерики у женщин обычно продолжаются довольно долго. Приступ нимфоманикальной истерии у Федры длился мучительно долго. Я мечтал проделать с ней что-нибудь такое, отчего она хотя бы на время лишилась чувств, но не мог заставить себя снова ударить бедную девушку по голове. Мне не хотелось причинять ей боль. Ее скорее следовало пожалеть, чем наказывать, точно так же как ее благоприобретенный жаргон скорее вызвал жалость, чем возмущение. Единственный дефект жалости как эмоционального состояния в том, что это ужасно утомительное дело. От жалости быстро устаешь, а тому — или той, — кого жалеешь, никакого облегчения она все равно не приносит.
Я вел машину, стараясь не обращать на Федру внимания. Но с таким же успехом можно не обращать внимания на землетрясение — к тому же от ее истерических приступов «балалайку» трясло будь здоров! Но я продолжал упрямо выравнивать содрогающуюся машину на том, что в моей дорожной карте словно в насмешку было помечено как основное шоссе — на сей раз мы двигались по недавно построенной дороге, протянувшейся более или менее прямой линией от Анардара до Кабула в обход Кандагара и, следовательно, сокращавшей нам несколько миль пути. Я не сводил глаз с дорожного полотна, чего мог бы и не делать, потому что трасса была настолько узкой, что автомобиль и сам катился по ней как по рельсам, поэтому достаточно было смотреть вперед одним глазом, а другой скосить на что-нибудь более приятное. Но поскольку косить глазом мне никуда не хотелось, я и смотрел вперед в оба (о чем я вроде бы уже вам доложил) и размышлял, чем бы заняться по возвращении в Кабул.
Надо бы поместить Федру в какую-нибудь клинику, где ее приведут в божеский вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27