И наконец наступило мгновение, когда пришла неотвратимая уверенность: все у меня получится! Волны и ветер гнали меня в нужном направлении, и это служило мне мощным допингом. Временами совсем выбившись из сил, я просто ложился на спину и отдавался на волю волн. Конечно, подобный вида отдыха не был столь же действенным, как несколько часиков сна в гамаке, но все равно это мне помогало.
Я сбился с курса, чего вполне можно было ожидать, хотя от осознания этого факта легче мне не стало. Полуостровок, на оконечности которого стоит Шербур, остался далеко в стороне, и этот крюк, наверное, стоил мне лишних двух часов пребывания в холодной воде. Когда же я достиг суши, существенно позже восхода солнца, на берегу уже было немало людей. На подкашивающихся ногах я выбрался из моря, и стоило мне обратиться к ним по-французски, как одна из женщин закричала:
— Говард, да он же голый как пингвин!
Говард навел на меня свою «Минолту» и щелкнул затвором.
Только потом уже выяснилось, что старина Говард сам вышел из моря именно в этом самом месте ровно четверть века назад, в июне 1944 года. Он тогда служил в частях американской армии, участвовавших в высадке в Нормандии, и финишем моего заплыва через Ла-Манш оказался знаменитый плацдарм Омаха-Бич. Еще Говард сказал, что хочет познакомить меня со своей женой и показать ей то историческое место и что ему наплевать на недавнее высказывание президента про опасное снижение золотого запаса страны. Жена Говарда, отводя от меня глаза, заявила, что я умру от переохлаждения — вероятность такого исхода уже пришла мне в голову.
Я весь посинел, а мои зубы выбивали чечетку. Хуже того, голова у меня кружилась, и еще немного — я бы упал в обморок. Если бы они начали задавать мне вопросы, я, скорее всего, дал бы им ответы более или менее приближенные к правде, и они, наверное, либо бросились бы от меня как от чумного, либо сдали бы в полицию.
Но они ничего не спросили. Только американские туристы способны на такой интеллектуальный подвиг. Они не задали мне ни единого вопроса вовсе не потому, что страдали переизбытком тактичности. Я потом долго думал об этом и пришел к выводу, что им просто было начихать. Говард пустился взахлеб вещать про высадку в Нормандии и про то, как девушки Парижа встречали американских воинов-освободителей. А жена Говарда — не помню, как ее звали, — без умолку трещала, как они мудро поступили, захватив с собой во Францию несколько рулонов американской туалетной бумаги.
Справедливости ради должен сказать, что им на меня не совсем было начихать. Говард нашел у себя в багажнике махровый банный халат, купленный где-то в Европе на большой распродаже, и я обтерся им насухо, решив, что это такая простыня, а потом, осознав свою ошибку, напялил на себя. Теперь жена Говарад смогла поднять на меня глаза. До того я был, конечно, чуть более наг, чем пингвин, потому что чресла мои опоясывал тайник с долларами, но ремень, будучи единственной деталью моего одеяния лишь подчеркивал выдающиеся подробности моего тела.
Они напоили меня кофе. У них в багажнике нашелся и термос с кипятком, а жена Говарда оказалась настолько мудра, что помимо туалетной бумаги она прихватила с собой еще и банку растворимого «Фолджерса». Они предложили подбросить меня до Парижа, но мой измученный мозг просто отказывался верить, что за долгие часы, проведенные с ними в машине, со мной опять не произойдет что-то из ряда вон выходящее. К тому же я испугался, что это может быть элементарная ловушка и они отвезут меня в Париж, а там сдадут в американское посольство или в парижскую жандармерию. Да глупости все это, возражал я себе. Однако коль скоро мой мозг способен рождать подобные фантазии, решил я, мне и впрямь требуется хорошенько отдохнуть, прежде чем принимать какие-то ответственные решения. Словом, я доехал с ними до Кана и всю дорогу Говард рассуждал о фундаментальном превосходстве боевой и тактической подготовки американского солдата. Жена Говарда все повторяла: «да, дорогой», а когда у Говарда кончился завод, — то есть в фигуральном, а не буквальном смысле, слава богу, — сообщила, что они из Сентралии, штат Иллинойс. На что я ей сказал, что у меня тетка живет в Сентралии, но в штате Вашингтон. Сам не знаю, зачем я это сморозил. Ведь это неправда. А жена Говарда заохала, что эти два города часто путают, и иногда письма их знакомых по ошибке доставляют в штат Вашингтон, а не в Иллинойс. А я вспомнил, что и моя тетушка жалуется на ту же проблему.
Мы расстались в пригороде Кана.
— Халат оставьте себе, — сказал Говард. — Не разгуливать же вам голым, хоть тут у них во Франции и свободные нравы…
— О, Гови! — смущенно хихикнула его жена.
— Вот моя карточка, — продолжал великодушный Говард, — там адрес. Когда этот халат вам больше не понадобится, вышлите мне его по почте.
Интересно, получил ли он свой халат. Я оставил его в бараке на краю огромного яблоневого сада в пригороде Кана. В этом бараке жили сезонные поденщики и, когда я добрался туда, они все были на сборе урожая. Я стал ходить от одной кровати к другой в поисках какой-нибудь одежонки подходящего размера, пока не нашел вельветовые штаны с ширинкой на пуговицах и плотную фланелевую рубаху. Из-под другой койки я выудил пару белых шерстяных носков и пару коричневых сапожек, подбитых гвоздями. Взамен я оставил работягам этот махровый халат, сунув в карман карточку Говарда — на тот случай, если бы им захотелось вернуть его хозяину.
Как же было приятно снова ходить в нижнем белье!
В соседнем саду я вытянулся на травке под яблоней и, смежив веки, мысленно попросил человечество не тревожить меня хотя бы некоторое время. День был ясный и солнечный, и постепенно жаркое солнышко вытопило из моего организма последние остатки льдистого холода. Ну вот, я почти реализовал свою давнишнюю детскую мечту переплыть Ла-Манш. Я выжил, лежал на суше и уже почти согрелся. Я был одет, обут, а в двойном ремне лежали девять сотен долларов.
Таковы были мои активы. И я не хотел забивать себе голову мыслями о пассивах. Мне просто хотелось поскорее вернуться в Штаты.
Еще как!
А что я могу сделать, в самом-то деле? Я не мог прямиком полететь в Кабул, как планировалось изначально, потому что там меня поджидала со своими стволами шайка русских головорезов, собирающихся свергнуть законное афганское правительство. Я вообще не мог никуда полететь, потому что у меня не было паспорта. Если меня на улице остановит полицейский, меня депортируют в Англию, а попасть в лапы англичанам — это верная смерть…
А как же Федра, спросил я себя. Милая невинная Федра Харроу. Или Дебора Гурвиц, если вам так больше нравится. Подумай о Федре!
Да ну ее к лешему! Я и так сделал все, что в моих силах…
Но из-за нее ты убил человека, разве нет? Конечно, ей это убийство едва ли могло помочь, потому что несчастное дитя томилось в застенках афганского борделя, где ее по двадцати или тридцати раз на дню насиловали вонючие бородатые шахтеры, и ко всему прочему…
Ну и ладно, злорадствовал я, так ей и надо, сама виновата!
Я сел и с трудом поднялся на ноги. Было бы несправедливо считать, что принятое мною решение продолжить эту опасную миссию, целиком и полностью моя заслуга. Конечно, мне бы хотелось приписать это чувству сострадания к Федре или могучему моральному позыву, но вынужден признаться, что у меня нашлись совсем иные побудительные причины. Как ни крути, а попасть в Афганистан представлялось легче, чем вернуться в Нью-Йорк. В любом случае паспорта у меня не было. И в любом случае я сидел у английской полиции на крючке как беглый убийца, поэтому из Штатов меня вполне могли депортировать по запросу Скотланд-Ярда. Словом, куда ни кинь всюду клин, а быть героем, когда тебе это ничего не стоит, — не велика доблесть.
И я отправился в Париж автостопом. У всех в Париже есть знакомые, и у меня там обнаружились весьма полезные знакомства. Семья репатрианта из Алжира накормила меня и напоила, а их друзья переправили меня через весь город в разбитом «ситроене» к старому оасовцу*, который ютился на чердаке обветшалого дома на бульваре Распай на Монпарнасе. Физическая форма этого ветерана явно не позволяла ему участвовать в конкурсе «Мистер Вселенная»: он лишился руки и половины лица, когда пластиковая мина с часовым механизмом взорвалась раньше времени. Тем не менее он проворно цапнул у меня пять стодолларовых бумажек и растворился в ночи, и после трехчасового ожидания я вопросительно посмотрел на водителя «ситроена».
— Все говорят, что Леону можно доверять, — спокойно сказал тот.
Я промолчал.
— Хотя пятьсот долларов немаленькая сумма, — задумчиво продолжал водитель. — Что-то около двух с половиной тысяч франков, да?
Я мрачно согласился.
— Не стоит доверять отару овец стае голодных собак!
Я не стал возражать.
— Остается одно: сидеть и ждать, — резюмировал французский мудрец.
Леон вернулся к рассвету с бельгийским паспортом на имя Поля Морнэ. Месье Морнэ, пятидесяти трех лет, имел рост сто шестьдесят пять сантиметров и весил девяносто семь килограммов, причем мне пришлось все эти сантиметры и килограммы перевести в футы, дюймы и фунты, чтобы понять, насколько разительно не похожи друг на друга были мы с месье Морнэ. Несовпадение его фотографии и моей внешности оказалось столь же разительным. У него было кругленькое лицо, плешивая голова и крошечные усики, и он скорее смахивал на поросенка Ниф-Нифа, чем на Эвана Таннера.
— Зато ксива настоящая, — уверил меня Леон.
— А месье Морнэ?
— Месье Морнэ вчера вечером решил порезвиться в койке с самой заводной девчонкой на Монмартре.
— Судя по этой фотке, он из койки отправится прямиком в гроб, — заметил я.
— То-то и оно! — кивнул Леон. — Он испытал летальный оргазм. Что ж, толстые коротышки всегда кончают до смешного нелепо. Вот каким образом его паспорт и попал на черный рынок. Зато можно быть уверенным, что месье Морнэ не заявит в полицию о пропаже.
— Уж если суждено умереть, нет смерти милее, чем эта! — выдал очередной афоризм мой шофер.
А в машине он добавил:
— Вынужден извиниться за Леона. Я-то думал, ему можно доверять.
— Что такое? — не пронял я. — Он же достал паспорт.
— Если он заплатил за этот паспорт больше, чем тысячу франков, то тогда я внебрачный сын Даймлера-Бенца и румынской королевы. За две с половиной куска можно раздобыть чистый британский или американский паспорт, а не потрепанную бельгийскую хреновину, с которой хлопот потом не оберешься. Понятно, что Леон не будет работать себе в убыток, но это уж форменный грабеж.
— Я думал, он вообще не вернется.
— Ну ты даешь! — обиделся мой шофер. — Я же тебе сказал, что ему можно доверять.
Моему парикмахеру я тоже мог доверять. Среди белогвардейцев, бежавших когда-то из России в Париж, он один из немногих, кто не настаивает, что до революции был великим князем. Он говорит, что был парикмахером, да так парикмахером и остался. Его мастерство, правда, со временем несколько поблекло из-за появившейся дрожи в старческих пальцах. Он проницательно заметил, что было бы разумнее подкорректировать не меня, а фотографию в паспорте. Но все же он взялся за дело и побрил меня, оставив на верхней губе щеточку для придания мне сходства с месье Морнэ и с помощью карандаша для подводки бровей придал усикам более отчетливые очертания. Он зачернил мои волосы и даже предложил выбрить на темени залысины, но в итоге мы решили, что бритая голова совсем не похожа на лысую, поэтому вместо того, чтобы лишить себя немного волос, я пририсовал их на плешь месье Морнэ.
Больше изменить свою внешность я навряд ли мог. Мастеровитые изготовители паспортов, вооруженные необходимыми инструментами и многолетним опытом, способны творить чудеса. Я знаю двух таких виртуозов — одного в Афинах, а другого на Манхэттене, но в Париже у меня не было ни возможности, ни времени кого-то искать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27