Затем, ближе к концу кошмара, он целовал Спеке в
мертвые губы.

14
Да, он понимал, что любил Спеке, но в то же время и ненавидел, причем
ненавидел совершенно заслуженно. Но это понимание было мимолетным и редким
и поэтому не оказывало на него большого воздействия. Во время же кошмара
он понял, что глубоко под ненавистью в нем таится любовь к Спеке.
Проснулся он от того, что Вильфреда трясла его за руку, спрашивая, что с
ним. Раньше, на Земле, Вильфреда любила курить опиум или употребляла его
растворенным в пиве, но здесь, после первой же пробы резинки, она
отказалась от наркотиков. Ее ужас проистекал от того, что она снова стала
свидетельницей смерти от туберкулеза своей младшей сестренки и в это же
самое время вновь испытала все, что было связано с тем моментом, когда она
впервые продала свое тело.
- Это довольно странное психоделическое средство, - сказал Руах
Бартону. Он объяснил, что значит это слово. Дискуссия об этом шла уже
давно. - Похоже на то, что оно воскрешает в памяти происшествия, во время
которых были нанесены душевные травмы, смешивая их с действительностью и
добавляя в эту смесь определенные символы. Но не всегда. Иногда это
стимулирует сладострастие. Иногда, как говорят, оно увлекает индивидуума в
красивое путешествие. Но мне кажется, что этой жвачкой нас снабжают,
исходя из терапевтических соображений. Говоря другими словами, для
самоочищения. И нам еще необходимо выяснить, как правильно пользоваться
ею.
- Почему же вы тогда не так часто жуете ее? - поинтересовался
Фригейт.
- По той же причине, по какой и многие люди отказываются пройти курс
психотерапии или же бросают лечение, не доведя до конца. Я боюсь.
- Я тоже, - кивнул Фригейт. - Но когда-нибудь, когда мы остановимся
надолго, я буду жевать ее каждый вечер. Даже если кошмары набросятся на
меня. Разумеется, сейчас об этом легко говорить.
Питер Джайрус Фригейт родился всего лишь через двадцать восемь лет
после смерти Бартона, но их миры очень сильно отличались друг от друга. На
многие вещи они смотрели совершенно по-разному. Они могли бы яростно
спорить друг с другом, если только Фригейт вообще мог с кем-нибудь яростно
спорить! Не по поводу дисциплины в группе или вождения лодки. А по многим
другим вопросам, касающимся взглядов на мир... И все же во многом Фригейт
был похож на Бартона. И возможно, именно вследствие этого, он был так
очарован им, еще на Земле. Фригейту в 1936 году попалась в руки книжонка в
мятой обложке некоего Феракса Дауни, озаглавленная "Бартон - искатель
приключений тысячи и одной ночи". На обложке была фотография Бартона в
возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо, высокий лоб, выступающие
надбровья, густые брови, прямой грубый нос, крупный шрам на лице, толстые
"чувственные" губы, густые, свисающие вниз усы, пышная раздвоенная борода,
а также черты, присущие только Бартону, какая-то особенная задумчивость и
агрессивность - все это послужило причиной того, что он купил эту книгу.
- До этого я никогда не слышал о вас, Дик, - рассказывал Фригейт. -
Но я залпом прочел эту книжонку и был очарован вами. В вас было что-то
особое, даже если отбросить ваши очевидные достоинства и подвиги:
мастерское владение холодным оружием и многими языками, перевоплощение в
местного знахаря, то, что вы были первым европейцем, сумевшим выбраться
живым из священного города Харар, первооткрывателем озера Танганьика и
почти что открыли истоки Нила. Вы были одним из основателей Королевского
Антропологического Общества; вы первым ввели термин "внечувственные
восприятия"; вам отлично удались переводы сказок "Тысячи и одной ночи"; вы
были серьезным последователем восточной сексуальной практики и так
далее...
Даже помимо всего этого, что само по себе достаточно привлекательно,
я чувствовал в вас какую-то особую близость. Я пошел в публичную
библиотеку, и хоть я жил тогда в маленьком городке, там было довольно
много ваших книг и книг о вас самом. Эти книги были пожертвованы
библиотеке одним вашим умершим почитателем. Я прочел все. Затем я стал
собирать первые издания ваших книг и вам посвященных. Вскоре я сам стал
писателем-беллетристом и у меня была мечта - написать огромную, самую
полную вашу биографию, побывав всюду, где бывали вы, сделать фотоснимки
этих мест и вести при этом путевые заметки. Я хотел даже основать общество
по сохранению вашей могилы...
В первый раз в этом мире была упомянута его могила.
- Где? - озадаченно спросил Бартон. Затем спохватился. - Да, конечно
же! На Мертвом Озере, совсем забыл! Был ли там надгробный памятник в виде
шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?
- Конечно. Но кладбище поглотили трущобы, все поросло травой, а
памятник был обезображен какими-то вандалами. Ходили слухи, что кладбище
будет перенесено в более удаленный район Англии, хотя в то время уже
довольно трудно было отыскать на самом деле удаленный район.
- Ну и как вы основали общество и сохранили мою могилу? - нетерпеливо
спросил Бартон.
Он уже свыкся с мыслью, что был когда-то мертвецом. Но разговаривать
с кем-нибудь, кто видел твою могилу! От этого у него прошел мороз по коже.
Фригейт глубоко вздохнул и произнес извиняющимся тоном:
- Нет. К тому времени, когда у меня появились возможности это
сделать, я не имел морального права тратить время и деньги на мертвеца. В
мире стояла такая кутерьма. Во внимание принимались только живые.
Загрязнение окружающей среды, нищета, голод и так далее. Проблемы живых
стали самыми важными в мире.
- А как же большая и самая полная биография?
Снова Фригейту пришлось говорить извиняющимся тоном.
- Когда я впервые прочел о вас, я думал, что только я один питаю к
вам такой интерес или вообще знаю о вас. Но в шестидесятые годы интерес к
вашей личности увеличился. О вас было написано немало книг и даже одна о
вашей жене.
- Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но зачем?
Фригейт улыбнулся.
- Это была весьма интересная женщина. Очень назойливая, должен
признать. К тому же, похоже, шизофреничка, тешившая себя самолюбием. Очень
немногие могли простить ей то, что она сожгла все ваши рукописи и путевые
заметки...
- Что? - взревел Бартон. - Сжечь...
Фригейт кивнул и добавил:
- Ваш врач Гренфелл Бэйкер назвал это "безжалостной катастрофой,
последовавшей за оплакиванием вашей смерти". Она сожгла ваш перевод
"Благоуханного Сада", заявив, что вы не хотели его публиковать. И только
крайняя необходимость в деньгах заставила вас отнести перевод в
издательство. А так как теперь в них нет нужды, то, как она заявила,
"пускай это уйдет вместе с ним!"
Бартон не мог произнести ни слова. За всю его земную жизнь он лишь
однажды испытал такое нервное потрясение.
Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, ему
доставляло удовольствие видеть растерянность Бартона.
- Сожжение "Благоуханного Сада" хоть и было само по себе скверным
актом, но это было не самое жуткое. Сжечь оба комплекта ваших дневников,
личных записей, в которых, как предполагали, вы поверяли самые сокровенные
мысли и наиболее жгучие неприязни - этого я бы никогда не смог простить.
Не только для меня, но и для многих других это было невосполнимой потерей.
Сохранилась только одна небольшая записная книжка, да и та сгорела при
бомбежке Лондона во время Второй Мировой Войны.
Он помолчал немного, а потом спросил:
- Это правда, что на смертном ложе вы приняли католичество? Об этом
заявила ваша жена.
- Не помню, - удивился Бартон. - Изабелла обхаживала меня с этой
просьбой многие годы, хотя никогда не осмеливалась настаивать. А когда я в
конце концов заболел, то, может быть, и обещал ей это, но только чтобы
сделать ей приятное. Она была так расстроена, так удручена, так напугана
мыслью, что моя душа будет гореть вечным огнем в аду.
- Значит, вы любили ее? - удивился Фригейт.
- Я бы это сделал и для собаки.
- Для человека, который может быть в высшей степени искренним и
непосредственным, вы иногда бываете очень двусмысленным.
Этот разговор состоялся через два месяца после Первого Дня Первого
Года, на второй стадии их любопытных взаимоотношений. Фригейт стал ближе,
но в то же время начал сильнее раздражать его. Американец всегда был
сдержан в замечаниях относительно различных качеств Бартона, несомненно
из-за того, что не хотел обидеть его. Фригейт сознательно избегал вызывать
гнев у кого бы то ни было, но в то же время неосознанно пытался
противостоять всем. Его настороженность, а иногда и враждебность,
проявлялись в различных мало приметных, а порой и явных, поступках и
словах. Бартону не нравилось это. Он всегда называл вещи своими именами и
совсем не боялся собственного гнева. Возможно, как отметил как-то Фригейт,
он излишне стремился к конфликтам.
Как-то вечером, когда они сидели у костра под чашным камнем, Фригейт
заговорил о Карачи.
Эта деревушка, которая в последствии стала столицей созданного в 1947
году государства Пакистан, во времена Бартона имела всего лишь две тысячи
жителей.
В 1977 году население Карачи было уже около двух миллионов. Разговор
этот, хотя и не сразу, привел к тому, что Фригейт задал вопрос
относительно доклада, составленного Бартоном для генерала сэра Роберта
Вапира относительно домов терпимости этого города, в которых
проституировали мужчины. Доклад этот предполагалось хранить среди прочих
секретных документов Ост-Индской армии. Но один из многочисленных недругов
Бартона все же вытащил его на свет божий. Хотя о том докладе публично
никогда не упоминали, но использовали его против Бартона до конца его
жизни. Суть дела была в том, что Бартон под видом местного жителя проник в
публичный дом и увидел то, что не позволялось видеть ни одному европейцу.
Бартон был очень горд тем, что избежал разоблачения. Он и взялся за ту
неблаговидную работу только потому, что был единственным, кто мог бы ее
выполнить, да и уговоры его обожаемого начальника Вапира сыграли свою
роль.
Обычно, не желая ворошить прошлое, Бартон с неохотой отвечал на
расспросы Фригейта. Но в этот день, немного раньше, его разозлила Алиса, и
он обдумывал, как досадить ей. И вот подходящая возможность, причем
предложенная Фригейтом. Он разразился ничем не сдерживаемым перечислением
того, что происходило в публичных домах Карачи. Руах вынужден был встать и
уйти. Фригейту на вид было дурно, но он остался. Вильфреда хохотала до тех
пор, пока не покатилась со смеха в траву. Казз и Монат сохраняли
невозмутимость. Гвиневра спала в лодке, и Бартону не надо было ее
стесняться. Логу, казалось, была очарована рассказом, хотя все же кое-что
ей было противно.
Алиса, главная его цель, сначала побледнела, а затем залилась
краской. В конце концов, она встала и произнесла гневную речь:
- Я и раньше, мистер Бартон, считала вас низким человеком. Но
хвастаться такими... такими гнусностями... вы абсолютно развращенный,
отвратительный и достойный всяческого презрения человек. И не потому, что
я верю каждому вашему слову. Я просто не могу представить, что кто-нибудь
мог вести себя так, как вы говорите, а затем хвастаться этим. За свою
жизнь вы заработали репутацию человека, любящего шокировать других, причем
несмотря на вред, который вы себе этим наносите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42